ву. Сразу после этого я выбросил вперед правую руку, но угодил ему только в нос, а не в подбородок, и он опустил монтировку на мое левое предплечье. Он потерял равновесие и потому ударил не в полную силу, но рука у меня отнялась, а боль была такая, что я еле увернулся от следующего взмаха. Тогда он снова рассек монтировкой воздух, хотя кровь из носа заливала ему рот и я наверняка сломал ему какие-то лицевые косточки.
Он ударил снова. Я нырнул вниз, схватил две горсти гравия с обочины и бросил ему в лицо. Ослепленный, он нанес мощнейший удар сверху вниз, но я отскочил в сторону и вложил в свой удар правой всю силу, какая во мне еще оставалась: мою руку словно пронзило молнией, и он упал вместе с монтировкой. Тут я сделал ошибку, пнув его в голову. Это стоило мне большого пальца: похоже, я его сломал. Впрочем, эта новая боль, спасибо ей, удержала меня от того, чтобы размозжить ему монтировкой череп. Подняв железяку, я прохромал через дорогу к фургону. Паук стоял, прислонившись к нему: он держался руками за голову и испускал стоны, и я познал радость исступления. Своим орудием я перебил ему все окна, передние фары, задние фары, а потом, не удовлетворившись этим, попытался оторвать дверцу, но не смог и только свернул петлю.
Паук наблюдал за мной, а под конец сказал:
– Эй, друг, будь человеком. Мне надо к врачу.
– Зачем ты говорил, что я украл у тебя нож? – спросил я.
– Кто-то же украл. У меня новый – ни к черту не годится.
– Он в моей собаке.
– Извини, друг. Я против твоей собаки ничего не имел.
На этой идиотской ноте наш разговор завершился. Я оставил Паука у фургона, аккуратно обошел Студи, чтобы не поддаться соблазну измочалить его монтировкой, опустился на колени около Трюкача, который умер рядом с «порше», своей излюбленной колесницей, и кое-как затащил его здоровой рукой на переднее сиденье.
Потом я поехал к себе.
Описать ли вам благотворные последствия этой битвы? После нее у меня хватило духу отнести оба полиэтиленовых пакета в подвал и положить их в картонную коробку. (Я еще не говорил об этом, но в ближайшие двадцать четыре часа исходящий от них смрад обещал сделаться невыносимым.) Затем я вырыл в саду могилу для пса и похоронил его, управившись со всем этим при помощи одной целой руки и одной целой ноги – благодаря туману земля стала мягкой, – а затем принял душ и лег в постель. Если бы не эта битва на обочине дороги, я ни за что не смог бы заснуть и к утру созрел бы для психиатрической больницы. Теперь же я погрузился в глубокий, поистине мертвый сон и, проснувшись утром, обнаружил в доме своего отца.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Не могу сказать, чтобы хоть одного из нас сильно воодушевило то, как выглядит другой. Мой отец готовил себе растворимый кофе, но, едва увидев меня, отставил кувшин в сторону и тихо присвистнул.
Я кивнул. Я спустился вниз с распухшей ногой, левой рукой, которая не поднималась выше головы, и огромной глыбой льда в груди. О кругах под глазами можно и умолчать.
Однако Дуги выглядел еще хлеще. На его черепе почти не осталось волос, и он заметно потерял в весе. На скулах ярко розовел лихорадочный румянец, напомнивший мне огонь в комнате, где гуляет сквозняк.
Догадка осенила меня мерзостным стылым крылом. Должно быть, он на химиотерапии.
Наверное, он привык к этому быстрому стиранию из взгляда собеседников первоначального отвращения, потому что сказал:
– Да, у меня он самый.
– Где?
Он сделал неопределенный жест.
– Спасибо за телеграмму, – сказал я.
– Знаешь, малец, – отозвался он, – если тебе все равно помочь не могут, лучше держать свои проблемы при себе.
Он выглядел слабым – иначе говоря, не выглядел всесильным. Однако я не мог понять, насколько ему плохо.
– Ты на химиотерапии? – спросил я.
– Бросил несколько дней назад. Уж больно унизительная штука. – Он подошел и слегка обнял меня, не привлекая к себе, точно опасался заразить.
– Есть такой анекдот, – сказал он. – Еврейская семья ждет в вестибюле больницы. Выходит доктор. Этакий довольный стервец с жизнерадостным голосом. Чирикает, как пташка. – Мой отец любил при случае напомнить мне, так же как напоминал моей матери, что его корни в Адовой Кухне[30], и хрен с вами со всеми. Его снобизм неизменно оставался вывернутым наизнанку, поэтому он не упускал возможности продемонстрировать свое презрение к жизни состоятельных людей и медицинскому обслуживанию как ее непременному атрибуту.
Теперь он мог продолжать свой анекдот.
– «У меня, – говорит доктор, – для вас две новости: хорошая и плохая. Плохая – что болезнь вашего отца неизлечима. А хорошая – что это не рак». – «Слава Богу», – говорит семья.
– Так это неизлечимо?
– Да разве кто знает, Тим? Иногда мне сдается, что я догадываюсь, когда схлопотал его. Раз я так близок к источнику, может, найду и средство. Скажу тебе, я терпеть не могу эти таблетки, которыми пичкают врачи. Ненавижу себя за то, что глотаю их.
– Спишь крепко?
– Ну, этим я никогда не мог похвастаться, – сказал он. Потом кивнул. – Малец, я слажу с чем угодно, кроме середины ночи. – Для него это была целая речь. Он оборвал ее. – Что с тобой стряслось? – спросил он.
Я выложил ему все о драке.
– Где ты оставил пса? – спросил он.
– Похоронил в саду.
– Перед тем как лег спать?
– Да.
– Неплохо тебя завели.
Мы просидели на кухне все утро. Когда я приготовил яичницу, мы ненадолго перебрались в гостиную, но мебель Пэтти была не для старого докера, и скоро мы вновь очутились на кухне. Снаружи был очередной серый день, и отец поежился, глядя в окно.
– И чем тебе приглянулось это Богом забытое место? – сказал он. – Тут как зимой на задворках Ирландии.
– А мне правится, – сказал я.
– Да?
– В первый раз я попал сюда после того, как меня вышибли из Экзетера. Помнишь, мы напились?
– А как же. – Приятно было увидеть его улыбку.
– Ну вот, утром ты вернулся в Нью-Йорк, а я решил приехать сюда на лето. Я слышал об этом городе. Он мне сразу понравился, а как-то вечером, через неделю, я заглянул в один клуб с дансингом, недалеко от шоссе. Там была симпатичная девица – я все на нее смотрел, но не подходил. Она была со своей компанией и танцевала. Я просто наблюдал. А когда закрывали, сделал рывок. Прямо подошел к ней на площадке, посмотрел в глаза, она – в мои, и мы вместе отправились к двери. Насрать на этих ее парней. Они только рты поразевали. А мы с девицей пересекли дорогу, зашли в лес, и знаешь, Дуги, я ей влупил. По моей прикидке, с того момента, как я к ней подошел, до того, как заправил, прошло минут семь. До этого дня я и думать не думал, что способен на такое.
Он явно оценил мою историю. Его рука по старой привычке потянулась туда, где должен был стоять стакан с виски, но потом он вспомнил, что там ничего нет.
– Стало быть, тут твоя удача, – сказал он.
– До какой-то степени.
– Ты оклемался? – спросил он. – Для парня, который только что раздолбил монтировкой кузов, ты что-то не шибко довольный. Боишься, что он вернется? – Какое счастье промелькнуло в отцовских глазах при мысли о том, что Студи может прийти сюда.
– Надо многое обговорить, – произнес я, – да вот не знаю, готов ли я тебе рассказывать.
– Касается твоей жены?
– Отчасти.
– Слушай, если бы я собирался протянуть еще лет десять, я бы помалкивал, но поскольку не собираюсь, то скажу. По-моему, ты не ту себе взял. Вместо нее должна была быть Мадлен. Пускай она злопамятная макаронница, но она мне нравилась. В ней был класс. Тонкая была штучка.
– Это твое благословение?
– Слишком много лет я помалкивал насчет слишком многих вещей. Может, оно стало тухнуть внутри. Одна из причин рака, говорят жизнерадостные пташки, это неподходящая среда.
– И что ты хочешь мне сказать?
– Парень, который женится на богатой, заслуживает всего, что бы с ним ни стряслось.
– А я думал, Пэтти тебе по вкусу. – Они любили выпивать вместе.
– Характер у нее правильный. Если бы во всех деревенских было столько же пороху, сколько в ней, они правили бы миром. Но мне никогда не нравилось то, что она делает с тобой. Некоторым дамочкам надо носить майки с надписью: «Поди сюда. Я сделаю из тебя петуха».
– Благодарю.
– Эй, Тим, это я фигурально. Не бери на свой счет.
– Ты всегда за меня волновался, верно?
– Мать твоя была мягковата. Подпортила тебя. Да, – сказал он, глядя на меня своими льдисто-голубыми глазами, – я за тебя волновался.
– Зря, наверное. Я три года отмотал и не опетушился. Меня там звали Железной Челюстью. Я в рот не беру.
– Что ж, славно. Я на это надеялся.
– Послушай, Дуги, – сказал я, – а в чем тут добродетель? Думаешь, большую часть времени я чувствую себя мужиком? Нет. Ну и что я берег? Ты старозаветный фанатик. Ты посадил бы в концлагеря всех пидоров, включая своего собственного сына, если б он хоть раз поскользнулся. И это только потому, что тебе посчастливилось родиться с тигриными яйцами.
– Давай-ка выпьем. Подкрепись.
– А тебе можно пить?
Он снова сделал неопределенный жест:
– Ну, ради такого случая…
Я достал два стакана и налил в них бурбон. Он добавил себе довольно много воды. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы я понял, как он болен.
– Пойми меня правильно, – сказал он. – По-твоему, я двадцать пять лет прожил один в меблированной комнате и ни разу ни о чем не задумался? Я стараюсь идти в ногу. В мои времена, если ты был голубым, ты был проклят. Без базара. Ты был чертовым прихвостнем. А теперь петушня получила свободу. Я вижу. Голубые теперь повсюду.
– Да, я знаю, – сказал я.
– Ха-ха, – произнес он и направил на меня палец. Ранняя выпивка чудесным образом подняла ему настроение. – Мой сын выигрывает раунд.
– Что ж, танцевать умеем, – сказал я.
– Помню, – сказал он. – Костелло, так?