– Ну, – сказал я, – по-моему, тут тоже что-то вроде канала связи. Вернее, целой сети. По-моему, до нас доходят обрывки чужих мыслей. Обычно мы этого не осознаем, но тем не менее.
– Обожди минутку. Ты считаешь, что люди способны посылать и принимать мысленные сообщения? Телепатия? И сами того не замечают?
– Называй это как хочешь.
– Что ж, – сказал он, – допустим, ты прав. Ну и?..
– Однажды, – сказал я, – я ездил на Аляску, в Фэрбанкс, и ты это почувствовал. Значит, была связь.
– Ага, – сказал он, – рядом с магнитным полюсом. И что ты делал в Фэрбанксе?
– Так, дурацкая аферка. Ничего особенного.
На самом деле я ездил на север продавать кокаин – это произошло после моего разрыва с Мадлен. А еще через месяц меня арестовали во Флориде, куда я приехал с той же целью. Привез два кило кокаина. Только услуги адвоката, берущего хорошие деньги за свое умение торговаться в суде, помогли свести наказание к трем годам (с правом досрочного выхода).
– Как раз в Фэрбанксе я поссорился с одним малым, – продолжал я. – Дело пахло керосином. Утром я проснулся и сразу вспомнил его лицо. Оно нагоняло жуть. Потом зазвонил телефон. Это был тот самый парень. Он и в разговоре пытался нагнать жути. Хотел, чтобы я встретился с ним ближе к ночи. Весь день я натыкался на людей, которых видел прошлым вечером, и ни один из них не удивил меня своим обликом. Они выглядели сердитыми или радостными именно в той мере, в какой я ожидал. Это было безошибочно, как во сне. Под конец дня я встретился с моим ломовиком. Но к тому моменту напряжение меня отпустило. Потому что несколько часов подряд я ясно видел его в своих мыслях, и он выглядел слабым. И правда, когда я его встретил, так и оказалось: он трусил больше, чем я.
Отец усмехнулся.
– Знаешь ли, Дуги, – сказал я, – по-моему, на Аляске все так пьют, что их сознание блокируется и в чужие головы они уже не лезут.
Он кивнул:
– Северный климат. Ирландия. Скандинавия. Россия. Жрут как чумовые. – Он пожал плечами. – Но я еще не понимаю, как это связано с твоим предметом.
– Я говорю, что люди не хотят жить в головах друг у друга. Это слишком опасно. Слишком по-звериному. Совпадения сигнализируют о том, что им недалеко до такого состояния.
– А с чего это начинается? – спросил Дуги.
– Трудно сказать, – ответил я. Потом вдохнул поглубже. В конце концов, отцовское презрение – еще не самое худшее из того, с чем, быть может, придется бороться. – Я думаю, когда вот-вот должно случиться что-то важное и неожиданное, люди оставляют свою обычную болтовню. Их мысли начинают притягиваться друг к другу. Надвигающееся событие как будто создает вакуум, и мы начинаем двигаться к нему. Самые дикие совпадения сыплются подряд, с сумасшедшей скоростью. Это вроде естественного явления.
Я почти ощущал, как он взвешивает свое прошлое. Переживал ли он нечто подобное тем утром, когда в него стреляли?
– Какие надвигающиеся события ты имеешь в виду? – спросил он.
– Плохие события.
Он сохранял осторожность.
– Например?
– Хотя бы убийство.
Он поразмыслил над моими словами. Затем качнул головой, будто говоря: «Не нравится мне такая подача». И взглянул на меня.
– Тим, – сказал он, – ты помнишь инструкцию для барменов?
Я кивнул. Когда я приступал к работе бармена, Дуги выдал мне следующее расписание. «Сын, – сказал он, – запомни вот что. На улицах Нью-Йорка время зевак – с двенадцати до часу ночи, пожары – с часу до двух, налеты – с двух до трех, драки в барах – с трех до четырех, самоубийства – с четырех до пяти и автомобильные аварии – с пяти до шести утра». Я никогда не забывал этого строгого графика. И он действительно оказался полезным.
– Насчет убийств правила нету, – заметил он теперь.
– Я говорю не о Нью-Йорке, – сказал я, – а об этом городе.
– Хочешь сказать, что у вас здесь убийство – что-то из ряда вон выходящее? – Я буквально видел, как он примеряет холодную сырость Кейп-Кода к пылу и крови этого деяния. – Да, – сказал он, – пожалуй. Согласен с тобой. – Он выглядел не очень-то счастливым. – И в чем суть нашего разговора?
– Я запутался в совпадениях, – сказал я.
– Стало быть, по твоей логике, ты близок к чему-то плохому, – откликнулся он.
– Не просто близок.
Он выдержал паузу.
– На прошлой неделе здесь было самоубийство, – сказал я, – хотя этого человека, возможно, и убили. В ночь, когда это случилось, я, похоже, увел у него женщину. – Тут мне на ум пришла очень странная мысль: поскольку у моего отца рак, все, что я скажу ему, никогда не станет известно прочим. Пожалуй, в этом заключалось одно из преимуществ рака. Он мог принимать в себя факты, как могила, не выпуская их обратно. Значило ли это, что мой отец уже стоит одной ногой в мире духов?
– Есть и еще кое-что, – сказал я. – Пока местные об этом не знают, но за последнюю неделю в нашем городе были убиты две женщины.
– Ох, – сказал он. Это были серьезные новости, даже для него. – Кто их убил?
– Не знаю. Только догадываюсь, но не уверен.
– Ты видел трупы? У тебя нет никаких сомнений?
Я очень не хотел отвечать. Покуда я больше ничего не сказал, мы могли бы и дальше прикидываться, что просто выпиваем на кухне; мы могли окутать его визит убаюкивающими воспоминаниями о прежних хмельных блужданиях по белым пятнам философии. Но уже моя следующая фраза вытащит нас, трезвых, промокших, на другой берег.
Наверное, я слишком долго медлил с ответом – отец даже повторил вопрос.
– Ты видел трупы?
– Да, – сказал я. – Они у меня в подвале.
– Господи Исусе! – Его стакан был пуст. Я заметил, как его рука потянулась к бутылке с бурбоном, но тут же отпрянула. Вместо того чтобы налить себе, он перевернул стакан вверх дном.
– Тим, это твоих рук дело? – спросил он.
– Нет. – Я не смог последовать его примеру и проглотил то, что осталось в стакане. – То есть не думаю, – добавил я, – хотя точно сказать нельзя.
И тогда начался подробный разговор. Факт за фактом, деталь за деталью я рассказывал ему все больше и больше о том, что мог вспомнить про каждый из дней после той встречи во «Вдовьей дорожке», а когда я признался (ибо это действительно прозвучало как признание), что одна из убитых женщин – Пэтти Ларейн, отец издал такой стон, какой мог бы издать человек, выпавший из окна, чтобы сразу же напороться на кол.
Однако я не назвал бы его вид ужасным. Ярко-розовый румянец, который еще недавно горел только на скулах Дуги и контрастировал с общей бледностью его когда-то кирпично-красного лица, теперь распространился на его лоб и подбородок. Это создало иллюзию того, что он чувствует себя лучше. Да так оно, наверное, и было. Несмотря на свою неприязнь к копам, он сам был настолько похож на одного из них – любой режиссер, подбирающий актерский состав, мигом признал бы в нем начальника полицейского участка или главу сыскного отделения, – что волей-неволей частенько обнаруживал себя в этой роли. И я должен сказать, что он умел задавать вопросы не хуже профессионального следователя.
Наконец я завершил свой отчет (причем по ходу дела утро сменилось ясным днем, а мы поддержали силы парой сандвичей с пивом). Тогда он сказал:
– Для полноты картины мне не хватает ответов на два вопроса. Первый: виновен ты или нет? Мне трудно поверить в твою невиновность, но ты все же мой сын. – Он помолчал, нахмурился и добавил: – Иначе говоря, мне трудно поверить и в то, что убил ты.
– Другими словами, – сказал ему я, – ты считаешь, что я мог это сделать. Вот оно, твое мнение! А причина такова: ты сам способен на убийство. Может, в свою бытность в профсоюзе ты и уложил одного-двоих.
Дуги оставил мою догадку без отклика. Вместо этого он сказал:
– Хорошие люди убивают из чувства долга или защищая свою честь. Но не ради денег. Ради денег убивает подлец. Если жмот нанюхается кокаина, он может искромсать человека. Но не ты. Тебе что-нибудь причитается по ее завещанию?
– Понятия не имею.
– Если она завещала тебе приличные деньги, ты здорово влип.
– Может, она вообще не оставила денег. Она никогда не говорила мне, сколько у нее есть. Подозреваю, что в последние несколько лет Пэтти Ларейн сделала страшно неудачные вложения. Могла и вовсе разориться.
– Хорошо, если так, – сказал он. Потом устремил на меня холодный взгляд своих голубых глаз. – Проблема в том, каким способом они убиты. Это мой второй вопрос. Зачем? Зачем кому-то обезглавливать этих двух женщин? Если виноват ты, Тим, тогда наш с тобой род, пожалуй, зашел в тупик. Нельзя его продолжать, а то родится черт знает кто.
– Уж больно спокойно ты это говоришь.
– Потому что не верю, что ты способен на такое зверство. Я просто упоминаю об этом как о варианте. Вношу ясность.
Его поразительная способность при любых обстоятельствах находить правильный образ действий вызывала во мне раздражение весьма странного свойства. Словно мы переводили беседу о жизненно важных вещах в план обычного семейного спора. Так сказать, слегка расходились во мнениях. Убить сукина сына, говорит Дуги Мадден. Нет, отвечает сын, упрятать его в больницу для душевнобольных. Мне хотелось встряхнуть отца.
– Я способен на такие зверства, – сказал ему я. – Честно. Я знаю. Во всем виноваты духи. Иногда я словно впадаю в кому. Духи могли подтолкнуть меня к этому.
Биг-Мак подарил мне презрительный взгляд:
– Этим оправдывает себя половина убийц в мире. А я считаю: нечего их слушать. Пускай даже это правда, что с того? Они только громоотвод для всей той дряни, которой насыщают атмосферу другие люди. Поэтому рядом с ними опасно находиться. – Он покачал головой. – Хочешь, скажу, что я действительно думаю? Я очень надеюсь, что это сделал не ты, поскольку, будь ты виноват, я не смог бы тебя прикончить. И даже сдать полиции.
– Хватит морочить мне голову. То один вариант, то другой.
– Дурень ты, дурень, – сказал он. – Я просто пытаюсь прийти в себя.
– Выпей, – произнес я и отправил в глотку еще немного бурбона.