Густо и липко на тайгу спускалась темь. В такую пору отчетливо слышались переклики непонятных лесных звуков. И по неведомым законам к Вере пришло страшное, против которого протестовал парализованный рассудок, протестовало до боли бьющееся сердце. Три года тому назад она увидела повесившегося на дереве бородатого Луку из своей деревни. Он встал перед глазами, смеялся безобразным языком и, казалось, шептал: «Эх, трусиха… не сегодня-завтра нам конец один». Это был тот Лука, который на глазах у всех проколол ножом живот беременной женщины.
Судорожно схватив винтовку, Вера повернула ее стволом к груди. Железо обожгло голое тело. Протянутая рука не доставала спуска. Догадалась, что можно ногой. Заторопилась, снимая кожаный поршень, а он, намокший от росы, упрямо не поддавался.
От налетевшего ветра песенно зашумел бор. Гул уходил в далекие хребты. От внезапного удара разлетелся клуб заплетающихся мыслей. Вера отбросила ружье. На мгновение ей показалось, что лопнула черепная коробка. Перед ней стояла, подняв голову и виляя хвостом, собака. Вера поднялась. Тело казалось невесомым, неощутимым. Собака гавкнула еще сильнее, глядя в лицо хозяйке. Кругом цвела прекрасная жизнь. И придавив ружье ногой, всем существом поняла свое безумие, почувствовала рождение в душе нового и решимость, упорную, как таежная каменная береза.
В Рыбинское Пастиков приехал ночью и еще до восхода солнца ворвался к Федотову. Секретарь районного комитета собирался ехать на поля: около его квартиры стояла запряженная лошадь.
— Ты, Петро! Когда? Ух, как надушился тайгой! — встретил Федотов старого товарища по Красной Армии.
— Мне нужно — вот! — Пастиков провел пальцем по горлу. — Видишь, и в бане не успел помыться.
— А я тороплюсь в Ворошиловскую артель, там прорыв… Если ничего не имеешь, едем вместе, по дороге и время будет для разговоров.
Бойкая саврасая лошадка, виляя хвостом и подбрасывая зад, понесла тарантас вдоль улицы. За селом, по березовой чаще, порхали мелкие птахи и тягуче верещали кузнечики. В траве отцветали подснежники и медуницы, а среди них дружно поднимались жарки, дикие орхидеи.
— Ну, докладывай, — улыбнулся Федотов, скорее тому, что вырвался из духоты канцелярий на чистый пьянящий воздух.
— Дай мне на месяц сотни две отходников с конями и харчами, — сказал Пастиков.
Секретарь ударил рукой подлетевшего к носу шмеля и взбросил на друга черными удивленными глазами. Но Пастиков не шутил.
— Я послал камасинцев за живым зверьем и обещал им хлеба, товару… Через месяц у нас будут маралы, а куда их девать?
— Но почему ты просишь у меня, когда этим занимаются пушной трест и охотрыбаксоюз?
— Знаю… Но время не терпит, а дело будет чахнуть… Ты же сам знаешь, до какого клада мы добираемся… Я так смекаю, что звероводческий совхоз — это только маленькое… начало. Ты посмотри, сколько рыбы в Ширане. Да если бы там консервную фабрику… А золото! А животноводство, хлеб да лес! Подумай только, на сотни километров долина с травами, от которых пахнет жиром и крупчаткой.
— Ах ты фантазер! Да разве мы не знаем наших возможностей. — Федотов выбил из мундштука окурок и повернулся к Пастикову. — Ну, что мы можем?.. Мы можем поддержать тебя райорганизацией…
Пастиков так и подпрыгнул в сидении. Ему показались крайне нелепым и обидным, что секретарь, не хуже его знающий Шайтан-поле, рассуждает так безучастно и формально.
— Это, Игнатий, знаешь, для бедных! — загорячился он. — Думаешь, я не знаю этаких ходатайств и поддержек?.. Или боюсь скамьи подсудимых? Чепуха! Знаешь сам, что я не люблю звонарства…
Через дорогу серым комком перепрыгнул заяц. Лошадь метнулась. Тарантас зацепился за березовый пень. Пастиков соскочил и вместе с Федотовым отбросил задок колес на дорогу. Саврасая пошла крупной рысью.
— Ладно, Петро! Поставлю вопрос на партактиве и что-нибудь придумаем… Ты ведь горячку порешь…
Пастикову опять показалось, что его друг и соратник или устал до беспорядка в мозгу, или шутит. И он даже пристальнее обыкновенного задержался взглядом на его продолговатом лице.
— Ты сегодня вечером поставь… И сейчас же надо бросить колхозников на Черную падь. Ну пойми, неужели советская власть расстреляет нас за производство.
— Конечно, нет… Но ты все же побывай у предрика, поговори в правлении райколхозсоюза.
Пастиков свесил голову набок и бесцельно следил за неуловимым бегом колеса.
— Слышишь, Анна-то подала на развод со своим мужем и заявление в артель, — усмехнулся Федотов.
— Мне-то какое дело?
За последнее время Пастикову действительно казалось, что дела Анны не имеют никакого отношения не только к совхозу, но и ко всей его жизни полной ярких вспышек, тревог.
— Как? — удивился Федотов… — Ты, товарищ, плохо ценишь людей, ведь за ней потянулось все упиравшееся середнячество. Да и тебе, — Федотов хитро двинул бровями, — и тебе, думаю, не безразлично…
Пастиков выплюнул дымившийся окурок и плотнее навалился на спинку короба. Он тут только признался себе, что Анна действительно не безразлична ему.
Собрание партактива закончилось на восходе солнца. Измятые бессонницей лица присутствующих зеленели в табачном дыму.
По улицам прогромыхали тракторы, — они перебрасывались на буксир в Ворошиловскую артель. За ними пылило коровье стадо, насыщая воздух запахом парного молока.
— Ну вот и действуй, — устало улыбнулся Федотов.
Но Пастиков уже держал за рукав плаща черноусого толстяка.
— Теперь с тобой разговор, Персиков! Говори, сколько людей и подвод можешь дать на прочистку дороги?
— А ты что же, на ура берешь? — Черные пытливые глаза предрайколхозсоюза косят в сторону нанимателя. — Тебе известно или нет, что еще не все колхозы закончили сев и вообще у нас в республике хозяйство планируется?
— Ты брось… и выясни к вечеру… Смотри, попадет за невыполнение директивы райкома.
— А ты не стращай…
— Сам знаешь дисциплину не хуже моего… А так, по-большевистски…
— То-то… Сколько же ты платить будешь? — И опять черные глаза впиваются в Пастикова.
— Там сойдемся… Разве время об этом…
— Нет, не сойдемся… Тебе или мне придется говорить о цене колхозам?
— Да мне дадут рабочих из совхозов, так дешевле проложу.
— Утром скажу окончательно.
И Пастиков хромал к председателю правления райпотребсоюза. Он где-то забыл свою кепку и портфель вместе со всем бумажным вооружением, которым собирался бомбардировать краевые организации.
Белесый и причесанный Шляпин подвинул ему «Сафо».
— Закури, товарищ Пастиков… Экспортных немного добыл… Ну и загорел же ты, друг, лучше не выкоптишь.
Он поиграл брелком, что болтался на часовой цепочке.
— Не можешь ли, Шляпин, дать мне хлеба, махорки и ружейных припасов? — в упор спросил Пастиков, отодвигая папиросы.
Шляпин медленно покачал лысеющей головой и закатил под лоб зеленоватые глаза.
— Не имею права разбазаривать дефицитные товары.
— А ты брось это право… У тебя служащие до пятого колена по горло снабжают своих родственничков.
— Это бабушкины сказки… Для снабжения колхозов и тарифицированного населения нет, а ты захотел для какого-то несуществующего совхоза… Вот если желаешь, то из завали можно…
— Например?
— Ну… овощные консервы или, скажем, норвежские лыжи.
— Камасинцам-то?! Да у тебя все дома?
— Очень просто, и подойдут… Ведь где в тайге овощи, а лыжи они обтянут камусом и приспособят для ходьбы по тайге.
— Ха-ха! Министерская у тебя голова, Шляпин, но мне не до анекдотов… Говори прямо или с Федотовым будешь объясняться.
Пастиков шел домой улыбаясь… В карманах у него шелестели различные справки, соглашения. Теперь он знал, что через неделю мужицкие топоры начнут расчесывать зеленую гриву тайги, а через три-четыре разрежут пополам чернопадскую чащобу… и дальше представлялось все ясным.
Подбросив ногой валявшуюся в воротах хворостину, он открыл дверь в свою квартиру. Смеркалось и поэтому не узнать было вторую женщину, сидевшую с матерью около стола.
— А я думала, опять в тайгу заколесил, — обрадовалась Матрена Иовна.
— С делами зашился, старуха… Дай чего-нибудь поесть.
— И не разошьешься, видать… А тебя женщина с полдня ждет…
Пастиков только теперь заметил Анну.
— Ну, здорово, — весело сказал он, припоминая разговор с Федотовым.
Анна выпрямилась и молча подала руку. Была она одета, как игуменья, в черное платье, старившее ее на десять лет. И Пастиков невольно подумал: «А сколько ж в самом деле?» Он сморщил лоб и пришел к заключению, что ей не больше двадцати восьми.
— Рано на станцию-то? — спросила Иовна, подогревая самовар.
— К десяти дня, мамаша.
Пастиков улыбнулся Анне глазами и обратился к матери тем тоном, в котором старуха привыкла угадывать или хорошее настроение сына, или какую-нибудь неудачу.
— Слышь, родительница, нет ли у тебя там какой настойки от холеры или еще чего-нибудь?
— Не знобит ли? — встревожилась старуха.
— Нет, просто со свиданием, скоро опять в тайгу.
— Когда ты и укатаешься… — мать журила, а сама уже рылась в сундучке.
И когда сели за стол, Анна, сверкнув на Пастикова глазами, застенчиво спросила:
— Про житье-то мое слыхал?
— Сегодня рассказывали, одобряю, Анна… Давно бы к другому берегу плыть…
— Не плылось, Петро Афанасьевич… Тянуло ко дну, а от других тоже ласки не было.
Глаза женщины подернулись влагой, и Пастиков прочел в них все, о чем раньше мало думал. Ведь ее много ругали за то, что держалась стороной от деревенского актива и никому не было времени и охоты подойти к ней по-иному, по-дружески.
Иовна навалилась на гостью с рюмкой и, в ответ на мысли сына, сыпала извечной женской скорбью:
— Судьба ли, черт ли, как тут и скажешь… Прежде говорено, что на бабу от роду сто вожжей прядено… Да пригубь, пригубь, Ивановна.
Пастиков не без удовольствия угадал давно затаенную надежду матери. Он поморщился, когда Анна поднесла к глазам передник. Но молчал, не мешал им выплакать легкообильные женские слезы…