— Наша люди придут улус. Ой, шибко наша любит собетска власть.
На обратном пути Севрунов спорил с Додышевым — приведет или нет Алжибай обратно камасинцев. Все согласились с доводами Самохи.
— Его надо купить, а потом утопить, — заключил Кутенин. — Хитрит, язва болотная… Сам увел людей, а теперь из воды сухой вылазит. Вот привезет Петро товаришку, тогда все пойдет по-другому. Подождите до осени, тогда увидите, как они сами возьмутся за него.
Самоха прыгнул в кусты за молодыми зайчишками и развеселил разведчиков.
Вечером поужинали остатками запасов, перевезенных на новую стоянку. Самоха распределил дежурство. Спать ложились с тяжелыми думами.
Нужно было кому-то немедленно выходить из тайги за продуктами.
С отвесной скалы берега видно было, как Сыгырда метала зеленоватые волны на темнеющий порослью островок. Где-то в глубине пещеры звянькали капли холодной воды. Глазкову в эти часы казалось, что он лежит в заснеженных степях, пораженный пулей.
По каменным ступеням, оставшимся в наследство еще от пещерного человека, поднялась Вера. В одной руке она держала винтовку, в другой — топорщащегося на остроге сига.
— Это ты? — очнулся Глазков.
— Я… А что?
Старик приподнялся на четвереньки и выполз из своего сырого логова. Блеклыми, слезящимися глазами он оглянул похудевшую дочь. Ее всегда смелый взгляд как-то сразу померк, а на загрубелом лице давно уже не смывалась дымная копоть. И образ дочери вдруг напомнил ему забитую работой женщину, расстрелянную по его приказу в одной из деревень, через которые пробирался отряд, преследуемый красными.
— Алжибай хлеба не дает и мясо у нас вышло, — сказала Вера простуженным голосом.
— Гадина! — прохрипел старик. — Дай мне выпить.
— Все выпил еще вчера.
Глазков откинулся спиной к выступу скалы и застонал.
— Ну вот видишь! — рассердилась дочь. — Разве я не говорила, что не надо связываться с этим Сабаевым.
— Молчи!
Глазков поднялся на ноги, напоминая разбитого параличом, и выпрямился, прислоняясь к скале, будто вспомнив былую осанку, внушавшую когда-то людям страх. В затуманенном мозгу старика мелькнула даже заманчивая, часто лелеянная в думах, картина. На мгновение он представил себя за прилавком перед почтительными покупателями.
Дочь отчаянно вздохнула и, опустившись, на гладкий камень, начала потрошить рыбу.
Старик засопел трубкой.
Они долго молчали, прислушиваясь к хищному клекоту беркутов, круживших над рекой. А затем отец сказал:
— Скоро сдохну. Куда денешься ты?
— Пойду в какую-нибудь деревню.
— Ты дура, они из тебя сделают крошеную капусту.
— А куда же мне?
— В петлю. Иди замуж за Тимолая.
— Лучше в Сыгырду головой.
Освещенные луной волны катили вперед бесконечный золотой вал. На вершине скалы глухо перекликались с филинами совы.
Вера залезла в кусты и спустила ноги с обрыва, где звенела шивера. Она нашарила в кармане давно припасенный лист желтой бумаги и начала писать на нем углем.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Давно, кажется с дореволюционных дней, Черная падь не знала подобного скопища людей и лошадей. По махровой опушке тайги, вплоть до Епифановской скалы, вырастали скороспелые балаганы, крытые березовой и сосновой корой. Двое суток по пади ездили верховые, криками и топотом загоняя в глубь дебрей встревоженное зверье. И только на третьи мужицкая топорная рать, поделив версты, повела наступление на дремучую глушь. А верст, вопреки старинным преданиям, оказалось больше почти вдвое; может быть, потому дело и уладилось без обычных дележных скандалов.
От рыбинской степи до последнего спуска в долину Шайтан-поля была пройдена затесь на деревьях, указывающая направление новой дороги. Работами руководили старшие артелей отходников, а этих артелей насчитывалось двенадцать.
Над падью черными охапками взвился дым — единственное спасение от поднявшегося с трав и хвои гнуса. Но дым не уничтожал и миллионной доли насекомых, и люди расцвечивали лица и шеи дегтем, перемешанным с керосином и маслом.
И здесь, необусловленное договорами с печатями, получилось самое яркое соревнование. Рыбинцы поставили своей целью проложить больше километров, чем макрушинцы, а макрушинцам ни за что не хотелось остаться позади карымовцев и марьяшинцев, ни в какой еще работе не имевшими над ними первенства. Все знали, что каждый лишний километр принесет в колхоз лишнюю сотню рублей.
С обеда глухо заширкали острозубые пилы, заклевали топоры и с резким стоном, повалились первые столетние деревья, хватавшие вершинами на десятки метров. Вершины свистали в воздухе и, описывая полукруг, с грохотом разметывали в стороны мелкие кустарники. Тайга содрогалась как от пушечных выстрелов. Со степи была видна светлая просека, вгрызающаяся в зеленую гущу трущобника. Передние неустанно сокрушали неподатливую стену, средние распиливали, скоблили и откатывали в стороны освежеванный лес, задние брали до мерзлоты две глубоких канавы и утрамбовывали высокое шоссе. Делали прочно, будто желая отомстить тайге за былые дорожные увечья. Новое, осмысленное и упорное общей волей повело наступление на темнеющую тайгу. Соковые жирные бревна с двух сторон зажимали свежую насыпь. Ребята и женщины едва успевали утолять жажду работников из гремячих ручьев и речек.
Когда широкая трещина тайги подошла к Теплому ключу, с передней артелью встретились разведчики. Отощавшие без хлеба, а еще больше изумленные, они опустились на бревна. Мужики с любопытством рассматривали камасинцев и Стефанию. В мужской рубахе и шароварах, с густым загаром лица, она скорее походила на молодого приискателя прежних лет.
— Что это, Корней Силыч? — кивнул Самоха на прямой пробор просеки.
Рыжебородый низкорослый артельный улыбнулся.
— Не обезглазил ли, товарищ Кутенин?
— Дорогу вам мастрячим… Ох, и подморились-то вы, видать, — слышалось среди собравшихся.
— Да, есть отчасти, — устало сказала Стефания. — Не можете ли вы уделить нам запасу?
Силыч клюнул в дерево носом топора и передернул рыжими зарослями бровей:
— Сами маловато завезли… Покормить — милости просим, а за запасом ступайте в Рыбинское.
Но артельного оборвал Самоха:
— Не греши, мужик… Будто не охотник, слова трясешь… У людей ребро за ребро заходит, а ты что поешь?
Корней Силыч уронил взгляд в землю, будто бросил туда свою неловкость. Колхозники снисходительно посмеивались, иным было конфузно за своего старшего.
— А ежели нам выходить в Рыбное, то кому убыток? — наседал подбодренный Самоха.
— Знамо не нам, — заступился за артельного смугловатый парень без фуражки.
— То-то, понятиев у тебя под кудряшами нету… Значит, и советская власть мериканская?
Вокруг пронесся дружный смех, слившийся с треском подрубленных деревьев.
— Нам, ровно, и совестно отказ-то делать своим, — не выдержал худотелый и вихлявый мужик с шрамом на носу.
— Да, видно, надо найтить, — вздохнул Силыч, смутившись взгляда товарищей, — шагайте до балагана.
— Так бы и сказал, — подмигнул Стефании Самоха. Они зашли под нависшую скалу, где был расположен стан первой рыбинской артели. Рядом, около едучего курева, махали хвостами обуреваемые мошкарой лошади и валялись по мягкому мху, высунув языки, собаки. В балагане было темно и прохладно.
— Вот глухаря зажаривайте, — гостеприимно предложил старший.
Сибирский скорый летящий птицей прорезал просторы зазеленевших полей. В окна коричневых вагонов ветер приносил зной и пахучую цветочную пыль. Навстречу скорому летели то громадные массивы колхозных полей, то пенящиеся зеленые луга, то темные разливы лесов.
Пастиков часто выходил на станцию для того, чтобы купить газету, и до следующей остановки пробегал ее по заголовкам. Он почему-то надеялся, что о Шайтан-поле непременно напишут в краевых газетах, а то и в центральных. Но так до самого места и не вычитал желанных строк.
После долгого пребывания в районе, и особенно в тайге, шум города отчасти ошеломил, отчасти успокоил его. Начиная от реки и по всем окраинам желтели, краснели и белели многоэтажные постройки: некоторые из них заканчивались, другие закладывались, над третьими возвышались стропила и черные фабричные трубы. На этих самых окраинах он, во время боев с юнкерами, валялся в снежных окопах. Теперь же центр бывшего торгово-мещанского города уступал место новому, высоко взметнувшемуся к небу крышами.
«Вот на один только такой дом дали бы средств, и хозяйство Шайтан-поля крепко стало бы на ноги», — думал он.
Хождения Пастикова начались со следующего дня. Утром, еще до начала занятий, его задержала около вешалки женщина швейцар.
— Рано еще, товарищ.
— Как рано? Да во что же у вас здесь спят?
— А ты почему не с вечера пришел?
И он сидел на железном диванчике, наблюдая встречный людской и машинный водоворот большой улицы. Но на каланчах отстукало девять, и по лестницам охотхозяйственного треста загрохотали сотни сапог, ботинок, башмаков. В первой комнате он остановил человека в очках, с острой, как морковка, бородкой. Тот даже попятился, оглядывая пыльного, пропахшего тайгой человека.
— Где у вас тут отдел, который организует ну… новые совхозы?
— Понятия не имею, — человек дернул костлявыми плечами. — Вы обратитесь в оргсектор или в кадры.
— Но причем здесь кадры?
— А просто на всякий случай.
— Слепая мышь, — буркнул Пастиков.
Из оргсектора его направили в четвертую комнату к зоопрофессору Пыжикову. Небольшой располневший человек чистил бумажкой мраморный чернильный прибор. Пастиков хрустнул бумагами, зажатыми в кулак.
Профессору позвонили в телефон, и опять пришлось несколько минут рассматривать на картинках сибирских зверей. Пастиков уже увлекся пятнистым оленем, когда раздался бархатный баритон:
— Я вас слушаю, товарищ.
— Я насчет работы на Шайтан-поле.