Шум краевой столицы звал к жизни. С котомкой за плечами Пастиков протискивался на перрон. Силы как будто удвоились. Паровоз дал отходный свисток. Пастиков заскочил на подножку вагонной площадки. От остающейся вправо реки в лицо ударила свежая волна воздуха. Из-за реки золотой россыпью брызнула лавина электрического света. А слева, подпирая небо темно-стрельчатыми зубцами, поплыла навстречу тайга.
По логам с гремучими ручьями, по еланям и в дурнолесьях бурьяны поднялись в коня ростом. Над их мохнатыми макушками темными тучами висла мошкара. Она нудно ныла в лесной хвое, в травах, над головами людей и в шерсти животных. Зверье с полден и до полночи спасалось от нее в тихих курьях Сыгырды, пачкалось в лужах и забивалось в мерзлотные ущелья, никогда не видавшие солнца.
— И-эх, и рясной ныне орех! — говорил Самоха, задирая голову на вершины кедров, облепленные гнездами лиловых шишек. — Смотри-ка, Никандровна, по восемь штук вместе склещились, а так редкий год бывает.
— И все это неиспользованные богатства республики. — Стефания дышала смолистым нагретым воздухом. — Знаешь, у нас много об этих богатствах говорили, а взять не могли, как колдовской клад.
— Теперь возьмем! — крикнул Самоха. — Он задержал Стефанию. — Чуешь, что мне в башку прет… Ежели бы человек сто загнать сейчас на Ширан, то Петру и в край не нужно бы соваться… Да что говорить, ведь ты сама видела — рыбы там больше, чем вот этой мошки, — только успевай солить да отвозить в кооперацию.
Стефания сжала влажные и липкие от дегтя руки Кутенина и увлекла его вперед.
— Какой ты молодец! А ведь и правда… На основание этого маральника озеро дало бы средств.
Они шли на покать, к семидесятой версте, куда рыбинские колхозники должны были привезти харчи для разведки.
Поданная Самохой мысль ободрила Стефанию.
— Кутенин, милый! Да у тебя золотая голова!
— Голова-то сторублевая, да дурниной заросла.
В тайге темнело. На гладкое шоссе падали блики полярной немеркнущей звезды, а вокруг нее по голубой долине рассыпались мелкие звезды.
— Как репей на меже! — восхищался Самоха.
Впереди послышались густые звуки. Из-за деревьев раз и два мигнули желтокудрые костры. Гул большого стана ширился и заливал дремотную глушь.
— Люблю такие стоянки, — сказала Стефания. — Не цыганка, а люблю. Все это напоминает годы наших побед.
От первого костра, косматившегося прямо на дороге, взвился ввысь молодой сильный голос:
П-р-а-а-щ-а-й р-а-а-д-ость, ж-и-изнь моя.
С-л-ы-ы-шу я едешь, м-и-лый, от меня…
Сорвавшиеся с хребтов бурей десятки других подхватили:
Ой, те-е-м-н-а-я н-о-оченька ли, мне не спится,
Са-а-ма зна-а-ешь, де-е-вака, почему…
— Давай послушаем здесь, а то они постесняются и перестанут, — сказала Стефания.
В темноте им перегородил дорогу невысокий человек.
— Кто тут? — послышался голос Корнея Силыча.
— Это мы, — отозвался Самоха.
— Вот и к делу — принимайте харчи.
После обеда Стефания и Самоха верхами выехали в Рыбинское.
Камасинцы откочевали от улуса недалеко. Кутурчинское белогорье со своей острой верхушкой было выше других. В распадках его густо засели кедрачи и пихты. По низинам, около горных беспокойных речек и ручьев пышно поднимались папоротники, расцветали ранние цветы — марьины коренья. Мощно и разноголосо пробуждалась от зимнего покоя таежная силища.
Стан раскинулся в зеленой ложбине по обоим берегам речки Барзанай. Лошади и коровы паслись без пастухов, обильные корма не заставляли их искать новых пастбищ. У коней заживали раны на потертых седлами спинах.
Старик Парабилка, повалив свою единственную корову, перевязывал ей ушибленную ногу, наложив на тряпицу сырой глины. К нему первому подъехал Алжибай. Старшина сбросил стремя с правой ноги и навалился набок. Парабилка знал, что главе рода нужно помочь слезть с лошади. Бросив корову, он подал Алжибаю руку. Нерасторопность старика вызвала упрек старшины.
— Ты худой человек, — сказал он разгневанно. — Ты не хотел слушать моих распоряжений. Смотри, род накажет тебя. У Алжибая большая сила.
Парабилка молчал. К старшине от становищ собирались улусяне. Они садились на траву задумчивые и опечаленные.
— Ну, как дела, старшина? — спросил пожилой камасинец с белыми волосами и бородой. — Собираются красные уходить?
— Красные обманщики. Ихний начальник взял у меня соболей, но он приедет снова на Шайтан-поле. Нам до осени надо прожить на новом месте. Так говорит Фанасей и Аёзя. Духи не сулят счастья там, где опоганено священное озеро.
Соплеменники ниже опустили косматые головы, они смотрели на беловолосого и Парабилку. Они ждали от бывалых сородичей ответа, указаний, помощи. И беловолосый сказал:
— В священном озере беркуты каждый день ловят священную рыбу. Это знает каждый. Но от беркута не уйдешь и его не поймаешь. Из его клюва не вырвешь добычу. А у нас нет запасов. Русские к нам приехали миролюбиво и правильно ли мы поступили, бросив улус? Правильно ли ты, старшина, делаешь, помогая убежавшим из степей людям нападать на красную власть? Надо ли это делать?
— Надо ли это делать! — повторили голоса.
Алжибай невозмутимо рассмеялся и высек огня кресалом. Он высоко поднял голову, выставил вперед широкую грудь. Близсидящие сородичи отодвинулись, смолкли разговоры. Старшина встал и стукнул прикладом ружья о землю.
— Дурак! — крикнул он на беловолосого. — Седина не прибавила тебе ума. Красные убили веру белых, своих людей. Они приехали убить веру наших отцов. Они смеются над священным бубном наших шаманов. Вы хотите отдать свою веру, тайгу и своих сыновей в армию красных собак!
Алжибай вынул из кармана серебряный рубль царской чеканки и, подбросив его, поймал монету на ладонь.
— Такая власть давала нам землю и не брала камасинцев служить в солдаты. Красная власть все равно пропадет, шаман проклянет тех, кто пойдет красной власти служить. Катерина будет сердиться на наш народ… фарт, пропадет.
Камасинцы сидели как пораженные громом. Отчетливо было слышно перекличку многочисленных ручьев. Волны гремучей Барзанайки кипуче налетали на выступившие со дня камни, разбивались, брызгая пеной. Вокруг стана побрякивали боталами пасущиеся со вздутыми боками лошади и поджарые коровы. Замкнутое горами ущелье тоскливо смотрело в безоблачную высь.
Парабилка отпустил захромавшую корову и подошел к успокоившемуся старшине. Худые руки старика крестом легли на груди.
— Алжибай, скажи своему роду, что мы будем есть, — покорно начал старик, — у меня сорок дней нет муки, у других тоже, кроме сухого мяса и рыбы, ничего нет. Где мы будем брать табак. Я год курю сосновую кору, грудь болит от нее.
— Где брать табак и хлеб? — повторили из толпы.
— В степи ехать далеко. Кони не дюжат.
— Возьмем хлеба у красных. — У Алжибая лукавыми сделались глаза, и сородичей поразил этот неожиданный оборот. — Пусть красные привезут сюда хлеба, а мы его возьмем. Русские люди прогонят их с Шайтан-поля, а мы получим добро.
Алжибай пошел к речке, переваливаясь, как жирный селезень. Его сородичи расходились к своим кострам, тихо разговаривая. Где-то молодой голос начинал унылую песню.
Алжибай намочил голову водой, переобулся и потребовал лошадь. Он проехал ущелье и остановился на полянке, где, охраняемый тремя работницами, пасся его скот.
— Почему коров тридцать, а не тридцать две? — спросил он у беззубой сгорбленной камасинки.
— Две не дошли, — ответила краснощекая девица. — Копыта поломали о камни.
Алжибай ударил старуху, дернул за повод. Лошадь, задрав голову, понесла его горной тропинкой к стану бывшего купца Глазкова. Старшина подъехал к стойбищу перед вечером. Его встретило с десяток бородатых, пропитавшихся серой и тайгой, опустившихся людей. Бандиты доедали захваченные у разведчиков продукты. Поодаль от них сидела Вера. Она чинила кожаные шаровары и слушала невеселые разговоры людей, отрешенных от мира, отчаявшихся до последней степени. Люди лежали вокруг костра, сидели на пнях, чесались. У входа в пещеру рядками стояли ружья.
Алжибай без приглашения сел рядом с Глазковым и зачерпнул берестяной ложкой из котла крепкого настоя из еловой соковицы. Старшина пил не торопясь, облизывал губы, причмокивал. Настой был липкий, с привкусом меда.
— Как будем жить? — спросил он, положив ложку на колено.
Косматые люди даже не взглянули на Алжибая, они в этот час, казалось, были равнодушны ко всему. Они потеряли предводителя, искусного таежника Сабаева.
Молчание не удивило, не встревожило старшину, — не первый год он знал этих людей. И не дожидаясь ответа, добавил: — Красные ушел. Но придут снова… Как будем делать? Они придут сюда ловить маралов, прогонят вас… Худо будет жить. Пропадете. Зимой здесь рыбы нет, мяса нет. Не надо пускать красных.
Глазков поправил костер. На опаленной его бороде остался серый пепел. Он посмотрел на Алжибая слезящимися глазами и выплюнул рыбью кость. Его давно уже никто не называл Иваном Корниловичем, никто не пожелал навестить во время болезни. Бородатые односельчане, не стесняясь отца, приставали к дочери с любовными предложениями и не протестовали, когда Сабаев хотел изнасиловать ее. Это случилось перед нападением банды на разведчиков. Вера могла стать принадлежностью каждого из них, который там, «дома», не посмел бы сказать ей грубого слова. Все они были в долгу у Ивана Корниловича и все отвернулись от него. Косматые люди ждали удобного случая, чтобы овладеть одинокой, обреченной женщиной. И, может быть, только винтовка и сила спасали ее от покушений.
Длинный и жилистый Василий Кушненко подошел к старшине с гневом в глазах. Дома у него осталась большая семья и некорыстное хозяйство — всего два коня и три коровы. Кушненко попал в тайгу по своей темноте и боялся явиться, не рассчитывая на помилование.