— Когда же ты поведешь нас в Монголию? — неприязненно спросил он. Алжибай отрицательно мотнул головой.
— Далеко, трук. Надо ходи туда зимой. Сейчас много воды, много рек. Тонуть будешь.
— Вот так нас и водишь за бороду. — Кушненко отошел в сторону и хмурый лег на серый мох.
— Сколько дней надо идти? — поинтересовалась Вера.
— О, десять — двасать… Шибко далеко. Силы не хватит однака. Лутчи тут надо жить, тайга большой. Хлеб надо забирать красных.
— Сам попробуй забери, — сердито сказала Вера.
Бородачи поодиночке ушли к своей избушке, построенной в пяти верстах от пещеры. Оставшись наедине с Глазковым, Алжибай достал из сумки туес с аракой и кусок грязного, облепленного волосами мяса.
— Ешь подарка, — кивнул он старику. — Будем свадьба делать. Отдавать твая депка за мой Тимолай. Пропадать не будем. Мы знай много тайги, много зверя. Сроду умирать нельзя.
— А это видел! — Вера показала старшине кулак и по тропинке сбежала к ручью.
— Худой ум у депка, — усмехнулся Алжибай.
Он уехал ночью. Под ногами лошади долго трещал хворост. Долго лаял ему вслед кобель Ивана Корниловича.
Глазков разговаривать с дочерью не мог. Уткнувшись носом в лохмотье, он бормотал, кашлял. Вера сидела у костра, тупо смотрела на рассыпающиеся угли, на летевшие кверху искры. Она не знала, что будет завтра, чем кончится сватовство Алжибая, и где оборвется ниточка, притягивающая ее к жизни. Вера понимала, что на Шайтан-поле банду теперь не пустят, а слова старого Гурьяна пробудили память о деревне, о жизни, где нечего бояться. Вера искала выхода, терзалась сомнениями, плакала без слез, их не хватало залить тоску.
— Ты что же, под ей-богу нанимаешь рабочих? — был первый вопрос Персикова. Он развел в стороны свои черные свирепые усы, но встретился с пытливым взглядом Стефании и, проглотив какие-то неудобосказуемые слова, уставился на облепленную мухами чернильницу.
— То есть, как это? — притворился Пастиков.
— Деньги почему не платишь?
— А тебя за горло берут?
— Тебе надо, чтобы взяли? Нет, ты, Петро, брось ваньку валять, а то на следующий раз ничего не получишь… И коней завтра же сниму с дороги.
— Ты, товарищ, этого не сделаешь!
И опять две пары глаз перехлестнулись в безмолвном поединке.
— Как не сделаю?!
— Так и не сделаешь. Партиец и, кажется, выдвиженец, а рядишься, как бывший торгаш.
— Извиняюсь, товарищ женщина! — Персиков заскрипел старомодным креслом. Под рукавами его толстовки бугрились внушительные мускулы. — Ну да, в конце концов, формально я не обязан кредитовать рабочей силой какой-то зверосовхоз и рыболовлю вашу…
— Ты не ерепенься, а дай нам конопли и бондарные инструменты.
— Вот еще счастье. Где это я тебе взял!
— Ты же сеешь…
— И ты сеял.
— Подумай, зря себе в тарелку плюешь.
Тем временем Самоха свозил в Рыбинское рыболовные снасти, бегал по избам и с прибаутками добывал у баб нужную пряжу, десятки кудели и все, что могло пригодиться там, на Щайтан-поле. А за ним, как нитка с клубка, разматывалась вездесущая сплетня:
— Слыхали, Петро-то Пастиков?
— А как же… Накрючил весь белый свет…
— Ведь своим умом, говорят, затеял эту переплетицу.
— Что ж партия-то смотрит?
— Кто же их знает… Из края ему подпора идет…
— Край — краем, а вот ежели наши за спасибо тайгу корежили, это — да.
Но тут же ершами щетинились защитники:
— Не трепались бы люди.
— Будто незнакомый человек.
— А кто поддержал артель?
Слушая эти разговоры, Самоха бил себя в грудь:
— Да наплюйте в глаза и уши, ежели качнем… Вот приду и скажу всему миру: «Я звонарь, делайте меня, варнака, лысым!»
— Рвать-то у тя нечего, — смеялись слушатели.
— И в самом деле, у другого на ладони больше волос, чем у тебя на черепке.
— Давай, давай, Петро, — говорил Федотов, кося бойкими глазами на Стефанию. — Шляпину бюро райкома сделало накрутку, а Персиков просто из осторожности канителит. Этого мы и так одернем.
Пастиков поводил плечами, как будто его щекотали сзади.
— Да пойми, пока они раскачиваются, там люди с голоду передохнут… Ну спроси у Липинской, как на них наскочила банда, а вы здесь и не почесались.
— Ты не кипятись… Все нам известно… Но не в один день все делается. И такое предприятие должно быть на центральном снабжении… Говори спасибо, что мы из остатков наскребаем тебе… Ведь колхозники отказались в твою пользу от товарного пайка.
У ворот они начали прощаться и тут столкнулись с Анной. Раскачиваясь в бедрах, она несла на коромысле воду. Смущенный и испытующий взгляд ее немного узких глаз остро упал на Стефанию. Две женщины осмотрели друг друга, как скупщик на базаре оценивает выдающуюся лошадь и, видимо, не найдя порочного, встречно улыбнулись.
— Ну, утром едем в тайгу, — заговорил Пастиков. — Если надумала, то сматывай манатки.
— Вот хорошо будет, — обрадовалась Стефания.
И этот подкупающий голос развалил стену, выросшую в воображении Анны за эти последние месяцы.
— Да уж собралась, кажется. — Она еще раз метнула взглядом и, улыбаясь, сошла к берегу.
— Какая славная, — восхищалась Стефания. — Кто это, не жена ли, Пастиков?
— Да… дурака свалял, — лукаво отмахнулся он.
— Вот это здорово! Ты что же недоволен, видать? А я очень рада… Посмотри, какая хорошая женщина…
— Тут дело не в этом…
— А в чем же?
— Видишь ли, она долго колебалась идти в колхоз и… опять жила с парнем… Не нашим…
— И все-таки ушла от него? Эх, мужчины. Значит, женщина не может изменять своих взглядов, ну-ка, отвечай, коммунист?
— Нет, почему… Но, знаешь, все это сделалось очень скоро…
Пастиков оглянулся. Скрипя уключинами ведер, к ним приближалась Анна. Куга коромысла плотно охватывала ее полуобнаженные плечи.
Пастиков смотрел по направлению к реке, освещенной полной луной. Из кустов доносились трескотные переклички коростелей.
Спасаясь от гнуса, — шаркаясь о стволы деревьев, пропуская под животом мелкий прутик, — обезумевший марал бежал по тайге. Животное, опустив голову, дико покачивает ветвями молодых рогов. Животное изнемогает, ища убежища от ноющей мошкары и, может быть, поэтому меньше чувствует опасность.
Парабилка сидел около ямы, покрытой крепкой таежной осокой. Из узких прорезей совсем спокойно и привычно смотрят на ловушку маленькие блестящие глаза. Парабилка сидит, закрывшись лопухом, мхом и папоротником. Он не курит, не производит шорохов. Скрытое под волосяной сеткой остроскулое цветное лицо охотника замерло в ожидании. Рядом с ним — бердана, деревянные козелки для прицела и топор с огнивом. И только клубы вьющегося над караулкой гнуса обнаруживают здесь присутствие живого существа.
Но маралу не до наблюдений и осторожности. Завидев воду, животное откинуло к спине голову, под ногами у него затрещали сплетенные кустарники. Вслед за ним зашумели высокие прибрежные травы и все смолкло.
Зверь бьется в хитрой яме, он делает отчаянный прыжок кверху. Но каждое движение — шаг к пропасти. Харча и брызжа слюной, переламывая мелкие ветви ударами ног, зверь бьется до крови, до полного изнеможения, но спасения нет.
Парабилка стоял, опершись спиной о дерево, он отбросил сетку и дымом из трубки отгонял мошкару. Охотник щурил раскосые глаза и, кажется, ни в какой мере не проявлял волнения.
Животное обессилело, валится окровавленное, со сбитыми рогами, но стены ямы не позволяют лечь. Зверь опустил голову с высунутым языком и присмирел.
Парабилка попробовал крепость травяного аркана и сделал петлю. По взмокшей шерсти марала прокатилась мелкая дрожь. Зверь беспомощно мотнул головой, тем самым помог охотнику накинуть аркан.
Парабилка ушел к становьям, а вечером пришло семь камасинцев. Стараясь меньше делать шума, они подняли марала из ямы и оттащили на росную прохладную траву. Зверь плохо сопротивлялся, глаза его были мутны и жалки, он все еще часто дышал. Взмокшая шерсть липла к исхудавшему телу марала. Он не был покалечен. Камасинцы замкнули ноги зверя в железное путо и остались ночевать около ямы, снова прикрытой осокой, хитро замаскированной папоротником и мелкими ветвями.
Костра старик Парабилка не разжигал. Он принес в котле воды и поставил его около морды зверя.
Охотники расположились на ночлег недалеко от ямы. Но никто не спал. Закусывали черемшой и сушеной сотхатиной. С Парабилкой сидели камасинцы, отделившиеся от становища Алжибая. До рассвета они разговаривали о своих нуждах.
А когда роса похолодела, беловолосый старик сказал:
— У старшины много скота и хлеба, он прячет добро от красных. Нам прятать нечего и ссориться с красными нет нужды. Зря уехали из улуса.
— Зря, — согласились камасинцы. — Красные нам худого не сделали. Они давали работу, обещали хлеба.
Утром марала подняли и увели от ямы вниз по реке. Зверь прыгал, неуклюже выбрасывая скованные передние ноги, метался, хотел вырваться, но аркан затянул его в наскоро сделанную из валежника поскотину. Здесь в куревном мареве понуро стояли еще четыре пленника-зверя. Запуганные людьми и собаками, маралы загремели путами, забились в угол.
Парабилка снял с шеи новичка аркан и ударил зверя ладонью по красной шее.
— Ступай жить, — тепло сказал он.
В этот же день беловолосый с двумя молодыми парнями направился на Шайтан-поле.
Бывший купец Глазков лечил пихтовым спиртом лихорадку и молился. Он держался поблизости стана Алжибая. Старик ненавидел старшину. Но у него вышел порох, вышли сухари, а Алжибай, правда, больше для Веры, поддерживал их молоком и мясом. Глазков надеялся, что старшина проведет его и банду в Монголию. А это было главное для него, доживающего последние дни. Глазков, несмотря на одичание, любил дочь и только для нее хотел еще жить. Он давно понял, что советская власть в России укрепилась прочно, но боялся явки.
Вера шла впереди, привычно раздвигая ветви и траву стволом винтовки. Ее высокая фигура, затянутая кожаном, часто скрывалась за деревьями.