— Тише ты, — просил отец, опираясь на ружье.
— Я и так не тороплюсь.
Недовольство дочери передавалось Глазкову и раздражало.
— Верка!
— Ну, что?
Вера остановилась. Глазков рыхло опустился к стволу кедра. Мутными глазами он обвел озлобленное лицо дочери.
— Сядь, отдохнем.
— Я постою.
— А я говорю, садись!
— Но… мы не дойдем до стана.
— Добраться надо.
Вера села. Старик достал из кармана пустой кисет и бросил его в сторону. Подремав, он обратился к дочери: — Скажи, почему ты не, выходишь за Тимолая? Ведь мы подохнем скоро с голоду…
— Боже сохрани! Зачем мы идем сюда? — встревожилась она.
Вера ломала загрубелые руки.
В припадке удушья старик вцепился пальцами в пушистый мох и долго не мог подняться. Старческая немощь одолевала его.
Вера вздрогнула от приближения треска, привычно выкинула вперед винтовку, вытянула шею, как глухарь, почуявший охотника. Но через минуту на обожженном лице ее мелькнула светлая полоска. Прямо на них шел крупный козел. Козел косил маленькими желтоватыми глазками и прислушивался. Затем он остановился в пяти шагах от старика и, страшно заблеяв, ударил ногой в землю. Бледно-зеленый мох вместе с брусничником полетел из-под копыт.
Что-то похожее на стон вырвалось у Веры и покатилось по тайге вместе с удаляющимся топотом козла.
— Ты зачем не стреляла? — рассердился Глазков.
— Потому что патронов мало… Идем скорее.
Нужно было обойти по низинам три хребта, чтобы добраться до стана Алжибая. Люди, потерявшие надежды на возвращение к старым пристанищам, люди, ни за что не желавшие примириться с новыми порядками, объединялись вокруг Алжибая, лишь бы не умереть с голоду, а может быть… и это «может быть» опять-таки сводилось к звону оружия, к крови, к зверской злобе.
Вокруг трех берестяных шалашей пыхтели и бряцали колокольцами алжибаевы коровы и лошади. Стая собак серым клубком покатилась навстречу пришедшим, но, залаяв, завиляв хвостами, обратилась к стану.
Глазкова и дочь встретили десятки глоток.
— А-а-а! Пжалте, ваше степенство!
По этому реву Вера поняла, что банда пьяна. Закопченные лица расплывались в похотливой улыбке. Они все, похожие друг на друга, с яростью окружили женщину. Но отца и дочь взял под свою защиту Тимолай.
— Ходи назад! — крикнул по-русски молодой камасинец.
Вокруг костра валялись обглоданные кости, берестяные чашки и куски еще недоеденного сохатиного мяса.
— Пей, — сказал Алжибай, наливая Глазкову горячей араки. — Пей, свадьба будем гулять.
Вера вздрогнула и бросила взгляд на отца. Он пил, обжигаясь и морщась. Вера брезгливо оттолкнула руку будущего свекра.
— Не кош, молодуха?
В глазах старшины метнулась черная искра. Он ударил чашку о свой мягкий сапог: брызги араки белыми мухами облепили мерклое лицо Глазкова. Он посмотрел на дочь, на своих пьяных односельчан, но в ответ ему вновь грохнул оскорбительный смех. Старик пьянел и оттого его притупившееся за годы таежной жизни самолюбие гасло, как свеча на ветру. Беззубым ртом он жадно мусолил звериную кость.
Темнота густо висла на тайгу, скрывая деревья. Над головами гуляющих закопошился филин, таежный вещун, и закричал, как мартовский кот на крыше. Алжибай отрезал кусок мяса и священнодейственно бросил его в огонь. И так же преданно сделали это русские. Филин щелкал клювом, разразился плачем ребенка и мыкнул по-телячьи.
Но птицу вспугнул дребезжащий голос Васьки Кушненки. Он поднял отяжелевшую голову и, покорный бешеному действию араки, выкрикнул:
— Гады вы! Верка, они силой тебя хотят отдать взамуж! Беги от нас, гадов!
Смех и ругань вокруг умолкли. Филин откуда-то уже издалека загрохотал водопадом, застонал раненым зверем. Ваську повалили на землю.
Вера ухватила винтовку, но ее ударили по рукам, и Алжибай с сыном, видимо, вспомнив древние свои обычаи, скрутили руки женщине и, как собаки падаль, утащили в юрту.
Стан умолк. Молчал Глазков, запродавший свою дочь. Тупо смотрел он на плавящиеся угли костра, тупо и покорно смотрели остальные. И только филин-вещун хохотал, напоминая церковного клоуна.
ГЛАВА ПЯТАЯ
По хвое лесов шелестел верткий досужий ветер. Опаленный июльским солнцем, он хлестал в лица теплым щелоком, разгонял гнус и путлял на еланях непроходимые травы. На отсвечивающее золотом шоссе валились сосновые шишки.
С артелью рыбинских колхозников и вольнонаемными рабочими Пастиков шумно появился на Шайтан-поле. Опираясь на шлеи, лошади тихо спускали тяжелые возы с провизией и рыболовными снастями.
Севрунов вышел навстречу как раз в тот момент, когда телегу, на которой сидели Стефания и Анна, лошадь понесла к ручью мимо стана. Громыхая и подпрыгивая по выбоинам, подвода только мелькнула на сопке и пропала в мелких ракитниках низины.
— Держи! — закричал бегущий сзади Пастиков.
Бросив ружье, Севрунов пустился за ним, сшибая сапогами поспевающую чернику.
— Скорее сюда! — призывал голос Стефании.
Воз лежал, опрокинутый с обрыва в ручей, а под ним фыркала и захлебывалась лошадь. Стоя по пояс в воде, Анна тянула за узду ее голову. Женщина надрывалась, скользила ногами по камням и рисковала скатиться под воз, готовый перекинуться. На щеках Анны густо забагровел румянец. Телега давила на оглобли, а те в свою очередь тянули лошадь книзу.
— Руби гужи! — закричал Пастиков.
Анна широко взмахнула топором, и саврасый конь, освободившись от тяжести, вскочил на ноги, шумно отряхиваясь. Но когда воз был выправлен, Пастиков разразился смехом, указывая пальцем на измокшую, испачканную Анну.
— Тю, оглашенный! — осердилась она.
Рабочие поставили телегу на переднюю ось и с дружными криками выкатили ее на взгорок. Около ручья остались женщины и Севрунов с Пастиковым. Все еще хмурая, Анна отжимала юбку, а Стефания укоризненно смотрела на Пастикова.
— Ты чего? — удивился он.
— А так… Ты нечуткий, и особенно к Анне… Это же оскорбительно… Она надрывалась, а тут вместо участия твоя грубость!
И Пастиков опустил в землю глаза. Севрунову пришлось прийти к нему на выручку.
— Знаешь, Петр Афанасьевич, там в тайге что-то неладное творится. — Стефания, поняв это, улыбнулась. — Маралов нам не ведут… Мы Чекулака и Джебалдока все время держим на разведке, они говорят, что у камасинцев уже есть звери, но…
— Не ведут? — переспросила Стефания. — А какая причина?
— Вот причины-то мы и добиваемся… Вчера ребята повели Додышева в верховья Сыгырды, и я думаю, что через день-два мы получим более подробные сведения.
— Да… это загвоздка, — нахмурился Пастиков. — Но ты зря, Александр Андреевич, отправил их… Скоро к нам приедет милиция, вот тогда бы…
— Это я учитывал, но здесь вот какие обстоятельства. — Он достал из бумажника исписанный углем лист бумаги и подал Стефании.
Стефания прочитала и передала Пастикову.
— Что это? Где нашли? — спрашивала она. — Неужели тогда правду говорили, что с бандой путается эта девка. Но ведь надо же принимать меры…
— Верно… Но записку нашли только вчера около озера.
Анна расчесывала длинные пряди волос и старалась осмыслить этот обрывочный разговор. Обида на Пастикова была вытеснена другой, более важной: она досадовала на свою отсталость.
— Вот теперь мне понятно, почему не ведут маралов, — сказал Пастиков, свертывая записку. — Надо смекнуть. Хорошо бы переманить сюда часть бандитов.
Солнце еще путалось в таежных ущельях, когда Самоха взял тесло и стукнул обухом по голубой коре объемистого тополя.
— Эх, и лодку оттяпаем! — сказал он двум парням, державшим наготове инструменты.
Острозубая пила шумно вгрызлась в дерево, разбрасывая в стороны белосахарные опилки. А Самоха уже стучал впереди, сгоняя толстую кору с жаровой лиственницы.
— Это-то зачем? — спросил Пастиков, заклинивая топор.
Кутенин весело подмигнул женщинам.
— А бочек тебе, нешто, не надо? Ну-ко, принимайся с молодухой.
В следующую пару встали Стефания с Анной.
— Здорово смахались! — раскатисто рассмеялся один из рабочих.
— Не шути, браток, — любовался Самоха. — Небось экие бабочки и плужок потянут не хуже плохих коней.
Рядом запиливали деревья еще несколько пар. Через несколько минут первый тополь крякнул, свистнул в воздухе кудрявой вершиной и, подминая кустарники, глухо ударился в зыбкий мох. За ним тяжело охнула лиственница, за ней два кедра. Деревья перехлестывались на лету, сшибая сучья с соседних деревьев, и безжалостно сокрушали мелкие кустарники и травы.
Раскрасневшись и обливаясь потом, женщины валили дерево за деревом, мало отставая от мужчин. Самоха вьюном кружился между вальщиками, пятнал теслом исконные деревья и молодо увертывался от падающих великанов.
— Валите вон в энту сторону, а то зажмет! — указывал он.
Полоса поваленного леса упорно ползла к вершине сопки, расширяя окно в небо. Нагроможденные деревья мешали проходить задним рабочим, а Самоха неустанно стучал где-то в темных зарослях и, прищурив глаза, отмечал годный материал.
— Пастиков, воды-ы! — неслось по тайге.
— Эй, Кутенин! Доверенной!
Женщины валили девятое дерево, когда Севрунов окликнул их.
Там, откуда началась порубка, четыре пары работников заделывали концы бревен. От осоченной коры и влажной щепы пахло терпкой медовой смолью.
— А ну-ко, бабочки! — Самоха выворотил на подкладки тополевое бревно и вручил женщинам маленькие центровки.
— Вершок в глубину и на четверть дыра от дыры! — командовал он.
— А зачем это? — дознавалась Анна.
— Ковыряй, ковыряй, это — для сторожков… Штобы, значит, не протесать лодку, там увидишь.
Через час три остроносых бревна покрылись, как оспой, деревянными шпилями. Самоха плюнул на черен тесла и крякнул.
— Ну-ко, Петро Афанасьевич, начнем штоль, благословясь, не по-варнацки.
Острые топоры, как дятлы, задолбили деревья. Под ногами работников хрустко скрипела щепа. Севрунов прилаживался ко второму обрубку, но тесло падало робко и неумело.