Гурьян курил сосредоточенно. Его самодельная трубка блестела медной оправой. По чубуку из каменной березки порхала откуда-то появившаяся бабочка.
Вера, растянувшись, пригретая костром, крепко уснула.
— Так, говоришь, ты не стрелял? — спросил дед.
— Вот убей меня громом! — перекрестился Кушненко. — Мы с девчонкой и сейчас убежали от них. Там и осталось-то всего восемь душ. Этот татарский князек, сукин сын, мутит у них.
— Какая девчонка? — удивился Гурьян.
— А вон эта… Ведь она дочка Глазкова.
Старик рассмеялся и закашлялся.
— Чудеса твои, господи! Иван! Ха-ха-ха! Вот до чего я дошел.
Василий смотрел на старика, как на помешанного. За годы таежных скитаний он привык ко всяческим приключениям. В прошлом году заблудился его однодеревенец Иван Далматов. Его нашли на десятый день свихнувшимся, и Сабаев равнодушно пристрелил несчастного в присутствии всей банды. Кушненке стало страшно.
Но Гурьян бросил собакам остатки еды и, подсев к гостю, стал толково расспрашивать и рассказывать ему о жизни в деревнях. Они проговорили до рассвета. Над ними медленно гасли звезды. В низине около протоки начали однообразную песню коростели. Ложась спать, дед наставительно заканчивал:
— Из пакости ничего хорошего не бывает. А за чистосердечное признание суд легче. Так было позавсегда. Нечего вам путаться с этим князьком. Власть у нас забирает силенку по-настоящему. На добрый конец Алжибай пропутается здесь до весны.
Но старик не уснул. Утром, когда солнце осветило вершины леса, он наложил в сумку сухарей, зарядил ружье и взял на поводок красного кобеля.
Пришельцы провожали Гурьяна до протоки. Вера помогла отвязать ему салик и втащила на него собаку.
— Иван! — усмехнулся дед в копченую бороду. — Эх и народ! Вот-то слепоглазый я дурак.
Василий Кушненко чесал в бороде, волнуясь, наказывал:
— Так и скажи… Дескать, каемся… Да ежели им надо, то этого Алжибая и всю шайку накрыть дважды-два. Ей-богу я ни одной души не загубил. По дурости мы с девкой страдаем.
— Ну, ну… Не учи. Там с понятием, поди, люди.
Салик медленно отплыл от берега и, покачиваясь с носа на корму, поплыл вниз.
Пастиков наскоро закончил письмо, и обоз в двадцать подвод ходко двинулся через поле. Отдохнувшие на вольных травах лошади колхозов бойко напирали на воза, отмахивая головами оводов и слепней.
В Рыбинское, кроме Анны, уезжал Семен Петрович, которого Пастиков отсылал за ненужностью.
Отъезжающих провожали Севрунов, Стефания и Пастиков.
— Обязательно сходи к Федотову, — наказывает Пастиков, — так, мол, и так. Дело здесь большое… Пусть шлет милицию и штат служащих… А главное, чтобы стукнул в край о постройке консервной фабрики… Все равно, скажи, мы будем здесь готовиться.
Анна шевелила бровями и чуть заметно улыбалась. На ее розовом лице полное умиротворение и гордость.
— Белье-то, Петя, там в корзине, — шелестно звучал ее голос. — Хотела отгладить, да утюга нет… Ты сегодня же искупайся и перемени.
— Белье — ерунда!.. Ты не забудь там чего… На станцию машины из Москвы могут прийти, — справься обязательно… И о деньгах справься.
— Съезжу, чего там.
Пастиков впервые при людях порывисто и неловко обнял жену и, будто стыдясь этого, оглянулся на Стефанию и Севрунова. Анна пылала. Ее темные глаза говорили: «Вижу, что от меня нелегко отделаться, да и чем я тебе не пара?». Пастиков понял это. Не взглянув на жену, он соскочил с телеги и рассек рукой воздух.
— С товарами гони в первую очередь! — крикнул он.
Около задней подводы, немного приотстав, шагали Севрунов и Стефания. Они отправляли больного Джебалдока.
— Сначала подлечись, а тогда увидим, что делать, — говорила камасинцу Стефания.
— Но я не болею. Это так… маленько.
— Все равно отдохни… Тебе нужно присмотреться, а затем приниматься за работу… Вот записка в ячейку… Там ребята хорошие и с удовольствием помогут.
— А меня не оставят? — глаза парня смотрели доверчиво, но печально.
— Оставят? — переспросила Стефания. — Зачем! Допросят о банде, это правда, а может быть и того не будет… Вот письмо к Федотову.
Стефания попрощалась и остановилась, поджидая Севрунова. А Анна, заскочив на телегу, долго провожала глазами три удаляющиеся фигуры.
— Сегодня маленькое собрание в улусе, — сообщил Пастиков, когда они вышли на опушку леса. — И тебе придется провести его. Забирай Чекулака и Самоху.
— Мне? — Стефания повернула его за плечи и в лицо засмеялась заблестевшими глазами. — Но, Петро, а если у меня провал будет? Ведь, понимаешь, я не могу так подходить, как ты.
— Поправим… Можешь обещать, что мы их поддержим во всем, пусть идут к нам работать.
— А ты куда? Разве не придешь?
— Я посмотрю лес для построек, может быть, и глухаришка к ужину сшибу.
Пастиков закинул на плечо ружье и пошел кромкой тайги. Вправо в лазоревых бликах расстилался луг. Стефания часто наклонялась за поспевшей земляникой, каждый раз откидывала на затылок упрямые вихры волос.
— Молодец! — с восхищением сказал Севрунов вслед Пастикову. — Знаете, это редкий парень со смелыми организаторскими способностями.
— Да. Но его нужно подковать теоретически и технически… Сырость выжать, понимаете.
— А это что же, жена?
— Представьте… Старая любовь, оказывается, и очень удачно. — Стефания заглянула в лицо зверовода и укоризненно покачала головой.
— Что вы? — смутился он.
— Вы почему не бреетесь, Александр Андреевич?
— Нет охоты, устарел, — рассмеялся он.
— Бросьте скромничать… Сколько вам лет?
— Тридцать восемь.
— И опустились… Не я ваша жена… До отвращения ненавижу неряшливость ни у мужчин, ни у женщин.
— Вам нельзя и быть моей женой, — отшучивался зверовод.
— Это почему же? Думаете, что я партийка, так…
— А что же, пожалуй и так…
— Чепуха, Александр Андреевич! Если я найду, что человек наш и настоящий работник, то не буду фыркать, а постараюсь, чтобы и у него был партбилет. Мне кажется, что многие партийцы осуждают и недоброжелательно относятся к таким связям, но я не согласна с подобными взглядами. В чем дело? По-моему, женщины-коммунистки, так же как и мужчины, равноправны, а однако, если ответственный коммунист женится на какой-нибудь «деклассированной» побрякушке, то говорят, что он ее перевоспитает или он не подпадет под ее влияние, а женщина-партийка обязательно обезличится от сожительства с беспартийным и изменит делу коммунизма.
— Да… Но пока бывает еще так… Вы забываете историческую трагедию женщины.
— Нет, я помню, только, знаете, без смелости тоже ухитряются замораживать всякое развитие форм и идей.
Из-под сапог Севрунова прыгнул лохматый грязный лисенок и, путаясь в густых зарослях дикого клевера, завертелся клубком.
— Поймайте! — закричала Стефания.
Лисенок с рук прыгнул звероводу на грудь и в одно мгновение, разорвав рубаху, оцарапал ему грудь.
— Бросьте его! — Стефания побледнела и замахала руками.
— Вот и струсили! — Севрунов перехватил зверька поперек туловища и прижал ему лапки.
В глазах Стефании стоял испуг. Она достала из сумки спирт и наклонилась, чтобы обмыть царапину.
— Это первый зверек, которого мы будем растить, — шептала Стефания, обдавая лицо Севрунова горячим дыханием.
— Обязательно… Сегодня же и вольер ему смастерю.
Ветер затейливо переплетал и бросал во все стороны жирные травы Шайтан-поля. Цветущая долина напоминала колыхающееся зеленое море. По Ширану белыми медведями дыбились и неслись рокочущие волны.
Но рыбаки, во главе с Самохой, не покидали работы. Лодки и небольшие невода кружились теперь по заводям, по курьям и этого было вполне достаточно, чтобы успевать вовремя чистить и засаливать улов.
Подводы с товарами и провизией пришли за неделю до приезда Анны. Стоя прямо на возах, Стефания и Пастиков отсчитывали, отмеривали и записывали все, что получали рабочие. Обливаясь потом, запыхавшись, бегали вокруг подвод Джебалдок и Чекулак. И тут же, попутно, сыпались вопросы камасинцев.
— Мой конь — будет твой конь? Али как?
— Ты можешь ездить на своем, но можешь и на другом, если захочешь.
— Как буду жить без хорова?
— Одну корову каждому хозяйству оставим, а у кого нет, будет получать молоко от общих коров.
— А-а-а!.. Баба тоже миня оставляй?
И тут Стефания не выдержала. Ее звонкий смех далеко улетел в просторы.
— Оставим! Оставим! — махала она руками. Разговор шел об организации охотничьей камасинской артели.
Кучка камасинцев ощупывала мешки и ящики с товарами и мукой. Первыми получили их Парабилка и беловолосый старик. Шесть юрт соглашались пойти на ловлю маралов. А через неделю они пригнали на Шайтан-поле первых двух зверей.
Взволнованный Пастиков ковылял вокруг столпившихся людей. Измученные, со сбитыми рогами маралы покорно лежали в куче, тяжело вздувая животами.
— Запрягай коней! — кричал директор. — Ну чего опешили, любо вам!
— Да ты обожди. — Стефания придержала его за руку и расхохоталась.
— Все на рубку леса! — еще более озлобился он. — Ну чего зубы моешь? Вот запоешь по-другому, когда здесь будет не два, а десять зверей!
К ним подошел улыбающийся Севрунов.
— Ты зря волнуешься, — начал он. — Здесь без помещения можно держать маралов до стойловых кормов.
— Значит, так и будут прыгать они путанными, как собаки через бревно?!
— Нет, почему же… Мы начнем строить, — смешался зверовод.
— А я о чем говорю!.. Разве ты не знаешь, что маралы испортят все ноги и подохнут. — Пастиков заскочил на телегу и погнал лошадь к сопкам.
— Ну, заколесил парень, — рассмеялся вслед Самоха.
Работа шла медленнее, чем предполагали руководители совхоза. Только через неделю плотники приступили к постройке поскотины и вольер для предполагаемых лисиц. В нижних рубахах и без фуражек Севрунов с Самохой укладывали фундамент. Кривой разрез канавы устилался гладким плитняком, который подносили с берега камасинские подростки и женщины. Они подолгу смотрели, как покатая каменная стена образовала глубокий четырехугольник, а вслед за ней поднимались еще более интересные жилища для зверьков.