— Сколько поймали зверей?
— Пока только пять, — улыбнулся Севрунов.
— Маловато… зверя в здешних местах много… Плохо работаете.
— Да ведь на зиму рассчитываем, отец.
— Зимой сподручнее, — согласился Гурьян. — Преж мы на лыжах догоняли их. Надо только в лог с глубоким снегом сбивать их. — Старик вспотел и, оглянув сонными глазами разведчиков, остановился на Пастикове.
— Ты, Петруха, из Рыбной-то?
— Я.
— То-то, по обличью вижу. Мать-то твою знаю с измальства. Из нашей Лопатиной она. Надо слово тебе сказать. — Старик долго разминал ноги, шел в палатку, припадая и охая.
— Дело вы тут полезное затеяли, — начал он, усаживаясь. — Сорок лет по этим местам я хаживал и все думал переселиться со старухой, а она взяла и умерла.
Старик не скоро приступил к тому, зачем плыл с опасностями и тревогами. Сначала он расспросил о настроении разведчиков к камасинцам и очень оживился, когда Пастиков сказал:
— Ваську Кушненку я знаю давно. Парень он не вредный, но дурной. Затянули его… не обдумал, балбесина.
Гурьян хитро улыбался и это навело Пастикова на догадки.
— Не у тебя ли он?
— А чего бы ты с ним сделал?
— Работать заставил бы…
Старик повернулся и размял в руке пыльную порховку. Глаза у него слезились, копченая борода висела клочьями. Взяв Пастикова за руку, он тихо сказал:
— Надо пожалеть людей… Это ты душевно судишь… Девчонка тоже не виновата… Васька поможет тебе управиться с князьком и с русскими забулдыгами.
Гурьян ушел на следующий день. Путь его лежал через десятки горных хребтов и речушек.
Наливая тяжелым гулом тайгу, трактор нырнул в зеленые разливы долины. Ему дребезжаще и хлопотливо, как сорока, отзывалась прицепленная сенокосилка, позади которой ложился толстый ряд тяжелой солончаковой травы.
Приведшие марала камасинцы остановились от изумления, а затем скопом хлынули вслед удаляющейся машине. Перепуганные маралы отбежали к противоположному краю поскотины и там стояли, вытянув красивые головы. Звери ловили слухом и рокот машины-победительницы, и глухой стон тайги, почувствовавшей над собой власть железа.
Пастикова мучила лихорадка. Весь взмокший после приступа, он вышел провожать Стефанию.
— Вот тебе чек и письмо, — торопливо наказывал он. — Да смотри, если там сорвется, закатывай в Москву прямо. Наши планы тебе известны… К осени будут маралы и лисицы… Но главное — поговори о консервной фабрике.
Стефания заботливо упаковывала дорожную сумку и с высоты автобусной площадки взглядывала на Анну, покачивающуюся на беседке сенокосилки. Красный платок ее вспыхивал и, казалось, рассыпал по полю солнечные брызги.
— Ну и молодец твоя жена! — сказала она, когда Анна подняла рычагом полотно сенокосилки. — Ну, поправляйся, Петро!
Пастиков сделал усилие улыбнуться. Машина тронулась, зыбая площадкой, нагруженной бочонками рыбы.
Стефания выпрямилась и махнула рукой оживающему новизной лугу, маралам все еще боязливо озирающимся на людей.
Грузовик еще не пересек поле, как к палатке Пастикова потянулись камасинцы. Упревшие под кожанами, они садились в тень тополей и закуривали.
— Скажи, труг, как будем делить добычу и деньги? — спросил старик с белыми волосами.
— Думал-думал наша, а ума не хватает, — добавил Парабилка.
— Делить надо по рабочим дням, — объяснил Пастиков, пересиливая дрожь.
— Наша по дням не выходит, — сразу зашумели улусные.
Тогда выступил бойкий Чекулак. Он сказал, тыча пальцем в старика:
— Сартыган ходил тайга три дня — поймал марала, Чекулак ходил шесть дней — поймал один зверь, а Балбак ходил месяц — ничего не поймал. Другие будут ходить год — зверя глаза не увидят.
Пастиков растерялся и не знал, что ответить. Голова его болела, как начиненная острыми гвоздями. Но его выручил Севрунов. Зверовод зашел в круг и многозначительно взглянул на директора.
— Ты бы лег, Петр Афанасьевич, — сказал он. — Я думал над этим и, мне кажется, нужно на этот раз уплатить тем, кто ничего не добыл, а дальше нужно разъяснить им принципы артельного распределения. И вообще этот вопрос требует особой проработки.
— Да, верно, Александр Андреевич, — согласился Пастиков.
Камасинцы долго думали над словами зверовода, а затем беловолосый Сартыган подвинулся ближе к Пастикову и монотонно заговорил:
— Мы пришли, старики и молодые. Мы надумали работать у вас, но боимся; часть наших, у которых есть коровы, лошади и юрты, не хотят с нами. Старшина боятся. Дай помощи — будем возить лес, ловить зверя.
Директор схватил старика за костлявую руку.
— Эх ты, брат ты мой! Да мы не только коней, мы лесу вам навозим. Начинайте только.
Глядя на него, блестели глаза камасинцев.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Обильные росы и дожди в конце июля мешали просушиваться сену. Но вокруг маральника с каждым днем густо вырастали новые стога, остроспинные, как большие рыбы. По расчетам, небольшая выкошенная площадь давала кормов до свежей зелени. И Пастиков бегал по полю с победоносным видом. Теперь он не успевал всего доглядеть и разделял работу с Самохой, Севруновым и молодыми камасинцами. А доглядывать уже было чего.
В двух километрах от усадьбы совхоза рабочие под управлением Севрунова заканчивали постройку летнего маральника и одновременно закладывали прочное зимнее стойло.
Часто протирая очки, Севрунов поспевал везде, где ложили каждое новое бревно, и тыкал пальцем в пазы, зеленеющие пушистым таежным мхом.
— Плотнее, плотнее, ребятушки! Вот здесь будет щель, — мягко, но настойчиво говорил он.
— Да ничего, Александр Андреевич, зверь-то и под небесной крышей живал, — посмеивались плотники.
— Живал-то живал, да сколько пользы давал…
— А ить и взаправду, мужики, — заражался разговором Самоха. — Поприпомните, сколько зверья погибло по насту… Я однова наткнулся в вершине Черной пади на табунок голов в двадцать и все увязли в снегу… Маралухи это, братец ты мой, повыкидывали теляточек таких желтеньких, как цыплятки.
— Ханули? — спросил горбатый старик.
— И-и-и!.. Спеклись, как брюква.
— А рази, ребята, это в одном месте бывало, — вступил в разговор долговязый рыжий бородач. — Вы поглядите, што деется по всей тайге, когда гон на них бывает или пожар… Эти проклятые быки прямо насмерть хлещутся из-за коров и валятся сотнями.
— Эх, а все темень наша. Можно сказать, доброва под носом не замечали.
С другого конца сруба появился Пастиков. Заскочив на верхнее бревно, он прицелился глазом вдоль длинной стены.
— Середина выпирает, — сказал он, планируя руками, чтобы удержать равновесие.
Плотник Никулин, старик с широкой русой бородой, сейчас же оседлал угол и глянул навстречу директору.
— Это плевое дело, — ответил он, давя на щеке слепня.
— Почему плевое? — вмешался Севрунов.
— Потому, что внизу заложен камень, и мы нарочно мастерили углы с закруглениями… Это значит, углов будет меньше, и они не пойдут в сторону.
— Не поймешь, на каком языке ты и говоришь, — рассмеялся Пастиков.
— На таком же, как и ты, Петро Афанасьевич, — нахмурился плотник. — Ты сообрази, ежели будет выпирать угол, то он может потащить набок всю постройку, а так-то она его тянет к центру и не дает разгуливаться.
— Ну-ну… Это вот по-нашенски, по-чалдонски, — шутил директор.
Он прошел по верхнему звену и, спрыгнув на затрещавшую щепу, шаловливо надвинул Самохе на глаза неизменную ушанку. Подзадоренный настроением директора, Кутенин плюнул в ладони и сжал его в охапку.
— А ну-ко, кто кого?
Самоха уперся ногами и, приподняв Пастикова на грудь, легко опустил на землю.
Кругом рванулся смех. Директор ухватил Кутенина за шею, но Самоха сбросил руку и вызывающе выпрямился. На его безбородом лице кривилась хвастливая улыбка.
— Нет, ты давай по-настоящему… за опояски, — разгорячился Пастиков.
Но Самоха победоносно глянул на него сверху и загородился руками.
— Не лезь! — грозно сказал он. — Жалеючи тебя, не хочу душу губить. Я, брат, ежели хлестану через правое бедро, то и печенки отстукаю. Ране не таких молодцов и то валил, дай бог умному.
— Орел, орел, — подзадоривали в толпе.
— Только, вишь, образом подкачал… На старуху шибко смахиваешь.
— А веть и лучше, — потешались другие. — С хари воду не пить, а так и грязи меньше держится, и муха в волосе не завязнет.
Самоха озорно подмигнул и выколотил о колено трубку.
— Вы вот оскалились, а я историю одну рассказать могу.
— Ну-ну, подзалей для пакости! — ухватилась молодежь.
— И заливать нечего… Помните, как перед германской войной я схватился с медведем.
Самоха обвел присутствующих лукавым взглядом.
— Как же, в газетках про тебя писали, — подмигнул Пастиков.
— То-то в газетках… А штука была куды с добром, — продолжал рассказчик. — Подошли это мы с Шарыпкой-татарином к берлоге и налаживаемся мастерить затыч. А зверюга, клин ему в глотку, караулил таких дураков. Пока мы путались с топорами, он и вылети оттуда, как снаряд! Шарыпко хитрый был и сразу за кедр, а он меня за ребро. Я кэ-эк подловчился и чмяк его через колено. А тут собаки подоспели.
— Ты хоть врал бы, да плевал, — усмехнулся степенный Никулин.
— Не веришь? Ну, посмотри, как он мне два ребра выворотил… Шарыпку можешь спросить.
— Да ведь Шарыпко-то упокоился, — вставил горбатый старик. — Ишь тоже нашел посылать к усопшему.
— Или было тоже так, — разошелся Самоха. — Одинова мы с Гамиром-молдаванином сблудили и к греху спички подмочили… А тут поднимись слякоть, стужа, хоть ложись и умирай. Ну, и наткнись мы на берлогу. Гамир и говорит: «Медведя, говорит, ушла, бросила эту берлогу. Давай, говорит, Самоха, попеременно караулить, час ты, час я — так и переночуем». Я и согласись. Заперлись мы в мишкину хату. Я заснул и он не выдюжил, клин ему в горло. А проснулись, братцы мои, мы с ним ровно через месяц, когда уже зашумела по лесам весенняя вода.