— Здорово! — улыбнулся Севрунов. — Это как случилось?
— Корень сонный он заносит в берлогу, оттого и дрыхнет всю зиму, — таинственно пояснил рассказчик.
— Полезный, значит, корень-то? — спросил горбатый.
— Конешно… Его нюхни — и спокойной ночи.
Самоха хитро скорчил физиономию и, взмахнув топор на плечо, пошел к стану.
— Ой, заливало! — смеялся парень с черным чубом.
После обеда Севрунов вызвал Пастикова на курган, откуда велось наблюдение за зверями. Новые строения совхоза на фоне огромного поля и озера казались беспорядочным свалом леса. Вдыхая запах смолы и рыбьего жира, они долго рассматривали спокойно пасущихся маралов и трех лисиц. Зверьки, ворча и озираясь, спрятались в вольерах и косились на людей. Запоздавшие с линькой маралы очесывали об изгородь зимнюю шерсть и как бы для острастки поматывали на вышку головами.
— Все разбросано, — сказал Пастиков, рассматривая новое хозяйство… Мало сделали.
Севрунов морщил смуглый лоб, говорил с обычным спокойствием:
— Ехали создавать зверосовхоз, а начали с рыбы. И, надо полагать, в первые годы мы выедем только на тайменях… Но примитивный способ добычи и реализации рыбы не даст нужного эффекта…
— А разве кто спорит об этом?
— Тут дело не в споре, Петр Афанасьевич. Видишь ли, Ширан и Сыгырда имеют такие сорта рыбы, которые невыгодно сдавать в простом засоле или, скажем, в мороженом виде… Понимаешь, высокие сорта…
— Значит, ты тоже за консервную фабрику? — подтолкнул его локтем директор.
— Вот именно… С этого и нужно было начинать, но не додумались… А теперь, по-моему, надо доказать рентабельность нашего предприятия и браться закладывать фабрику.
— Пожалуй, туго придется. — Пастиков задумался и выронил папиросу, которая скатилась вниз, рассыпая искры.
— Из положения выйдем, — уверенно продолжал зверовод. — Ведь ты прикинь, сколько можно добыть за зиму даже при всех отрицательных случаях. Народ зимой освободится, и камасинцев пристроим к рыбалке.
— Так, думаешь, фабрика загудит?
— Не сомневаюсь… только нужно умело организовать дело и заручиться согласием центра.
Пастиков смотрел на зверовода влажными глазами и повторял про себя то, что не один раз передумывал: «Да, здесь нужна фабрика».
В правлении крайохоттреста не один раз говорили о совхозе на Шайтан-поле и даже назначили специальную комиссию, которая, «основываясь на отсутствии данных и прочего», пришла к заключению о необходимости приостановки работ в неведомой тайге, впредь до вторичного обследования. Получилось просто недоразумение.
Стефания искала лиц, которым надлежало ведать о совхозе, но лица были или в командировках, или в очередных отпусках. А неведающие пожимали плечами.
— Помнится, одно время у нас говорили о каком-то таежном совхозе, но, кажется, по согласованию с директивными организациями это строительство приостановлено.
— Да как же, когда крайком дал согласие и нам уже разрешены кредиты!
— Значит, где-то прохлопали?!
— И действительно-прохлопали…
В тресте сообщили Стефании, что ее вызывает возвратившийся из поездки секретарь крайкома.
Служащие кончали занятие и шумно спускались по лестницам, когда она, одергивая платье и приводя в порядок волосы, вошла в кабинет.
Секретарь сидел ссутулившись и записывал что-то на листке отрывного календаря. Чего-то было страшно до тех пор, пока от красного стола на нее не поднялось чем-то знакомое лицо. И это без слов сказало, что здесь можно и нужно говорить обо всем.
— Товарищ Липинская? — улыбнулся он глазами.
— Да… Я по делу зверосовхоза…
— Знаю, — перебил он. — Без меня здесь накуролесили, но теперь займемся вашим хозяйством всерьез… Придется кое-кому круто.
Стефания досадливо отмахнулась, будто желая этим движением согнать непрошеный румянец.
— О вас говорил Пастиков, — ободрял ее Линицкий. — Ну, рассказывайте… Кстати, вот телеграмма оттуда… Строчат, что начало у вас неплохое и просят разрешения на постройку рыбоконсервной фабрики.
— Наши?!
По скулам секретаря прокатились толстые желваки.
— Да, вот за подписью Пастикова.
И только тут Стефания ухватилась за слова, которые приготовила для встречи с главой краевой парторганизации. Секретарь перебирал в руках конец кавказского пояса и ободрял ее взглядом. Оказалось, что крайком был подробно обо всем осведомлен. Секретарь выпрямился и улыбнулся, когда Стефания рассказала о борьбе с бандой.
— И эта девица там? — оживленно спросил он.
— Там… Ее нужно обязательно перетянуть.
— Очень хорошо!
— А вы не представляете, какое там место и какая интересная работа… Вот бы вам приехать… и отдохнули бы.
— А что ж… Это пожалуй, только не сейчас.
Секретарь потер ладонью бритый затылок и пристальнее взглянул на посетительницу.
— Ну, что же, закладывайте фабрику, — сказал он…
…На квартиру она шла вприпрыжку, не чувствуя своего тела. Она как будто отдыхала от этих последних дней скитаний и бесплодных волнений. И когда ворвалась в квартиру, то закружила в объятиях мать, своего черноголового крепыша Володю.
— Завтра поведу тебя в театр, — говорила она сыну. — А фабрика! Ты подумай только, через какие-нибудь годы от гудков задрожит тайга, и будет среди лесов зеленый городок, и мы уедем туда жить.
А когда поужинали и Володька уснул, подошла к постели матери и тихо спросила:
— Не спишь?
— Нет. А что?
Старуха опустила на пол отекшие мозжащие ноги и полусонными глазами старалась уловить лицо дочери.
— Знаешь, я хотела поговорить… Ну… сама понимаешь, что я без мужа прожила четыре года, а ведь я молодая… и сильная…
— За кого же хочешь? — без размышлений догадалась мать.
— Да там есть человек один… Но, знаешь, у меня сомнения… Он, правда, большой умница и парень, безусловно, свой…
— Свой, — позевнула старуха. — Ты сама больше знаешь.
— Мне уже двадцать седьмой, мама… подумай… И силы хоть отбавляй… Он такой высокий, с черной бородой… Ну, и на строительстве человек бесценный.
— Тебе судить, — отрезала мать. — Одна головня и в печи не горит, а две и в степи пылают.
Мать прошлепала через темную комнату голыми пятками. В окна маячили бледные блики уличных фонарей. Город замолкал. Только по главным улицам громыхали еще автобусы и о каменную мостовую визгливо цокали подковы.
Женщины сидели на широком подоконнике и говорили о своем, о чем некогда судить днем. За темной полосой неба, как волк из логова, вставал голубой рассвет.
— А ведь у нас ничего еще нет, — улыбнулась Стефания. — Просто человек мне нравится. Может, ничего и не будет…
Тимолай горячил мухортую пузатую лошаденку, зорко смотрел вперед. Обида и задор волновали сына старшины. Охотничьим нюхом он угадывал, что Вера и Васька Кушненко укрылись где-то по притокам Сыгырды. Надежда овладеть белой женщиной не оставляла молодого камасинца и старшину. Но Алжибай, шаманка и Аёзя жили в улусе. Работающие на Шайтан-поле камасинцы неизменно говорили, что старшину трогать не нужно, что рано или поздно он отомстит роду за измену, за поругание законов предков.
Позади Тимолая цепочкой шагали семь русских. Они запинались о коренья, ругались и поправляли на ногах хлябающие поршни, сшитые из сырой коровьей кожи.
Голод гнал этих людей за сыном старшины на новое преступление. Тимолай оглядывался на оборванцев и презрительно сплевывал. Был он широк в плечах, как отец, и силен не меньше любого сородича из Тукмаковского, единственного на земле улуса камасинцев. Тимолай бывал в Монголии и русских степях. Он знал людей, понимал красоту женщин. Ни одна из улусянок не трогала его сердце. А вот эта русская полуодичавшая девушка мучила больше двух лет и убежала из его юрты, не подарив любви. Сын старшины глубоко чувствовал оскорбление, но больше отца и его тревожила опасность-со стороны Шайтан-поля.
«А если они убежали туда?» — думал Тимолай, сжимая ногами бока лошади.
Отряд подошел к устью Гурьяновой протоки перед заходом солнца. Тимолай расседлал коня и привязал его на выстойку. Костра не разжигали. Молча жевали вяленую сохатину, угрюмо молчали. В протоке пищали молодые утята, стонуще, с надрывом крякали хлопотливые утки.
Вперед всех захрапел невзрачный рыжий мужик с рассечиной на лбу, за ним прилег на седло головой Тимолай. Но, сидя в сторонке под кедром, не спали до рассвета двое. Один из них, вздыхая, говорил:
— Ну, передние колеса туда-сюда, а зачем катятся задние? Этому толсторожему нужна ладная баба, и ехал бы добывать ее сам.
— Тут не привязанный — визжишь. Кабы у нас были припасы — плюнули бы в косые глаза и ушли на Осиновую падь.
Первый голос зашептал:
— Стукнуть этого и дело с концом.
— А чем тут поживишься, — возразил другой. — Одно ружьишько да седло. Нет, надо выждать и ухватить как следует. Жрать маленького карася — брюхо дразнить.
Тимолай поднял голову. Голоса смолкли. Над становищем пролетела какая-то беспокойная птица.
Тимолай спустил к корму коня. От становища Гурьяна глухо послышался собачий лай.
«Верст пять», — подумал Тимолай и, осмотрев ружье, подал знак собираться.
К стану Гурьяна подкрались на рассвете. Собаки бросились на пришельцев с оглушительным лаем. Из балагана выскочил Кушненко. Поняв все, он с непокрытой головой побежал к скалистому спуску, к протоке. Пуля Тимолая по-змеиному свистнула над головой Василия. Один из бандитов рубанул топором собаку. Взвизгнув, она укатилась в ямурину.
В дверях Показались с ружьями Гурьян и Вера. Но их схватили выскочившие из-за деревьев оборванцы. Старика и девицу связали и бросили на землю. Вера беззвучно плакала, скрипела зубами.
К обеду банда покинула разгромленный стан чуть не умершего от потрясения Гурьяна.
Артели колхозных отходчиков двинулись в тайгу на сбор кедрового ореха. По сопкам, темной цепью окружившим Шайтан-поле, застучали тяжелые колоты, зазвенели человеческие голоса и веселый лай дорвавшихся до леса собак.