— Может, с сыном, может, с дочерью.
— Так ты разве?..
— Третий месяц, — еще тише ответила она.
Минуту он смотрел на женщину, все время чем-нибудь неожиданным вторгающуюся в его жизнь. И неизбежно, хотел ли он протестовать, кричать, отвратить это новое, ненужное в эти страдные дни. Но мягкий взгляд покорял. Анна положила ему на плечи сильные руки и улыбнулась яркими губами.
— Струсил, что ли, Петя? Ну, не печалься… Если тебе в тяготу, то и одна подниму. Работу я найду, а работать не привыкать.
И вдруг стыд и досада на себя залили румянцем круглое нестареющее лицо Пастикова. Он поднял на жену виноватые глаза, хотел присесть на стул, но Анна притянула его на свою грудь.
— Знаю, что не пара тебе, отстала… Ведь известно, где жила и воспитывалась… А только я и в учении пойду не хуже других… И почему ты всегда принародно чуждаешься меня?
Эти шелестные слова матери и женщины обезоруживали. И опять мысли обоих на мгновение улетели к прошлому, но Пастиков прогнал их, будто затоптал каблуком внезапно вспыхнувший мусор.
— Ну, будет, — заторопился он. — Я ведь рад… Ты давай, попой чаем. Ну, не сердись!.. Запарился в работе.
А вечером, обхватив его упругую шею, Анна умиротворенно и воркующе шептала, опасаясь, чтобы не услышали через перегородку.
— А знаешь, у нас будет хороший сын.
— Да ну? Почему ты узнала?
— Так, чую… В левом боку помещается.
— Это бабкины сказки.
…Горлинский холил расческой желтый жидкий ершик волос и прислушивался к звонкому голосу Стефании, доносившемуся из комнаты заседаний. Этот голос, немного скрипевший спросонья, волнующе действовал на инженера. И в этом была одному ему понятная тайна.
Давно, еще перед октябрьским переворотом, женившись на дочери генерала, Горлинский был предубежден против женщин-общественниц. Он считал их пустоцветом, не могущим принести должного плода ни в семейной, ни в государственной жизни. Больше того, ему казалось, что в революцию по преимуществу пошли женщины, обиженные в личной жизни, не смогшие создать семейного благополучия.
Но гражданская война и особенно побег жены с чешским офицером заставили инженера пересмотреть многое из того, что он считал незыблемым, установившимся с нетеперешних времен.
Это было в железнодорожных мастерских. Контрразведчики избивали двух схваченных с листовками женщин. Картина эта тронула молодого инженера. Он запротестовал и был увезен в тюрьму вместе с избитыми. В смешанной камере политических и уголовных заключенных Горлинскому пришлось сидеть недолго, но и до сих пор он сохранил в памяти одну из сцен, связанную с протестом большевиков против грубости и насилия чешского и русских комендантов. И зачинщицей этого была стройная кудрявая девушка с большими серыми глазами. Тогда ее связали и избитую заперли в темную одиночку. Но Горлинский много лет спустя помнил эту девушку, пробудившую в нем уважение не только к женщинам большевичкам, но и к делу, ради которого они приносили бесценные жертвы.
Стефания чем-то напоминала инженеру знакомку по тюрьме, заставляла искать сближения с нею. Инженер старался отделаться от навязчивых мыслей и не мог. Он не выносил одиночества.
В зеленом городке, теперь атакуемом ежедневными метелями, был первый день отдыха. Может быть, поэтому Стефании удалось созвать полностью партийный и профессиональный актив. Там, за стеной, обсуждались обычные вопросы о соцсоревновании, ударных бригадах, но для Горлинского теперь они приобретали обостренный смысл и именно потому, что в постановке их принимала участие женщина, двойник той героической девушки, образ которой остался незабываемым.
Вот и сейчас, спланировав окончательно расстановку сил на строящейся фабрике, он намеревался поговорить со Стефанией до беседы с директором.
Но инженера до самого обеда задержал пришедший Пастиков.
— По-орядочная цифра, — тянул Горлинский, подчеркивая последние итоги.
— Большая? — Пастиков щурил глазом в угол, где просвечивала щель. — А конную тягу считал?
— Как будто все учел… Вот стоимость материалов может измениться, — это верно.
Инженер изучал смуглое лицо главы строительства, ожидая увидеть в нем разочарование.
Но Пастиков только посвистал сквозь зубы и беспечно выпалил:
— Деньги — хлам! Если нам дадут кредит на четыре года, то весной мы будем делать дорогу… Давайте, отделывайте проект и двинем в край.
Горлинский откинулся и остался сидеть с широко открытыми глазами. Эта смелость была несвойственна ему. Но дерзостный порыв Пастикова сразу приподнимал жизнедеятельность и заражал. Он весело захлопнул коричневый портфель, собираясь последовать за директором, — Пастиков уже бежал к Севрунову.
Разметая дорожки около вольер, зверовод предупредил его торжественным шепотом:
— Не пугай, тут интересное дело.
— А какое?
— Любопытное… Сегодня новорожденный лисенок… Чертовски капризный зверь.
Зверовод жарко дохнул в раскрасневшееся лицо Пастикова и приложился ухом к стенке бревенчатого ящика. Они неслышно отошли от вольеры и направились к маральнику. Сторожа выпускали маралов, посветлевших от зимнего покрова. Застоявшиеся и отдохнувшие, звери перепрыгивали через острогорбый сугроб и неслись в крайний угол поскотины, где терялись на фоне белого поля.
— Сколько осталось? — спросил Пастиков, любуясь горделивой осанкой самцов.
— Десять. Из них три молодых, — ответил зверовод.
— На следующий год, думаешь, сотни будут?
— Обязательно… Хотя трудно предполагать.
К воротам подошел молодой марал и остановился, скобля о поперечную перекладину дудками еще не распустившихся рогов.
— Васька! — окликнул Севрунов.
Марал покосил на них желто-карими глазами и задорно ударил ногой в пушистый снег.
— Ишь фокусник! — рассмеялся сивобородый сторож. — Не поверите, ведь к хлебу подходит.
Он подбросил кверху мохнатую шапку и звонко свистнул. Марал взметнул рогами и, поднявшись на задние ноги, сделал крутой поворот. Сзади остался только столб снежной пыли.
— Надо ехать ловить зверей, — сказал Севрунов.
— Обожди, еще снег мелкий, — ответил Пастиков.
К ним незаметно подошли Кушненко и Самоха. Подбритым Василий выглядел совсем молодым мужчиной. Он поправился, отмыл лицо и оделся в красный полушубок.
— Вот парень домой просится, — начал Самоха, отозвав Пастикова в сторону.
— А как ты думаешь… Можно пустить его? — строго глянул Пастиков.
— Чего же… мужик работал исправно — лучше некуда. Опять и семья там в деревне… Пятый годок бабу не видал… Ребятенки, поди, с него выросли.
Пастиков стегнул прутом по голенищу сапога и в упор посмотрел в серые блуждающие глаза Кушненки.
— Я не держу тебя, Василий. Но смотри сам. Тебе надо еще кое-какие грехи поквитать с советской властью… Сам знаешь…
Кушненко поправил шапку-татарку и тряхнул головой.
— Вот я навроде за советом и пришел, Петр Афанасьевич. Вчера ездил за слегами к улусу и видел князька ихнего. Ну это разговор, то да се. И выпытал, — а он мне верит будто. И по намекам выходит, что ясашных совсем напугали. Теперь они таборуют около Кутурчиновой речки и вряд ли вернутся домой. Алжибайка похвастывает, что скоро будет что-то такое… Звал меня с собой.
— Ах, оборотень! — кашлянул Самоха. — Так и знай — заявится с лукавством.
— Ну это посмотрим, — Пастиков нахмурил брови и пошел в контору. Он приостановился и добавил: — Зайди, Кушненко, ко мне вечерком.
Через час Чекулак подвел к квартире директора трех оседланных коней. Жители зверосовхоза с любопытством расспрашивали друг друга.
— К улусным, наверное, едет.
— По видам-то к ним.
— Может быть, на охоту.
— Бедовый человек… Совсем охромеет без отдыха.
Пастиков позвал Стефанию и с Севруновым поехал вперед. За ними пешими направились Чекулак и Джебалдок. Неотвердевший снег разрыхлялся до земли. Лошади и люди тяжело шагали по уброду. Сыгырда опоясалась белыми заберегами, недалеко шумел ее глубокий фарватер.
В улусе осталось только семь семейств. Все они собрались в зимнюю юрту беловолосого Сартыгана. Гостям предложили чаю. Чтобы не обидеть хозяев, Пастиков пил до пота и, окончив, подсел к старикам.
— Где старшина? — спросил он.
— Алжибай уехал на Кутурчинную речку, — ответил Сартыган.
— Значит, ваши не придут сюда?
Старик непонятно покачал головой.
— Не знаем… Старшина знает.
— А когда лучше ловить маралов? — вмешался Севрунов.
— Надо наст жди, когда новой тепло приходи.
Пастиков угостил камасинцев папиросами и начал говорить:
— Ваш старшина хитрый. Он не хочет, чтобы камасинцы ели досыта хлеб, не хочет мирно жить с нами. Надо вам выбрать нового старшину. А если Алжибай кого-нибудь из вас обидит, мы его сумеем прижать. Вам надо организовать свою артель. А мы дадим ей помощь.
Камасинцы много курили, переглядывались. В дверь юрты медленно уплывал табачный дым.
— Мы будем думать, — ответил Сартыган.
— Шибко долго думаем, — возразил Чекулак. — Фанасей и Алжибай нас с Джебалдоком хотели убивать, но мы их не побоялись и духи не тронули нас…
Будто испугавшись своей дерзости, парень не докончил и робко посмотрел на престарелых сородичей. Он знал, что в тайге Алжибай — сила и каждого в одиночку может легко уничтожить. Эти соображения он передал Пастикову на обратном пути.
Вечером в квартире директора заседала партийная группа строителей зверосовхоза. Из беспартийных присутствовали только зверовод и Самоха. По окончании длинных обсуждений был вызван Кушненко.
— Вот, Василий, — начал Пастиков. — Русская шайка и старшина улуса мешают нам работать. Не сегодня-завтра они могут вылезти из тайги…
— Да… Снег там теперь в аршин, — перебил Кушненко.
— Ну да… У них не хватит запасов… А мы надумали послать артель для ловли зверей и банды. Ты тайгу знаешь хорошо?..
— Это мое дело, — Кушненко тряхнул черными волосами. — Найду их так, что и очухаться не у