— Чего ты? — спросил Пастиков.
Но в это время все услышали косачиный ток. Как безумствующие шаманы, опаленные весенней страстью, птицы, казалось, подражали ревущим водам и невнятным чарующим звукам лесов.
Пастиков скатился на землю.
— Они где-то близко, — прошептал он.
Около лошадей остался один Джебалдок. Прячась за меняющими хвою голубыми пихтачами, пятеро ползли цепкой на задорные крики птиц. Самоха придерживал Стефанию как раз перед тем, когда косачи замолкали, и стремительно увлекал, когда они снова забывали осторожность.
Охотники залегли за толстой корягой, откуда виден был весь ток.
По широкому кругу, клокча и распустив крылья, самцы носились за самками. Они держали головы почти по земле, роняя слюну и избивая друг друга. А люди смотрели на эту неуемную ярость, не решаясь нарушать таежного праздника.
Не выдержал только Чекулак. Выстрел грохнул неожиданно для охотников. Пара косачей подлетела винтообразно кверху и тут же упала на землю. Но разошедшиеся птицы не заметили этих первых жертв. Перескакивая через трупы сородичей, самцы продолжали любовный танец. И только после дружного залпа, когда на току растянулось уже около десятка птиц, стая черным клубком метнулась к лиловеющим вершинам кедрачей.
Нужно было перевалить два хребта, чтобы уткнуться в устье Анжи и Сыгырды. В холмистой долине разведчики расседлали коней. Стефания готовила на обед косачей, а Самоха и Пастиков пригоняли длинные шесты к продырявленным ковшам. Вверх по Анже виднелись обветшалые постройки заброшенного прииска и бугры отвалов, теперь заплетенные сухим бурьяном.
— Это и есть Караган? — спросила Стефания.
— Он самый, Никандровна.
Кушненко поднял черпак кверху и прищурил глаза.
— История с ним была важнецкая, — сказал он. — Двадцать пудов, говорят, Черняев взял золота в один месяц. А нашел это место его половинщик Софронка. И как нашел-то!.. Уткнулся воду пить вот в этой речонке и увидел самородок. Сначала думали, что так, случайно, а когда Черняев турнул за границу золото, то и все узнали про Караган.
— Когда он уехал-то? — поинтересовался Севрунов.
— В революцию куда-то подался.
— Значит, прииск еще не выработан?
— Да чуть-чуть тронутый… В речке-то старатели вот такими штуками добывали на целый год пьянства.
День хмурился, но с юга колыхала теплая волна ветра. Сбросив полушубок, Кушненко спустился к бурлящей воде и, натужась изо всех сил, начал заскребать ковшом со дна мелкий речник. Мутные волны теснили его вниз. Еще не сварился обед, как сероватые кучки гальки, перемешанной с песком, выросли по отлогому берегу. Шлепая намокшими ичигами, Кутенин взял у Стефании белый платок и с особой торжественностью насыпал на него породу.
— А ты обожди, — остановил он Пастикова. — Не смозгуешь и напакостишь делу.
Директор тоже сыпал речник на какую-то тряпицу и лукаво улыбался Севрунову.
Самоха промывал породу с большой осторожностью и мастерством. С его платка равномерно катилась по волнам серая муть. Остальные смотрели с затаенным дыханием.
Промыв последнюю кучку, он вышел к костру с загадочно сияющими глазами. Его окружили. Припав на колени, Стефания заглянула на платок и всплеснула руками.
— Кутенин!
— А што, неправ я был?
Пастиков мял в пальцах желтоватую россыпь и смеялся беззвучно.
— С полграммы будет, пожалуй, — определил Кушненко.
— Дешево ценишь, — ликовал Самоха. — В целый только уложи, браток.
Чекулак подпрыгивал на одной ноге, как будто играл с ребятами. И это смешило остальных…
А на обратном пути Пастиков подтрунивал над Самохой и Кушненко.
— Где же ваша слюда? Это, видно, по сказкам вы знаете о царевне в тереме.
— Обожди, кабы по-другому ты не засмеялся, — невозмутимо отшучивался Самоха.
Но за них горячился Чекулак.
— Мой знал светлые окна… Вырастай трава, тогда мой находил светлые окна!
Камасинец колотил себя в грудь, и сверкал в лицо Пастикову бойкими черными глазами.
Требования к строителям приходили скопом.
Горлинский и Никулин докладывали наперебой:
— Тесу нет… Гвозди нужны… Оконные стекла.
Инженер теребил белесый очесок острой бородки и переводил взгляд с Пастикова на Стефанию.
— А почему вы только сегодня заговорили об этом? — вспылил директор.
Горлинский выпрямился:
— Я говорю не в первый раз… И по моим расчетам все шло нормально… Но материалов нет, и некоторая публика начала пошаливать.
— Распутица эта и перевозка машин малость подвели нас, — чесал живот Никулин. — А тес есть в лесу… Только и ребята разбаловались… Надо бы как-то облагоразумить… В винишко некоторые вдарились…
— Вот именно, — вторил Горлинский… — Вчера две бригады работали в половинном составе… Я не знаю, как будем бороться против этих попоек, когда из Рыбинского сюда кем-то доставляется спирт.
Пастиков посмотрел на Стефанию и по нахмуренному лицу понял, что она не одобряет его горячность.
— Мы забыли массовую работу, — подтвердила она словами.
— Совершенно верно, — ободрился инженер. — Пока у нас прогулы — явления еще единичного порядка, но нужно в самом начале срезать вредные ростки…
В разговорах они засиделись до позднего вечера, и Горлинский провожал Стефанию до квартиры, к дому, построенному около питомника. Поднимался ветер, и по Ширану с кипением неслись белокудрые волны.
— Вы не скучаете, Стефания Никандровна? — заговорил Горлинский, срывая вершинки белоголовника, еще кое-где уцелевшего около дороги.
— А разве вы скучаете?
Инженер проглотил вздох и откинул назад голову.
— Да… Немного… И понятно… Но думаю преодолеть хандру, чертовски много трудностей. А тут директор часто кипятится, не могу еще к нему приспособиться.
— Ничего, он парень великолепный, но издергался здорово. — Стефания легко поднялась на крыльцо, откуда крикнула:
— До свидания! Завтра помогайте воевать с пьянкой.
— Хорошо! — отозвался инженер.
Чекулак крутил в воздухе руками и, закинув к крыльцам несоразмерно большую голову, что-то пел на родном языке. Маленькое его тело изгибалось, как серый ремень. А рядом богатырски сложенный детина из плотничьей артели сидел около изгороди маральника и, взмахивая русым чубом, лихо отхватывал на гармошке. На оттаявшей земле широким кругом раскинулись рабочие. Посредине стояли бутылки спирта и туесы с аракой. Слушая этот неистовый разгул, маралы забивались в дальний угол поскотины и смотрели оттуда, поводя ушами.
Хватаясь за широкие рубахи двух плясавших парней, Никулин выкрикивал надорванным голосом:
— Ребятушки! Да очухайтесь, сукины вы дети! Ведь срок пропустим. А! Опрокину ваше зелье! И откуда таких нагнали? То ли дело у меня колхозники-то робили!
Старший плотник теребил бородку и кружился с выкаченными глазами, намереваясь прорваться в круг, но его тянули назад.
К майдану подъехала верхом Стефания. Ее большие глаза смеялись, а полные губы открывались красным колечком.
— А-а-а! — рванулось из круга.
— Слезь, тряхни за здоровье рабочего класса.
Один из плясунов, согнув опаленную солнцем шею, прошелся к ней вприсядку и остановился в насмешливой позе.
— Не трожь! — замахнулся на него Никулин.
Стефания усмехалась, но плечи ее вздрагивали. Она подошла ближе, круг раздвинулся.
— Товарищи! — голос ее сломался, но это только помогло. Пристыженные, захмелевшие глаза обратились в ее сторону.
— Товарищи! Советское государство доверило всем нам величайшее дело! — Стефания оправилась и взмахнула рукой! — И оно ждет, что мы с честью включим наше строительство в пятилетний план государства… От нас ждут подвигов, а мы пьянствуем. Кто привез сюда спирт?
Отяжелевшие головы повисли.
— Срамники! Бессовестные! — подпрыгивал Никулин, проворно топча ногами бутылки и туесы. — Сейчас же спать и завтра за дело!
Чекулак и Джебалдок топтались около и виновато лепетали:
— Нишиво, товарш… Маленько гулял-да… Псем улусом гулял… Маленько есть наш праздник, улегем-да… Баран резал, марал резал… Ай, шибко голова кружил русским водкам.
— И маралов не кормите… Стыдно вам, — качала головой Стефания.
— Завтра наша работай, товарш… Ой, шибко работай!..
А утром, когда солнце брызнуло огненными лучами на молодые зелени, Пастиков задержал рабочих около столовой. Он качнулся на мясорубном верстаке и, оглянув измятые лица совхозников, со злой насмешкой спросил:
— Ну, нагулялись или мало еще?
— Гуляли на свое.
Этот одинокий голос замер, как жужжание пролетевшей мухи.
— Я не говорю, что на чужое, Иван. Ну, а слово-то держать надо или нет? Какой уговор был у нас? Разве вы у какого-нибудь Дуроплясова работаете? У нас ржавеют под дождем части машин, оттягивается пуск фабрики… Это как, а? Да разве я не хочу гулять? И вот, ребята, было бы вам известно, что с сегодняшнего дня два шофера уволены за доставку спирта, а к пятнадцатому июля есть предложение закончить все наши планы. Ведь целую неделю мы проваландали…
Работники зашевелились, на лицах появилось оживление.
— Идет? — продолжал директор.
— Вестимо… Чего уж там! — гремел Никулин.
— Винимся и принимаемся за работу!
Голоса разнеслись по оживающему полю. Солнце поднялось над стрелкой Кутурчинского белогорья. По озеру, покрытому лиловым лаком, скользили лодки, отгоняя недотаявшие льдины. А на берегу Самоха с инженером и бригадой рыбаков любовно скатывали по соченым бревнам на воду новые катера.
Сартыган и Парабилка сидели на пороге, дымя трубками. Анна гремела на столе посудой. В окно, рядом с развалившимся на лавке Пастиковым смотрела Стефания. В кути, все еще дико озираясь, чинила кожаные шаровары Василия остриженная как мальчик Вера. Аннина кофта и юбка Стефании были ей тесны. Вера еще не могла побороть пугливости, она недавно поднялась с постели. Крупное лицо девицы покрывали красные пятна. С ней старались как можно меньше разговаривать.