Вывалившиеся навстречу золотничники бросились помогать ямщикам.
С десяток человек, уцепившись за сани и оглобли, с уханьем и свистом выводили одну за другой подводы на взгорок. Все знали, что ямщики привезли самогон, и почти каждый старался подделаться к ним, чтобы выпить «нашармака».
Около большого здания бывшей конторы прииска, под навесами, подводы остановились в стройном порядке. Ямщики щелкали кнутами, загоняя лошадей. Бабы поочередно и наперебой зазывали их на постой:
— К нам милости просим — зимовье свободно и тепло!
— А у нас и сенишко найдется, и сохатина сушеная есть!
— По три калача с человека в сутки берем, чай, ежели што, сварить можно…
Но ямщики не торопились. Вразвалку переходили они от подводы к подводе и, улыбаясь в бороды, убирали лошадей на выстойку.
Еще ранним вечером прииск огласился песнями и ущемленными взвизгами гармошек. От казармы к казарме в обнимку мужчины и женщины потянулись подвыпившей компанией. Подмерзшие лошади, побрякивая колокольцами, топтались около прикрепленных к оглоблям препонов. Затянувшиеся туманом горы гулким эхом отзывались ожившему Боровому.
Радовалось сердце Евграфа Ивановича Сунцова. Верхом на круглом малорослом иноходце, в новом черном полушубке и расшитых бисером унтах, он подъезжал то к одной, то к другой компании.
На шее у него и через плечо развевался белый шарф. И везде его встречали веселыми криками:
— Живем, Еграха!
Бойко повертываясь, Евграф Иванович улыбался белками цыганских глаз золотничникам.
Сунцов поселился на Боровом год тому назад и вот уже второй раз пригнал обоз. Приискатели знали только одно, что он бывший тунгусник из Туруханска и парень-жох! В течение последних лет на глазах у всех Евграф Сунцов богател, но не скупился при крайней нужде выручить хлебом, который у него не переводился.
Зато всю летнюю добычу золота он забрал себе.
По замашкам и привычкам догадывались, что семья Сунцовых не из простых. Недавно Евграф Иванович привез с Баяхты пианино, и его кудрявая красавица сестра день и ночь брякала на этой барской музыке, а жухлая, как выдра, жена собирала баб и устраивала с ними баптистские моления. Говорили также, что она из ревности к сестре ножом пыряла мужа.
Да какое кому дело? Все знали, что на этом золотом клочке земли, оторванном от всего живого мира, без Евграфа они умерли бы с голоду. И никому не было дела до того, что Сунцовы занимают лучшую квартиру, хотя втихомолку в последнее время гнездился и полз по углам глухой бабий ропот:
— Вот, говорили оратели — буржуев не будет. А оно, смотри!
— Да чего там — побасенки одни. Как был наш брат Кузька, так он и до скончания века будет горе куликать!
Подъезжая к большой артели, Сунцов отпустил поводья и нажал ногами в бока горячившемуся иноходцу. Лошадь под рев баб бросилась в кучу, но Сунцов вздернул поводья и осадил ее на задние ноги:
— Испугались? — крикнул сипловатым голосом. Его цыганские глаза смеялись, а на смуглом, еще молодом лице стягивалась в коросту обмороженная кожа.
— Живем, ребятишки, и никаких козырей! — еще громче крикнул он, ловко спрыгивая с седла.
— И хлеб жуем! — пьяным хохотом отозвались в толпе.
Сунцов взял коня под уздцы и выпрямился так, что иноходец головою тыкался к нему в спину.
Пьяная компания обступила и стянулась кольцом.
— Если у кого не на что покупать хлеб, приходи — выручу, — сказал он, всматриваясь в сторону Баяхтинской дороги. — Только уговор дороже денег — золотишко не сдавать на сторону. А потом же я расходы имею по поездке… Прохарчился, как мамин сын…
Но Сунцову договорить не удалось.
Василий с Вихлястым и техником Яхонтовым выходили из-за угла казармы. На связанных в кучу лыжах каждый из них вез окровавленные части оленьей туши. Толпа загоготала:
— Мясо! Вот в пору — выпивка и закуска.
Но, завидя Василия, остепенилась.
Со слов Насти и Качурихи уже знали, что на прииск приехал Василий с какими-то «полномочиями».
— Он или нет? — шептались бабы.
— Какой важнецкий стал!
— Мотри, каким гоголем выступает, што твой офицер!
Мужчины вызывающе, исподлобья мерили глазами Василия.
Весь в поту и куржаке, он остановился посредине круга. Глаза обожгли собравшихся и встретились с такими же колючими и упрямыми глазами Еграхи Сунцова. Они поняли друг друга и так же одновременно отвели глаза в сторону, как и встретились.
Сунцов повернулся на каблуках и легко взлетел в седло.
В морозном воздухе в горах отдавалось визгливое цоканье копыт разгоряченного иноходца. Под взмах руки лошадь приседала и долгими скачками рвала вперед.
Прищуренными глазами Василий долго смотрел вслед, не обращая внимания на обступившую его публику. И, будто про себя, сказал:
— Это и есть боровский коновод? Здорово летаешь, да где-то сядешь?!
— А зачем же оскорблять, товарищ? — крикнул чей-то пьяный голос.
— Не знамши человека, — подхватили другие, — стараются уязвить, оплевать… Вот все теперь так пошло! Не поймамши птицы, щиплют перо.
— Вишь, с каким храпом заявился. А по правде-то сказать, если бы не Еграха, чо бы кусал народ?
— А ты не гыркай! Такая же сволочь горластая! Эх вы, барахольщики! За Еграшку держитесь, лизоблюды, а свово парня опешить норовите, не обогревши места. Да кто он вам?
Василий сквозь шум узнал этот голос. Никита без шапки, расталкивая публику, пробирался к нему.
— Дергай, Васюха, и шабаш! Ударь по кумполу, штобы зазвонило!
— Да ты што, парень, осапател? Чего молчишь-то? — добивался Никита, хватая его за ворот шинели. — Я, брат, тут агитнул за тебя. Разобьем Еграхину компанию вдрызг!
Его оттолкнул Вихлястый.
— А ты накорми сначала человека! А то пристал как банный лист… Небось не спросил, сколько верст отхватили.
Василий еще раз оглянул собравшихся и дернул за веревку лыжи.
Никита, суетясь, старался помочь, но оступился с тропы и завязил в снегу бродень. Толпа разразилась пьяным хохотом.
Не раздеваясь, без ужина Василий свалился на нары. Настя вскользь взглянула и заметила, что на лице у него переплетались чуть заметные морщины, а подглазницы посинели.
— Заболел, что ли? — допрашивала она, дергая его за ногу. — Да ты каку язву молчишь-то! Оканунился ли, чо ли?
Но Василий сопел, занятый своими невеселыми думами. В казарме шумела железная печь и ворчал закипающий котелок. Никита подсел к Василию и заплетающимся языком говорил:
— Из-за тебя выпил… Ты растревожил душу… А все-таки наша возьмет. Еграшкину сволочь разметем по матушке-борели[3]. Поверь мне, Васюха… Я и на Баяхту заказал… А вчера у нас было собрание у Качуры. Все старые приискатели за тебя, как щетина. Вот гляди-гляди — сюда нагрянут.
4
Легким лебедем пролетел утренник. В воздухе кружились белые пушинки снега. Густой туман сеял как из сита. Над тайгою и прииском неводами расстилались дымчатые облака. Темные волны их нависли на крыши построек и вершины гор.
…Красное, без лучей поднималось солнце.
По восходу знали о приближении оттепели.
Василий торопливым шагом направился от Никитиной казармы. На его обветренных щеках курчавились колечки куржака, и широкие скулы вздрагивали в такт шагам. Придерживая правой рукой желтую кобуру, а левой — длинные полы кавалерийской шинели, он не смотрел на мелькающие впереди — в мороке и инее — тени, и сам шел такою же длинною тенью в журчащий говор и сутолоку.
И опять на пути встал Евграф Сунцов.
Обрюзглый с похмелья, краснолицый от мороза, он прохаживался между возов в сопровождении молодой круглой женщины.
Обернувшись через плечо, Василий встретился с глазами женщины — черными, большими, но не хитрыми, как у Евграфа Сунцова.
Она бросила косой взгляд на маузер Василия, длинные полы шинели и, спрятав улыбку, отвернулась к возам.
На санях в стройном порядке дыбом стояли развязанные мешки с мукою, лагуны самогона, капуста в кадках, творог и кружки мороженого молока.
Вокруг возов по утоптанным буграм бабы в птичьем переполохе трепали в руках мужицкое добро.
Ямщики ведрами, кадушками и просто пригоршнями размеривали муку.
Покупателей не зазывали — они сами, как оводы в июльский день, облепляли подводы.
С другого конца, от драг, задыхаясь в торопежке и в давке, золотничники заваливали ямщиков приисковой рухлядью.
К Василию подошли техник Яхонтов и Вихлястый.
— Вот, видите нашу барахолку… Все чалдонье перевозило домой, — мрачно бросил Яхонтов, не глядя на Василия.
Василий покосился на него и молча дернул за ворот проходящего старика. Из рук приискателя рассыпалось на снег целое беремя напильников, зубил и две кайлы. Он в недоумении разинул рот и налитыми кровью глазами взглянул снизу вверх в пылающие глаза Василия:
— Да ты што, парень, балуешься, али как?
Старика одолевала дрожь. На его худых плечах, будто от ветра, трепались желтые лоскутья азяма.
— Загоняешь, говоришь, приисковые шуры-муры, старая крыса?
И старик понял, что не в шутку Василий выбил у него вещи из рук. Вокруг них нарастала куча людей, замыкая плотным кольцом.
— А люди-то?.. А жить-то чем? — бессвязно лепетал старик. — Ты вот на пайках раздобрел, а нам как?
Василий оттолкнул его и выпрямил широкую грудь. На залитом краской лице пробежала судорога. На щеки лег багровый румянец.
У возов остались только ямщики. Тунгусники и спиртоносы косились на невиданное оружие. Толпа росла. Старые приискатели пробирались ближе и, улыбаясь, следили жадными глазами за вздрагиванием меховой шапки на голове Василия.
Давно приискатели не слышали здесь таких слов:
— А вы саранчой транжирите приисковое богатство… А дальше что? Мужик за мешок отрубей перетащит всю драгу и поставит ее там курам на седало или на часовню. И будет молиться. А вы пустите его с оглоблей в рот. И я, как ваш товарищ, не позволю растаскивать народное добро. Продукты мы оставляем здесь!