— Да… Экзотическая особа… Она, знаете, верхом катается прекрасно и вообще тренированная особа.
— Пикантная, — усмехнулся командующий. — Вы, поручик, распорядитесь по части вин и прочего там…
Броневик коротко свистнул и остановился на первом пути около вокзала.
Полковник Прахаль говорил по прямому проводу с Омском, и Репьеву с адъютантом пришлось полчаса потеть в приемной, отмахиваясь от досужих мух. Наконец полковник вернулся в кабинет и чуть заметным оскорбительным кивком головы пригласил приезжих. Полковник был высок и сухощав. Светлая его борода аккуратно была подстрижена и расходилась на две половины. Репьева, признающего достоинством военного человека только усы, эта борода злила особенно. Но он все же протянул руку, которую чех вежливо и быстро пожал.
— А мы к вам по срочному и важному делу, — начал командующий, заикаясь.
— Я слушаю, — коротко ответил Прахаль.
— Желательно выяснить, почему чешские войска, вверенные моему командованию на реке Ангуле, не двигаются вперед?..
— Чешские войска вверены моему командованию, — перебил его Прахаль.
— Но… у меня имеется приказ верховного правителя…
Прахаль прошелся по комнате и насмешливо посмотрел в побагровевшее лицо командующего всеми внутренними войсками Сибири.
— У чехов есть свой приказ, на основании которого чешские войска через два дня будут отозваны.
У Репьева выпала из рук сигара.
— То есть как это?
Прахаль сел против генерала и, мягко улыбнувшись, развернул перед ним свежий номер газеты «Плуг и молот».
— Это мелочь, но народ так думает…
Перед глазами Репьева запрыгали знакомые буквы. Он остановился на передовой и, едва соображая, прочел обращение партизанского исполкома к чехам. В последних строках говорилось:
«Товарищи чешские солдаты! Мировой пролетариат и крестьянство клеймит вас позором. Здесь вы душите в интересах буржуазии нас, а она дома у вас душит чешских рабочих и крестьян. Товарищи, обратите ваше внимание на врагов трудящихся — белых генералов, помещиков, фабрикантов и кулаков».
— Это же гадость, полковник! — заревел генерал, соскакивая с кресла. — По этой писучей шайке давно скучает веревка, уготованная ей по праву… Да и какую угрозу может представлять эта безвкусица и бездарщина?!
Прахаль пожал плечами.
— Солдаты читают советские газеты и косо смотрят на офицеров… А вам, генерал, невыгодно разлагать свою армию… Вы знаете, что при шатком положении и капля дает перевес.
Броневик, шипя и отфыркивая, пустился в обратный путь.
В окна вагона замелькали телеграфные столбы. На двух из них Репьев увидел черные бесформенные предметы и, ткнув пальцем, спросил:
— Что это, поручик?
Адъютант закрутил усы и безразлично ответил:
— Это повешенные большевики из депо.
— Дайте вина, — проворчал начальник.
Таежная республика напрягала все силы на отражение врага. Беднота заангульских деревень вооружилась вилами, топорами и косами. По дорогам, по улицам вверх зубьями валялись бороны, на случай налета вражеской кавалерии. Поля поливались кровью собственных пахарей, поля стонали, ожигаясь этой горячей ценной кровью. Но каждая пядь земли таежной республики брала неизмеримо больше жертв со стороны белой армии. Казалось, стреляли и метали смерть пни, углы, канавы. Оружие убитых и раненых подбиралось безоружными и немедленно пускалось в ход.
Ржи уже белели, поспевая, но в этот год жать их не собирались. В Булай ежедневно десятками и сотнями прибывали раненые. Белые отряды уже переправились через реку и теснили партизан, растративших почти все патроны.
На пятнадцатый день привезли раненого в руку Николая. Лиза торопливо заканчивала газету. От бессонницы и волнения ее синие глаза помутнели. Залпы, орудийная стрельба, как грозовая туча, катились к сердцу республики.
Юзеф и Чеканов заботливо укладывали в дорожные мешки ящики со шрифтом, краски, свои манатки.
— А вы что стоите, товарищ Плетунов? — строго спросила Лиза.
— А чего делать-то? — ехидно усмехнулся контрразведчик.
— Если здесь нечего, то бегите в продовольственный отдел, там нужно грузить сухари и муку.
— Это ему не по брюху, — сплюнул Чеканов.
В это же время с сосновой горы густым клубом прямо по селу пропылила кавалерия, и чей-то охрипший голос прокричал:
— Товарищи, спасай раненых!
Чеканов, а за ним Лиза и Юзеф, бросив редакцию, побежали к больнице.
Орудийная стрельба усилилась. Рядом с типографией загорелись два соломенных овина, в которых помещались мастерские. Булай покрылся хвостами черного дыма. Заняв сопку по краю села, партизанская пехота скупо, но метко отстреливалась, задерживая противника.
Село уже было оставлено, когда Лиза, шагая около носилок раненого, оглянулась назад. С сопок частой перебежкой спускались чехи, а помещение редакции уже пылало багровым пламенем.
— Эх, фараошка! — застонал бегущий ей навстречу Чеканов. — Еще думал пришить его. Сгорел весь шрифт! Да и дорогу он указал.
Наборщик, надвинув на глаза кепку, бросился было в село, но его задержал Корякин, спешно устанавливавший пулемет.
Золотые дни августа текли тихо. Тайга стала прозрачнее и нежнее, будто почуяла она тоску приближающейся осени. Гул голосов, лязг топоров, визгливые звуки напильников и переклики молотков четко улетали в неизведанные насторожившиеся пади и вершины гор. Около кипучей реки Кутурчинки выросла целая деревня. Свежие кедровые постройки испускали душистую смолу и желтели на солнце. Незанятые в мастерских и больнице партизаны были отряжены на охоту, на сбор ягод и кедрового ореха. Остатки отряда почти поголовно оделись в звериные шкуры и готовились к зимней стоянке. Под наскоро накрытыми желобовыми навесами ярусами лежало сохатиное вяленое мясо и мешки с орехами. Высокие горы и леса позволяли партизанам отдохнуть после десятимесячных беспрерывных боев. Из пяти тысяч бойцов в отряде осталось теперь только две. Но настроение было бодрое. По вечерам таежную дебрь оглашали песни под гармошки и разухабистые пляски молодежи.
Николай все еще носил повязку на руке, но по-прежнему руководил жизнью отряда, переключившегося на хозяйственную подготовку. Чеканов и Юзеф удили на обманки хариусов. Командир неслышно подошел к ним сзади и громко сказал:
— Сегодня партийное собрание… Приходите обязательно.
— А по каким вопросам? — нахмурился Чеканов.
— Да разные… Надо поговорить о дисциплине и относительно дальнейших действий.
— А-а!
Наборщик намял в ладони сушеной черемши и набил трубку. Кислый дым пахнул в закудрявленное чернявой бородой лицо Николая.
— Зачем ты сосешь эту гадость?.. Я вот бросил, — заметил он.
— С тоски, — отмахнулся Чеканов. Он порывисто схватил Николая за здоровую руку и, сверкая маленькими глазами, продолжал: — Извожусь я, Коля!.. Все мы, Юзя и Лизутка сохнем без газеты… И знаешь, какие думки меня кусают?
Николай присел на пень и переломил ногой валявшийся сук.
— В город тянет? — усмехнулся он.
— А ты что думал… Нам связь терять с рабочими не приходится, там и о типографии смекнем.
— Все это верно, но тебя сразу слопают.
— Ночью будем действовать… Бражка наша типографская упрячет, а то и в железнодорожные мастерские подадимся… Я уже прикидывал тут, и все выходит, как на весах… Пулеметчик Корякин — бывший сплавщик… Плоты значит, гонял по здешним рекам… Мы с Юзей его помощники, а Лиза за стряпуху поедет.
— Это весь наш культпросвет хотишь стравить, — поморщился Николай.
— Риск — дело благородное, — горячился наборщик. — А здесь разве не царапнет пулей, как тебя… тово… Теперь они забыли о нас малость.
На парткружке Лиза горячо поддерживала предложение наборщика, а поздним вечером четверка начала готовиться в дорогу.
Артель партизан с утра сколачивала большой плот. Свежие соковые бревна тесно ложились на широкую раму и поблескивали белыми ребрами. Пулеметчик Корякин руководил работами, и когда плот был закреплен верхними штангами, он взял в руки роньжу и, попробовав ее крепость, вышел на пестрящий людный берег. Красное безусое лицо пулеметчика расплылось в хорошую улыбку, когда Лиза стыдливо и порывисто припала к груди Николая.
— Не думай плохо… — шепнула она, ободряя себя улыбкой. — Дай, Коля, явочные адреса.
Партизаны почтительно простились с разведчиками, а Корякин стал у кормы.
— А ну, ударь с левой! — крикнул он носовщику Чеканову. Широкое детски простое лицо Юзефа скорчилось в смешной мимике, когда под скрип роньжей с берега раздались приветственные голоса и сотни рук затрепетали в воздухе. Плот закачался на прозрачных волнах Кутурчинки и вскоре скрылся за изгибами серой скалы.
Лиза неподвижно смотрела на выделяющуюся фигуру Николая. Ей стало жаль себя, жаль и Николая, на порывы которого она несколько раз отвечала отказом, для желанных ласк которого не находила времени. А главное — жаль было покидать отряд, который она создавала имеете с Николаем и который стал для нее лучшей семьей, чем семья деда, чем учительская семинария, в которой она до этого года училась.
Чеканов, взмокший от пота, передал роньжу Юзефу и, закурив носогрейку, подсел к очагу.
— А ты не кисни, Лизок, — тепло улыбнулся он. — Вот только бы нам под енисейский мост проехать, а там говори, что дело сделали.
Васильковые глаза Лизы загорелись той радостью, которую, очевидно, испытывали все лучшие революционеры, твердо понимающие цель, для достижения которой несли свои жизни. К тому же ей давно хотелось побывать в среде рабочих большевиков, набраться там сил для дальнейшей работы и получить указания непосредственно от руководителей подпольных организаций.
— Гляди во все четыре, сейчас порог! — крикнул с кормы Корякин.
Чеканов и Юзеф грудями навалились на роньжи. Впереди кудрявились белые валуны. Они вскипали кверху и опускались, оставляя позади острогорбые гребни.
— Отдай влево! — скомандовал кормовщик.
Три роньжи враз заскрипели, заплескались брызгами. Плот упрямо несся в кипящий водоворот. Лиза с замиранием сердца смотрела на быстро работавшего Корякина, но лицо бесстрашного пулеметчика было непроницаемо застывшим.