— Скоро им крышка, — внезапно заключил шахтер. — Только ты не торопись вылечиться.
— Почему?
— Выведут и хлопнут, а из больницы будут брать перед самой пропастью.
Бор шумел однотонно, шум этот усиливался доносившимся с Енисея переплеском воды. Холодный северный ветер будоражил реку, приносил и сыпал по пристывшей земле первые снежинки.
Сквозь вершины деревьев глянули голубые окна рассвета, когда на семидесятой версте стали загнанные лошади.
Корякин соскочил с облучка и, выбрасывая ящики, крикнул Чеканову и двум рабочим:
— Таскайте хворосту к берегу!
— А зачем? — заспорил наборщик.
— Затем, что вот-вот нагрянет погоня. — И все, поняв эту неизбежность, принялись за работу. Через час ценная добыча была зарыта песком и замаскирована сверху рыбацким шалашом. Телеги и лошадей загнали в чащу, на два километра от дороги.
— Теперь куда? — недоумевал Чеканов.
Корякин взглянул на рабочих, на голубое небо и, подумав, сказал:
— Надо харчей и топоры достать… Тут в трех верстах есть монастырь… Затешемся на недельку в него, а там подумаем, только разговаривать нам некогда.
Внутри у наборщика все переворачивалось, но доводы пулеметчика были вески. К тому же в глухой шум бора ворвался какой-то посторонний гул.
— Вот они, — шепнул Корякин, стуча каблуком в белые монастырские ворота. Он когда-то плавил сюда лес для дров и хорошо знал казначея Евлампия, не раз заказывающего привезти тайком дичины или крепкой самогонки, которую предпочитал разным винам.
— Кого бог несет?
Елейный голос раздался вместе с первым ударом колокола.
— Рабы божий просятся на послушание в дом божий, — не задумываясь, ответил пулеметчик.
Чеканов прошипел сквозь зубы ругательства, но за благовестом их не расслышали. Ворота заскрипели на ржавых петлях, в калитку высунулась косматая беловолосая голова.
— Рано, божий люди, — послышался голос.
— Издалека, отец, промерзли, — смиренно взмолился Корякин. — Не с подвохом, слуги божий!.. Отец казначей знает нас.
— Спаси Христос!
Монах отдернул цепь и пропустил гостей.
— Отдохните в гостином подворье, а на прием после утрени, — сказал он, указывая на огороженные от церкви и келий второй стеной ветхие лачужки.
— Прет тебя, святая сволочь, — пустил вслед ему наборщик.
Корякин дернул дверь первой избушки и тяжело повалился на деревянную койку. Мучительная бессонная ночь ослабила его сильное тело. Но Чеканов еще долго пушил нелепые, на его взгляд, замыслы пулеметчика.
— Да эта чернорясная жандармерия, как курят, повяжет нас и прикончит здесь же! — ворчал он.
— Надо иметь сметку, — отвечал Корякин, прислушиваясь к шуму леса.
Но погоня потеряла след. Проснувшись уже к вечеру, Корякин переговорил с казначеем и, вернувшись к товарищам, заявил:
— Придется нам натянуть эту вражью одежду, а иначе не выпустят или стукнут в городе.
— Вот, я говорил! — загорячился Чеканов.
— Твои разговоры — пустоцвет. Пойми, что тут для нашего дела — лафа. Казначей — жадюга, и я ему уже подзалил насчет плавки леса с той стороны.
— С той?! — подпрыгнул Чеканов.
— То-то и оно… Дадут харчей, снасть и одежонку, а мы и — фить!
Наборщик разинул рот, но черноглазый монах с хитрым лицом принес им горшок ухи и монотонно сказал:
— Сегодня к владыке под благословение и разместитесь в кельях, а завтра на божию утреню.
Утром после завтрака Корякин спрятал под скуфьей наган и незаметно подмигнул товарищам. Десятка три молодых монахов были даны в его подчинение и с топорами и пилами спускались, к лодкам. Вода в Енисее шла на убыль и сверкала прозрачностью; на скалах противоположного берега темной стеной стояли нетронутые сосняки.
Черноглазый монах, что приносил пищу новичкам, подозрительно осматривал Чеканова, не скрывающего во взглядах свою ненависть к черной братии. Один из молодых рабочих, которого звали Афоней, улыбался отважному пулеметчику голубыми глазами. Переплеск волн и шум леса как будто будил в нем давно накопленные, рвущиеся к деятельности силы. Второй, смуглолицый слесарь Нифантьев, сосредоточенно молчал, думал, может быть, о семье, а может быть о работе в цехе, которую оставил по поручению подпольного комитета. Нифантьев ценил работу партизан, но считал гораздо важнее подготовительную работу среди городских рабочих. К тому же он был потомственным рабочим и мало знал крестьянскую среду.
Лодки скрипуче хрустнули носами по гальке и стали рядком.
— Ну, начинай, братия! — насмешливо сказал Корякин, незаметно подмигнув повеселевшему Чеканову.
По берегу глухо захарчали пилы, затюкали топоры, и по покатам полетели к воде золотостволые сосновые бревна.
Черноглазый монах не отступал от пулеметчика. Украдкой он что-то шептал в длинную с серебряными нитями бороду и записывал в блокнот с кожаными корочками. Вечером, когда с другого берега раздался звон колокола и монахи пошли к лодкам, Чеканов шепнул Корякину:
— Тут до наших не больше двух дней ходьбы и без всякой опаски. Махнем туда!
— А типография?
Наборщик сверкнул маленькими глазами и бессильно опустил руки. Но в то же мгновение сообразил веский довод для пулеметчика.
— Ты думаешь, нас не могут поджидать там фараоны? — сказал он. — Вот только покажись, как они возьмут за хребет.
— Но что же, по-твоему, делать? — Корякин остановился в нерешительности.
— Поспешите, брат, — повелительно сказал из лодки черноглазый монах.
— А мы, брат Евстафий, думаем здесь переночевать и потрудиться ради дома божьего и убиения своей дурной плоти. — Рябое лицо пулеметчика снова приняло смиренное выражение. — Грехи наши велики, брат Евстафий! И казначей, отец Евлампий, повелел переправить бревна до заморозков.
Черноглазый заколебался. Лодки уже отчаливали, качаясь на прозрачных волнах.
— Боюсь гнева владыки игумна, — пробурчал он, очищая от опилок бороду.
— Мы люди еще новые и успеем замолить прегрешения наши, — поддержал Нифантьев.
— Бог вас благословит, — перекрестился монах, — но, согласно приказа владыки, я тоже останусь с вами. — Лицо Корякина исказилось злобой, но он овладел собой и, двинув мохнатыми бровями, сказал:
— Нам еще лучше будет, отец Евстафий.
Вечером снова грустно и напевно зашумел бор. Енисей оделся в темно-серую броню. Белогривые валуны, рыча, запрыгали друг на друга. За монастырской стеной смолкли звуки колоколов, и только красно-матовый фонарь маячил с караульной вышки.
На правом берегу рыжее пламя двух костров взлетело к вершинам сосняков. Золотое руно искр красными цветами осыпало тайгу, прекрасную в своем увядании…
Корякин мешал ложкой и обильно подкладывал в котел желтые куски масла. Брат Евстафий, стоя на коленях и перебирая четки, молился на прицепленный к дереву образок спаса, а Афоня и Нифантьев расстилали вокруг костра мягкие пахучие пихтовые ветви.
За ужином молча и жадно глотали блестевшую от масла кашу. И так же молча уместились на ночлег.
— Эх, покурить бы! — громко вздохнул Чеканов.
Но Корякин толкнул его под бок и перекрестился для успокоения насторожившегося брата Евстафия.
Большая Медведица повернула рога на полночь, когда Чеканов и Нифантьев были разбужены коротким криком и возней троих. В первое мгновение они увидали, как, кусаясь и извиваясь, брат Евстафий пытался вырваться из рук пулеметчика и Афони.
— Еретики, большевики! — хрипел монах, брызжа слюнями. — Бога обманули!
Чеканов вывернул ему руки назад и, тяжело сопя, сказал:
— Всади ему в хайло!
В руках пулеметчика сверкнул нож и с хрустом впился в лопатки брата Евстафия.
— Спускай в реку! — скомандовал Корякин, прижимая к земле задрожавшие ноги умирающего.
Через час две лодки спустились вниз на километр и закачались наперерез к темнеющему даже среди ночи шалашу.
Бледной глазурью окрасились стрельчатые горы Саянских отрогов. С севера ревущим стадом зверей понеслись вьюги. Ледяное дыхание осени сразу убило природу. Только тайга еще крепче забронировалась в буйно зеленую хвою и ощетинилась колючими иглами против наступающей зимы.
На мутном небе появилось еще с утра черное облако. Оно расползалось вширь и в длину, принимая форму огромного медведя, тихо шагающего по замутнелой трущобе. И когда остаток неба закрылся тучами, в воздухе вместе с поднятой ветром листвой закружились первые снежинки. В сумерках ветер утих, и снег полетел на землю и на леса клочьями белой шерсти.
Через сутки отряд брел к родным опустошенным степям, к скудным, но все же кормам.
Дорогу мяли лыжники, а за ними, как нечто взрывчатое, Чеканов и Афоня везли на двух пароконных подводах все типографские принадлежности и станок.
— Ну-ка, дай свежую газету! — сказал подъехавший Николай.
Саврасый иноходец пенил удила и бил ногами о заднюю поперечину саней. Читать было неловко, и Николай вытянул газету перед собой. С желтого листа на него глянули крупные типографские буквы заголовка и вызвали улыбку.
— Ты чего? — смутился Чеканов.
— Крупно очень, полстраницы занимает название, — усмехнулся командир.
— А в целом и общем как?
— В общем ничего.
— То-то… Вот Лизутки у нас нет и бумаги слабовато, а то бы утерли им нос. — Чеканов погрозил кулаком завьюженным горам и продолжал: — Ты почитай, что и как пишут они. «Граждане» да «истерзанная большевиками родина»… Даже слово «товарищи» похоронили к едреной бабушке… А у нас, ты глянь: «Долой собственность и всю капиталистическую канитель. Да здравствует власть рабочих и крестьян!»
Афоня, любуясь на старшего, скалил белые крепкие зубы.
Сбив мелкие посты казаков, отряд разместился в трех подтаежных деревнях. Штаб снова устроили в Соболевке. Николай подъехал к походной типографии уже в сумерках и, соскочив с седла, вошел в избу.
— Ну, как дела со следующим номером? — спросил он, отряхивая с шапки липкий снег.
— Материалу нет, — замахал руками наборщик. — Когда была Лиза, то совсем по-другому наворачивали.