Николай поморщился, но быстро овладел собой. Он подошел к Чеканову и положил руку на плечо.
— Я говорил с ячейкой, и мы пришли к соглашению, что редактором надо поставить товарища Нифантьева. Он агитатор и вообще хороший общественник… А в помощь ему дадим учителя Ложкина… Как ты смотришь на это?
— Да хоть кого-нибудь! — развел руками наборщик. — Только предупреждаю, что на наборе, метранпажем и на выпуске — я один… Так что выпущать придется в неделю раз.
— И то хорошо… А вот теперь скажи, как быть с этим материалом? — Николай вытянул из кармана объемистый сверток бумаги и выложил на его стол, лукаво улыбаясь.
Наборщик широко открыл серые глаза и в недоумении взглянул на командира.
— Латинские буквы! — воскликнул он. — Откуда это?
— Пленные чехи, брат, пишут своим письма. Но как их перевести? Они и фамилии свои поставили… Вот смотри… Юшек, Гашек и так далее… Хорошо бы перевести на русский.
Чеканов быстро прошел в темный угол избы и оттуда, хлопнув себя по лысеющему лбу, крикнул:
— Ах ты, Юзя, Юзя! Ведь если бы он был, то раз чихнуть это дело… Ты их-то спрашивал?.. Может быть они сами и наберут… Дай мне паренька, который толмачит по-нашему, а я попробую натаскать его, как Юзя делал шрифт… Тогда мы можем в одну же газету пустить русское и чешское… Это будет еще покрепче.
Николай покачал головой и уже с порога сказал:
— Войска казачьего старшины Репьева занимают хутор Лысых, и особенно зазевываться не стоит.
Погруженный в раздумье, Чеканов не расслышал этих слов. Но вечером ему принесли записку из штаба, к которой было приложено обращение к рабочим депо. Оригинал был написан рукой Николая, и конец его гласил:
«Товарищи рабочие! Белогвардейские банды с наемными иностранными войсками отступают на восток, теснимые Красной Армией и повсюду восстающими рабочими и крестьянами. Банды эти стараются как можно больше захватить с собой добра, принадлежащего трудящимся Советской республики. И наш долг помешать этому. Товарищи, рабочие депо! Пришел час взяться за оружие и вам. Ждите нашего сигнала и выступайте против жадной своры. Ни одного паровоза врагам революции!»
Чеканов дочитал обращение и ногтем подчеркнул слова «выступайте против жадной своры».
— Что это? — спросил его Нифантьев.
— Слабо сказано! — сплюнул наборщик. — Надо прямо писнуть: «режь, мол, эту погань!».
Железнодорожник рассмеялся, но задумался над некоторыми неуклюжими оборотами речи обращения.
— Поместить в газете и напечатать отдельно! — сказал он и подчеркнул заголовок.
Голая, мертвящая унынием осень посылает целую рать ветров. На первый снег с гор срывается злая буря, не желая уступать место пышно-белой зиме. С запушенных лесом еланей молодой снег вздымается столбами и, как бус в мельничном амбаре, кружится между небом и землей.
О приближении людей со стороны Соболевки Кирьяна Ивановича Лысых известил табунок конского молодняка голов с десяток. Задрав хвосты и фыркая красными ноздрями, полуодичавшие жеребята чуть не сбили его вместе с верховым конем и, взлягивая, пустились к хутору. Кирьян Иванович приложил руку ко лбу и из-под ладони начал всматриваться в темь сосновой чащи. Затем он шевельнул саврасую поджарую кобылицу, только что подаренную ему белым офицером, и поехал к лесу, откуда вылетел табунок. Мысли Лысых плелись, как нити на мотовиле. Он думал о том, что на днях нужно будет обучать четырех из этих резвых жеребят, и в то же время тревожили сердце партизаны.
«Сказать правду или не сказать?» — мучил он себя вопросом.
Кирьян Иванович понимал происходящее верно. Когда партизан оттеснили в тайгу, он немного смелее поговаривал с соседями о том, что вся затея красных — пустое дело.
— Ведь там оружие и вся ученая сила, а эти с березовой палкой, — заключал он. — Да хошь бы красная и взяла верх, то по ее программе народ не пойдет, потому там сноровистому хозяину зарез, а лодырю и забулдыге — лафа.
— Почему так объясняешь, Кирьян Иванович? — возражали сторонники партизан. — Кажется, рабочие и крестьяне не враги своему брюху.
— Каки крестьяны… Там про настоящих-то хозяев говорится и черт знает што… Сейчас сулят поросенков в сметане, а можа, преподнесут ободранную крысу.
Вспомнив эти свои вины, он решил замазать их перед партизанами. Приглядываясь и прислушиваясь к тревоге белых, Кирьян понял, что время действовать во спасение себя. Кирьян Иванович давнул каблуками бока кобылицы и утерялся в хвойном лесу. Но ехать ему пришлось недолго. Около разворошенного жеребятами стога сена десятка два лыжников поднялись с винтовками наготове.
— Стой!
Лысых спрыгнул в мягкий снег и притворно заулыбался.
— С донесением, товарищи! — нарочито развязно замахал он руками.
— А ты не брызжись слюной-то! — осадил его Корякин. — Какое донесение?
— Насчет мово хутора, стало быть… К примеру, ежели товарищ Потылицын желает воспользоваться добром, то мешкать некогда… Сотня томских гусаров там стоит… А кони-то прямо зверье, и седло к седлу…
— Это мы знаем, а ты говори по-русски! — перебил Корякин. — Пулеметы есть?
— Два, кажись, — растерялся Кирьян Иванович.
— То-то — два… Где они помещаются?
— Один на базе, другой на теплой конюшне.
Кирьян Иванович выволок полный кисет с табаком и подал его протянувшему руку партизану. А Корякин подумал и сказал:
— Корми кобылу, гражданин Лысых!
— Она сыта… Зачем это?
— Без нас не поедешь домой!
Кирьян Иванович присел и часто замигал глазами.
Из-за больших деревьев выезжала кавалерия, впереди иноходил Николаев савраска. Пехота подтягивалась по промятому следу. Сумерки дышали жутью, и Лысых невольно ощущал запах крови, как будто он резал овец у себя под навесом.
Быстро раскинувшись в цепь, часть пехоты двинулась на тракт, в обход хутора, а лыжники прошли вдоль Барзаначки, оставляя извилистые росписи следов на молодом снегу.
Привалившись спиной к стогу, Лысых слышал, как Николай отдавал распоряжение Корякину:
— Вот тут газета и листовки… Твоя задача — пробраться в депо и подбросить это там… А если дело у них на мази, то можешь не являться обратно, а заверни покруче там.
— Какой пулемет-то взять? — хрипел Корякин, озираясь на Кирьяна Ивановича.
— Бери ручной.
Оставшись с подводчиками и одним взводом кавалерии, Кирьян Иванович сидел в каком-то оцепенении. Зубы его стучали, как дождевые капли о крышу, а ноги сводила судорога. С ним никто не разговаривал, только оставшиеся кавалеристы зорко присматривали за пленником и покуривали из рукавов.
Буря к полночи усилилась. Лошади подводчиков трещали сбруей, копытили снег и чесались мордами об оглобли. Стог быстро исчезал, растаскиваемый ямщиками.
Кирьян Иванович вздрогнул, когда около хутора рванулись залпы, глухие, как под землей. Вскоре оттуда донеслись крики людей, и все быстро смолкло. Но взору подводчиков и Кирьяна Ивановича представилось дикое зрелище. Среди непроглядной темноты взметнулись ввысь красногривые молнии, а затем выбросилась охапка пламени, и над заимкой закружились вороны с огненно-кровавыми языками. Люди молча и беспокойно наблюдали происходящее, не зная еще в чем дело. Но через полчаса прискакал ординарец и простуженным голосом закричал:
— Подводчики, вперед! Зацепили сто пленных со всем гамузом, только два офицеришка убежали и подожгли хутор, гады!
Лысых совершенно забыл, что можно уехать на саврасой. Он сорвался с места и как обезумевший побежал. Снег сыпался ему за голенища валенок, а впереди, корча птичью физиономию, взад пятами уходил от него Зубарев-Плетунов.
— Зубами загрызу, сукин сын! — бормотал он.
Кирьян Иванович не забывал главного, что гнало его к хутору. Вокруг догорающих построек бегали люди, выкрикивая что-то тревожное, а в стороне стояли кучкой пленные гусары, окруженные сильным конвоем.
Лысых пробрался к пылающему амбару и ударился грудью в дверь. Подгорелые изнутри доски провалились, и на двор вылетел огненный сноп.
— Куда тебя черти несут! — закричал Николай.
Но Кирьян Иванович ринулся вперед. Крыша амбара обвалилась, и от потолков поднимался черный густой дым.
— Сдох! — сказал Николаю подошедший Чеканов.
— Шкура с него колечком! — ответил кто-то сзади.
В это же мгновение огненная пасть обратно выхаркнула Лысых. Шапка, шуба, валенки и борода его дымили, как зажженная навозная куча. Он упал грудью на туго набитый мешок и глухо захарчал. Партизаны обступили кругом Кирьяна Ивановича и быстро раздели.
— Ишь, флюст, сколько накопил денег! — рассмеялся Чеканов, вытряхивая из мешка обгорелые керенки и колчаковки.
— А берег-то где.
— Ну теперь не будет финтить вашим и нашим!
Сквозь мутные облака прорезывался рассвет. Хутор догорал. За прижатой льдом Барзаначкой табунился скот Кирьяна Ивановича и жалобно завывали собаки вперемежку с женскими голосами.
Тревога людей передавалась паровозам, токарным станкам и всем механическим двигателям. На станции беспрерывно маневрировали новые составы. Перрон, буфет и свободные пути заливала серая людская масса. Выхоленные чехи волновались в ожидании посадки — озирались на депо. А в толпе оттесненных женщин навзрыд, бесстыдно вырывались голоса:
— У, жеребцы стоялые! Отожрались на русском хлебе!
— Так вас, значит, тоже не берут?
— Сволочи они оказались! Все мужчины негодяи!
— Не гонялись бы как суки! — гремели откуда-то из-за угла. — Обождите, они вас в мешки завяжут, лахудры потасканные, и где-нибудь спустят, как на Суховейном разъезде.
— Так и надо!
— Да правда ли, что на Суховейке нашли?
— А то как же… Около сотни баб, завязанных в мешках, и окоченели, как шивяки.
Войска казачьего старшины Репьева косились на чехов и сквозь зубы цедили злобу:
— Изменники, сволочи!.. Подложить бы пироксилиновую шашку или запустить из пулеметов!
— Приказу нет.
— Вешать мужиков и рабочих так есть приказы!