— Да что вы, товарищ?!.
Лиза откинулась головой к серой стене, и синие ее глаза будто вросли в морщинистое лицо старой большевички.
— Это вполне понятно, — продолжала старуха. — Партизаны и рабочие остановили железнодорожное движение, а Красная Армия уже движется к Томску… Я предполагаю, что участь наша тоже будет решена на днях.
Лиза брезгливо рассматривала поднятую в ложке капусту, когда в окошко глянула усатая физиономия надзирателя и звякнул замок.
— Партизанка Пухова, на суд! — послышался низкий голос.
Она быстро застегнула халат, как будто собиралась на волю, и весело оглянула поднявшихся с нар худых, бородатых, потемневших людей.
— Ну, мужайтесь, голубушка! — по-старчески, как мать, поцеловала ее старуха.
— До свидания, товарищи!
Лиза высоко взмахнула руками, будто хотела улететь и направилась к выходу.
Над городом летела от Ледовитого океана вьюга. Снежные хлопья белой пеной облепляли крыши домов, окна и лица прохожих.
Лиза задохлась от холодного воздуха и не заметила, как отстала от передних конвойных.
— Шагай, шагай, красномордая! — ткнул ее прикладом задний казак.
— Да… По тайге, поди, ловко прыгала! — презрительно бросил другой.
Она не могла оглянуться, но по топоту копыт догадывалась, что в сопровождавшем ее конвое больше десятка вооруженных людей.
С крыльца женской гимназии и с балкона учительской семинарии за процессией наблюдали сотни молодых глаз. Два-три лица Лизе показались знакомыми, но она опустила голову и смутно, плохо отдавая себе отчет, подумала: «Паршивые, будущие чиновники!»
Взгляды девушки больше привлекала городская суетня военных и осторожные наблюдения за ними просто одетых людей. Пока они шли до штаба контрразведки, навстречу все время тянулись военные подводы с продовольствием, тачанки с пулеметами, одноколки и шикарные сани, из которых пугливо выглядывали завернутые в дорогие меха выхоленные лица женщин.
— Значит, правда, отступают? — не выдержала Лиза.
Последний казак свирепо оглянулся и погрозил нагайкой.
— Молчать, курвин род!
Но Лизу одолел смех. И когда села за желтый барьер на скамью подсудимых, ясными глазами осмотрела лица в защитных блестящих мундирах. Люди эти напоминали ей давно приезжавших в их село шарлатанствующих комедиантов, напускающих на себя серьезность и чопорность.
«Это тоже комедианты капитализма, — думала она. — Но те безобидные и обирают только деньги, чтобы кормиться и пропивать, а эти пропахли человеческой кровью».
Люди в мундирах, пожилые, плешивые, с красными и серыми от перепоя лицами в свою очередь рассматривали красивое лицо страшной для них преступницы. И мундирные судьи, казалось, не верили своим блеклым глазам, что эта изящная девица сделала так много для разложения белой власти и для упрочения класса, с которым связала свою судьбу.
С места поднялся небольшой человек с блестящей лысиной на затылке и с тремя Георгиями на груди. Лиза ожидала хрипатый, пропитый голос, но он послышался чистым и мягким.
— Господа, заседание экстренного военно-полевого суда считаю открытым. Вниманию вашему предлагается слушание дела учительницы Елизаветы Павловны Пуховой, происходящей из крестьян Пуховской области, обвиняемой в участии в банде Потылицына как одной из видных главарей и редактора погромной газеты «Плуг и молот», кроме сего уличенной в подстрекательстве нижних чинов местного гарнизона и захваченной на месте преступления при похищении бандой упомянутого Потылицына губернской типографии.
Широкие скулы калмыцкого лица генерала дрогнули. Он торопливо поправил пенсне и пробежал черными глазами по лицам замерших конвойных.
Делопроизводитель начал чтение обвинительного заключения. Лизе все это было знакомо до безразличия, и она рассеянно стала рассматривать сидящих в зале военных, пока не встретилась глазами с птичьей физиономией. Сначала она забыла, где встречала его. Но Плетунов-Зубарев растянул безусый выпуклый рот в злобной улыбке и дернул плечами. Лиза повернулась к судебным заседателям, тошнота подступала от груди к горлу. Ей захотелось дико растоптать его, как гадюку, подползшую внезапно. Делопроизводитель кончил чтение обвинительного материала и сел на место.
— Подсудимая Пухова!
Лиза поднялась с места и чуть заметно улыбнулась, глядя в мертво-скуластое лицо председателя суда.
— Признаете себя виновной в содеянном? — Генерал наклонился через стол и налил в стакан воды.
— Да, признаю… Но!.. — Лиза выпрямилась во весь рост и будто только теперь поняла, как смертельно ненавидит этих своих палачей, совершающих ненужный, жестокий обряд. — Да, признаю и прошу поскорее кончать!
Судьи, вздрогнув, повернули в ее сторону головы.
— Сколько вам лет? — спросил широколицый, маленький прокурор в длинном френче и с белесым ершом на голове.
— Восемнадцать, но… разве это важно? — Синие глаза Лизы смеялись злобой. Она села, откинулась на спинку скамьи и остановилась взглядом на люстре, привешенной к голубому потолку залы.
Суд допрашивал Плетунова и солдат, бывших при столкновении на типографском дворе, но Лиза уловила осмысленно только заключительное слово защитника. Он говорил:
— Вину подсудимой не могут смягчить никакие обстоятельства, кроме тех, что она женщина и к тому же несовершеннолетняя.
«Ух, какой мерзавец!» — подумала она.
А когда ей предоставили последние слова, то коротко ответила:
— Прошу не считать, что я несознательно… я работала и билась с вами убежденно… Это пошлость говорить, что дело рабочих и крестьян — преступление или вина.
Синие сумерки тихо опускались на город, когда конвойные подвели ее к тюремным воротам. «Ввиду несовершеннолетия — двадцать лет каторги», — четко звучали слова председателя суда. И когда камера захлопнулась тяжелой скрипучей дверью, бросилась на шею старой большевички и беззвучно зарыдала.
На двух броневиках и следующем за ними поезде развевались бело-зеленые бархатные знамена с надписью: «С нами бог и атаман».
Оставив в пяти километрах поезд, броневики открыли ураганную стрельбу из пулеметов и тихо двинулись на Брусничную. Стальной град сыпался на десятки верст во все стороны, срезая мелкие кустарники, засевшие в выемках и по склонам таежных гор. Мимо броневиков падали снаряды из трехдюймовок, но механические чудовища были неуязвимы.
Николай нашел Корякина и Чеканова в депо около пулеметов и надорванным голосом крикнул:
— Отступайте в темную падь, вон той разложиной… Я уже распорядился сплавить туда орудия и все наши части… Ваша задача — задержать противника на полчаса.
Николай повернулся, но, нечаянно взглянув на Чеканова, вспомнил:
— Запасные номера газеты есть?
— Есть с полсотни!
— Возьми человек пять ребят и расклей на станции!
Николай подхватил поперек винтовку и покатился с насыпи вниз, следом за остатками пехоты.
Анненковцы, заняв пустую станцию, не остановились на ней, а ограничились поджогом поселка и уехали на восток. За ними прибыли отступающие части армии генералов Сахарова и Каппеля. Голодный тиф погнал людей в окружающие деревни за хлебом. Солдаты белой армии разбредались с оружием в разные стороны.
Пользуясь этим, Николай в конце декабря снова двинул отряд и в один день занял две станции. Бегущие войска Каппеля повернули на северо-восток. Части партизанского отряда растворились в неудержимом потоке полуобезумевших людей. На Брусничной копились свалы разного оружия и огнеприпасов: оружие растаскивали крестьяне по деревням. В то же время по пути следования белая армия жгла селения, наголову уничтожала скот, угоняла лошадей, забирала хлеб. Частые перестрелки косили людей заодно с тифом.
Полуразбитый «декапод», пыхтя огненными ноздрями, тащил десятка два вагонов обратно к городу и, останавливаясь на каждом полустанке, дожидался, пока телеграфисты и телефонисты настраивали прерванные провода.
На пятой станции Николая попросили к прямому проводу. Побледневший старик телеграфист держал в трясущихся руках узкую ленту и робко заглядывал в обмороженное лицо командира.
— Ну, что? — строго спросил Николай.
— Здесь что-то непонятное… Вызывают вас, видимо… Потылицын вы?
— Да, ну скорее!
Лента покатилась из рук телеграфиста. Он откинулся к стене и растерянно смотрел на толпившихся сзади партизан.
— Там, видимо, неладно… Просят задержать какой-то поезд и подать помощь.
Николай взял ленту и передал ее взятому с Брусничной телеграфисту.
Тот прочел:
Мастерские восстали. Идут бои. Окажите помощь. Задержите эшелон смертников-большевиков, эвакуированных на восток.
Николай тряхнул за плечи старика и начал диктовать:
— Говорит командир партизан Потылицын. Держитесь, стойко. Двигаю весь отряд…
Но на перроне зазвонили выход со следующей станции, и он, оставив аппарат, выбежал на улицу. С запада тянул леденящий ветер, пробрасывая сжатые мелкие крупинки снега. Под ногами хрустело, как капуста под ножом.
— Закрыть семафор! — распорядился он, вызвав начальника станции.
В поле свирепствовала метель. Холодным ветром палило лица, давно обмороженные в вечных дежурствах и переходах. Над головами сердито пели телеграфные провода. Охватившая все пристанционное население весть гнала людей навстречу чудовищному поезду, на тревожные свистки паровоза. А поезд остановился далеко за поселком. Он изогнулся красным туловищем и, звеня буферами товарных теплушек с пломбами у дверей, завернул на высокий подъем. Из окна паровоза выглянула черная физиономия машиниста, затем из классного вагона, погружаясь в снег, цепочкой посыпались серые фигуры военных.
Николай сам подал Корякину ленту с патронами и дрожащим голосом торопил:
— Скорей закладывай!
Пулеметы застрочили жуткие очереди. И люди в длинных шинелях, кувыркаясь в снегу, застывали под дикую песню усиливающегося ветра. Уцелевшие бежали в сторону: без ответных выстрелов. И только один черноусый офицер, не спрыгивая с площадки, вытянулся, как на параде, и направил наган на Николая.