«Я всю жизнь отдал для народа и лучшей кровью сердца засвидетельствовал это».
Биография П. Петрова типична для людей его поколения, того поколения, которое штурмовало Зимний дворец, било Деникина и Колчака, громило интервентов, а потом садилось за учебники, поднимало страну из развалин и разрухи, разжигало первые домны и писало первые советские книги.
Простой сибирский крестьянин из глухого таежного села Перовское Енисейской губернии (он родился 25 января 1892 года), Петров многим был обязан Октябрьской революции.
«До 1917 года, — рассказывает писатель, — мечтал быть хорошим хлеборобом, чтобы сеять пшеницу с граненым колосом, объезживать хороших коней. К этому меня готовили дед и мать с отцом. Однако революция перевернула, разбила вдребезги сложившиеся понятия о жизни, о законченности исканий».
Революция пробудила его к активной общественно-политической деятельности. Петров был делегатом Первого и Второго всесибирских съездов Советов, дважды избирался в состав Центросибири, работая рядом с такими выдающимися революционерами, как Павел Постышев, Яков Боград, Сергей Лазо, Федор Лыткин, Сергей Лебедев, Яков Шумяцкий.
В период колчаковщины центросибирец Петров создает в родном Перовском подпольную организацию, возглавляет штаб повстанцев, выступивших в декабре 1918 г. с оружием в руках против белогвардейщины. Вскоре он был избран председателем объединенного Совета Степно-Баджейской партизанской республики. Летом 1919 года во время похода партизанской армии А. Д. Кравченко и П. Е. Щетинкина в Урянхайский край (нынешняя Тува), а оттуда в Минусинск П. П. Петров возглавлял агитотдел армии. В Минусинске под его редакцией выходила газета «Соха и молот». Со страниц газеты Петров вел доверительный разговор со своими читателями, разговор, что называется, «по душам», и кто знает, скольких колеблющихся в это тревожное и грозное время вывели на верный путь непритязательные газетные строки партизанского публициста и агитатора. Известны случаи, когда колчаковские солдаты платили большие деньги за номер «Сохи и молота», а потом переходили на сторону партизан, показывая как пропуск, называя как пароль номер газеты с обращением Петрова и его соратников и товарищей к колчаковским солдатам.
В начале 20-х годов он учится в Красноярском институте народного образования, работает в Енисейском союзе кооператоров. К этому времени относятся и первые его литературные опыты — стихи, статьи и воспоминания о партизанском движении в Красноярском крае. В 1927 году в журнале «Сибирские огни» появляется поэма Петрова «Партизаны», тепло встреченная читателями.
Одновременно с поэмой писатель увлеченно работал над «Борелью», одним из первых своих прозаических произведений, впервые опубликованном в трех номерах «Сибирских огней» за 1928—1929 годы. В 1931 году роман вышел отдельным изданием в московском издательстве «Федерация».
Интересна творческая история этого произведения. Вот как об этом рассказывает сам писатель:
«В 24 году, — вспоминал он, — я был командирован на Южно-Енисейские прииски организовать кооператив. Совершенно новая таежная обстановка заинтересовала. Я попробовал написать рассказ, вышла маленькая повесть. Вещь я послал Г. А. Вяткину, так как я знал по сборнику стихов только его. Повестушка была слаба, страдала натурализмом, в ней было ярче показано отрицательное. Взял я только голые факты и сделал обобщение. Вяткин заинтересовался вещью, но написал, что к печатанью она не годна, хотя и имеет ряд неплохих мест. Он объяснил, где и почему у меня вышло слабо. Через год (в 1927 году) из отлежавшейся бракованной повести получился роман «Борель»[6].
По словам автора, роман был навеян «знакомством с обстановкой, которую пришлось наблюдать».
«Борель» создавалась в середине 20-х годов и, естественно, несет на себе все приметы времени. Вне учета конкретно-исторической обстановки, своеобразия литературного процесса той поры трудно уяснить многие стороны этого произведения, в том числе и своеобразие авторского стиля, на котором явственно сказался налет натурализма. Сознавал это впоследствии и сам писатель.
«В этой вещи, — говорил Петров о своем первом романе, — я не избежал натурализма. Главный герой романа Василий Медведев настолько был «натурален», что позднее… пришлось наделить его новыми более мягкими чертами, устраняя прежние грубо натуралистические»[7].
Увлечение натурализмом, особенно сильно проявившемся в языке персонажей «Борели», свидетельствовало не только о писательской неопытности автора, но и об общей литературной традиции, своего рода эстетической норме, характерной для литературы тех лет. Характерно в этом отношении свидетельство самого П. Петрова, не раз выступавшего с публичным чтением отрывков из романа в различных читательских аудиториях.
«На читке «Борели», — рассказывает он, — один из студентов техникума заметил, что язык моих героев и вообще всей вещи — слащавый, для нежных женщин»[8].
Особенным нападкам подвергся роман со стороны литературной группы «Настоящее», объединявшей левацки настроенных сибирских литераторов. Вскоре эта группа печально прославилась своими хулиганскими выпадами против М. Горького. Используя лефовские лозунги, ориентируясь на «литературу факта», «настоященцы» подвергли ожесточенному обстрелу все истинно талантливое в нашей литературе 20-х годов. Не прошли они и мимо «Борели». Сохранился любопытный рассказ П. Петрова о стычке с «настоященцами» на одном из публичных чтений романа в Новосибирске.
«Пришлось читать, — вспоминает он, — перед аудиторией солидной и довольно многочисленной. В первых рядах заседали «настоященцы». Они и учинили ожесточенный обстрел. Били смертным боем… Какой-то молодой человек злопыхательски кричал: «К черту стародедовские романы, повести, стихи! Да здравствует очерк!». Утром в редакции «Сибирских огней» Итин одобрил меня: «Если «настоященцы» ругались, значит, вещь неплохая, будем продолжать печатать»[9].
Сразу после появления в печати талантливая книга П. Петрова вызвала живейший интерес читателей. О ней заговорили в журналах, газетах, на многочисленных читательских конференциях. Так, в 1929 году писатель сообщал из Красноярска одному из своих корреспондентов, известному энтузиасту и пропагандисту советской литературы среди сибирского крестьянства, учителю А. М. Топорову:
«Недавно здесь разбирали мой роман «Борель»… Интерес публики большой»[10].
О большом интересе к роману свидетельствовали и положительные отклики в периферийной и центральной прессе. Да это и неудивительно. Своим произведением молодой писатель включался в магистральный поток советской литературы. Одним из первых, вслед за гладковским «Цементом» он заговорил о восстановительном периоде. На фоне литературы 20-х годов, почти всецело захваченной живописанием героики гражданской войны и революции, такое обращение к строительным будням выглядело несомненным новаторством, да оно и на самом деле было таковым. Оказалось, что новая послереволюционная действительность не такая уж будничная и обыденная, как это представлялось иным литераторам, привыкшим черпать свое вдохновение в романтической героике боев и походов. Здесь тоже была своя героика, ибо жизнь в ее повседневности представала перед взором внимательного и вдумчивого художника полной глубокого драматизма, острейших социальных конфликтов, высокого нравственного накала.
Именно такой видит и рисует советскую действительность начала 20-х годов в своем произведении П. Петров. Динамично развивающийся сюжет, живописные и колоритные детали эпохи, интересно задуманные, живо выписанные характеры — все это делает «Борель» по-настоящему увлекательной книгой. Автору удалось правдиво воссоздать самую атмосферу сложного, драматического в своей основе времени. Трудная борьба за восстановление золотого прииска, которую, опираясь на передовых рабочих, ведет вчерашний партизан, коммунист Василий Медведев, составляет сюжетный узел романа, вбирающий в себя все нити повествования.
Жутью и тленом пахнуло на Василия, когда он в изрядно потертой, видавшей виды шинели впервые после четырехлетней отлучки увидел прииск Боровое. На всем лежала печать заброшенности и разрушения: провалившиеся крыши казарм и жилых построек, вкривь и вкось торчащие стропила, накренившиеся столбы, почерневшие от дождей и непогоды неподвижные и безмолвные чудища тайги — драги. Еще более зловещее впечатление производил прииск ночью, когда он погружался во тьму. Электричества давно нет. Только в отдельных казармах скупо мерцают сквозь затянутые брюшиной окна самодельные светцы, вырывая из темноты жалкую домашнюю утварь, какие-нибудь деревянные обрубки, заменяющие столы и стулья.
«Боровое умерло в семнадцатом году, — говорит автор, — пышная жизнь последних хозяев с азиатским разгульным ухарством отшумела безвозвратно».
Только что закончилась гражданская война. На заброшенном золотом прииске орудуют мелкие хищники, алчные и жестокие спиртоносы-тунгусники, называющие себя «свободными золотничниками». Последнее оборудование прииска растаскивается по винтику и болтику. Бывшие рабочие нищают и под пьяную руку избивают своих жен на потеху уличным зевакам.
— Да неужели это так? — в сотый раз спрашивает себя Василий Медведев. — Неужели прииск погиб не за грош?
Кажется, что все забыли о затерявшемся за сотни верст в тайге Боровом, да и старых рабочих теперь не узнать. Вот как, например, выглядит в первую встречу с Медведевым бывший молотобоец Никита:
«Никита надернул на босые ноги рыжие броднишки и подоше