Зимин пожал плечами.
– Если честно, то нет. В нашей семье из этого не делали никакой тайны. Один мой прадед сапожником был, его в округе очень уважали, потому что сапоги он тачал первоклассные. Второй – священником. Мой отец и мать очень тепло о них обоих отзывались. Деды мои на фронте воевали, про них мне тоже все известно. Никаких тайн в моей семейной истории нет, вот и не тянуло меня их расследовать, Иван Петрович.
– Ну да, – усмехнулся тот. – Вы не находили старинный дневник, из которого бы узнали, что ваши прапрадеды были убийцами. Ну, и кроме того, вам расследований и на работе хватает, а у меня жизнь размеренная, скучная. В ней из всех приключений – лишь беседы с пассажирами моего такси. Так что да, я решил найти семью, упомянутую в дневнике. И нашел! Но это не свидетельствует о том, что я преступник. Вот и суд так решил.
– Так ведь и я с судом не спорю, – заметил Зимин. – Иван Петрович, а почему вы сразу стали искать в архивах именно семью Бубенцовых? В дневнике ведь еще и другая участница событий упоминается, причем ей отведено гораздо больше места.
– Вы про Пелагею Башмачникову? – уточнил Некипелов. – Да, я понимаю суть вашего вопроса и надеюсь, что вы поймете и мой ответ. Понимаете, Пелагея Башмачникова была той жертвой, которую мой предок, если верить дневнику, замучил до смерти. Как вы себе представляете мою встречу с ее потомками? Здравствуйте, в конце девятнадцатого века мой прапрадед убил вашу прапрабабку? Вы бы согласились после такого вступления со мной разговаривать?
– Пожалуй, нет.
– Вот именно. Кроме того, из записей в дневнике выходило: под пытками Пелагея призналась в том, что отдала крест Авдотье Бубенцовой. Значит, ее семья больше ничего нового добавить к истории не могла. А вот Бубенцовы – вполне. Дневник же обрывается именно на том месте, где мой одурманенный жадностью предок собирается нанести этой самой Авдотье визит. Что произошло дальше? Был он у нее или нет? Пугал? Пытал? Убил? Нашел ли крест? Что было дальше? Ответ на эти вопросы был именно у потомков Бубенцовой, поэтому я и начал поиски именно с них и вышел на Дарью Степановну, которая, к счастью, замуж не выходила и фамилию не меняла.
– Да, это я помню, – кивнул Зимин. – Иван Петрович, под протокол, уточните еще раз. Вы не искали никаких документов, которые могли помочь выйти на потомков Пелагеи Башмачниковой? Не встречались ни с кем из них, не рассказывали о найденном дневнике и своей встрече с Дарьей Степановной?
– Совершенно точно: не искал, не встречался, не рассказывал.
– А могла Дарья Степановна поведать кому-то о вашем визите?
– Не знаю, – искренне удивился собеседник. – С одной стороны, она очень одинокая была, несчастная, почему я, собственно, и решил ей помогать. Не похожа она была на человека с обширным кругом знакомств. Но, с другой стороны, чужая душа – потемки. Я не настолько хорошо ее знал, чтобы понимать, кому и что она может рассказать.
– Последний вопрос, Иван Петрович, и я отпущу вас домой. Такие имена, как Тата Макарова, Татьяна Елисеева, Ирина или Снежана Машковские вам о чем-нибудь говорят?
– Нет, – не раздумывая, покачал головой Некипелов. – А кто все эти люди?
– Неважно. Все, Иван Петрович, вы можете идти. Если вспомните что-нибудь еще, что может иметь отношение к делу, – позвоните, пожалуйста. Вот моя визитка. И да, на всякий случай будьте осторожны.
– Нешто я не понимаю, – пробормотал Некипелов, натянул видавший виды пуховик, сунул в карман визитку, взял подписанный пропуск и ушел.
Разговор с ним совершенно ни на что не проливал свет. Если и был кто-то еще, посвященный в описанные в дневнике тайны, то Иван Петрович ничего про него не знал.
Вернуться с работы раньше половины восьмого вечера не удалось. После бессонной ночи и напряженного, полного событиями, встречами и разговорами дня у Зимина было чувство, словно его переехал трактор, причем несколько раз, туда-обратно. Тянуло мышцы, глаза, словно засыпанные песком, чесались, сухой язык, казалось, с трудом помещался во рту. Заболевает он, что ли?
Болеть сейчас, до того, как он раскроет убийство Бубенцовой и защитит семью Машковских, было категорически нельзя. На всякий случай Зимин померил температуру – нормальная, уже хорошо. Содрав с себя одежду, он встал под горячий душ и закрыл глаза, чувствуя, как стекает по лицу вода, а затем сделал ее холодной и постоял еще, сколько мог терпеть, получилось, правда, недолго. Он выскочил из душевой кабины, весьма недовольный собой, растерся жестким полотенцем, завернулся в махровый халат и прислушался к ощущениям.
Озноба нет, только каменная усталость, но это и неудивительно. А еще ужасно хочется есть. Зимин прошагал на кухню, открыл дверцу холодильника и глубокомысленно уставился в него, как будто это что-то меняло. Кроме четырех яиц и пакета кефира в холодильнике не было ничего.
Нехитрый набор продуктов годился только на омлет, но даже его Зимину было смертельно лень готовить. К кулинарии он относился с отвращением, которое даже не пытался скрывать. Эх, оказаться бы сейчас на кухне у Ирины Григорьевны…
Яйца он сварил вкрутую, съел с завалявшимся в холодильнике куском черного и уже изрядно засохшего хлеба, а кефир просто выпил. На полноценный ужин не тянуло, но есть больше не хотелось. На первый план выступило нестерпимое желание спать. С трудом разлепляя глаза и отчаянно зевая, Зимин добрался до кровати, скинул халат, нырнул под одеяло и провалился в сон, из которого его, как из нирваны, выдернул настойчивый телефонный звонок.
Ничего не понимая спросонья, он чертыхнулся, уверенный, что его сейчас выдернут из теплой кровати и снова вызовут на работу, но на экране значилось имя Снежаны и время – почти полночь. Черт, что еще случилось?
Не рассерженный, а напуганный звонком, он долго не мог взять в толк, что именно говорил мелодичный голос в трубке, а когда понял, тут же успокоился. Снежана просто все поняла про стекло и дверь. Это неприятно, но в одном можно быть уверенным – в данный момент ей ничего не угрожает, а значит, можно жить дальше. И спать, если уж на то пошло.
– Снежинка, подумай, у кого могут быть ключи от твоего ателье? – спросил он, даже не заметив, что впервые использует ласковое прозвище, которым к ней всегда обращалась мать. – Извини, что я не спросил сразу, утром. Просто мне не хотелось еще больше тебя пугать, да и рядом было много чужих ушей.
– Ты думаешь, это кто-то из своих? – расстроенно спросила она. – Знаешь, именно это меня и пугает больше всего. Наш коллектив очень маленький – всего-то семь человек, считая меня, но все по-настоящему близкие, практически родные. Я не знаю, на кого и думать. Лида? Так она мне как младшая сестренка, с самого начала помогала разворачивать ателье. Бухгалтер Светлана Николаевна? Она когда-то еще на «Снежинке» работала, вместе с мамой. Я ее с детства знаю, да она и не целыми днями в ателье, а приходит по необходимости и помогает мне с бумагами. Девочки-швеи? Катя, Маша, Оля, Галя. Работящие, аккуратные, спокойные. Кому из них могло понадобиться красть дневник и сколки? Да и зачем разбивать дверь, если каждая из них могла в любой момент зайти в мой кабинет и вынести оттуда все, что захочет?
– Это же понятно, – усмехнулся Зимин, чувствуя, как его затапливает давно забытое чувство нежности. Какой бы умной она ни была, а оценить всю полноту человеческой подлости Снежане все-таки не под силу. – Если бы кто-то из твоих работниц просто украл то, что ему было нужно, то подозрение бы пало именно на своих. Разбив дверь, преступница пыталась инсценировать кражу со взломом, только совершенно упустила из виду, что проделанная ею дырка в стекле не может никого ввести в заблуждение. Да и прихватить что-нибудь для отвода глаз тоже не догадалась, хотя бы те небольшие деньги, которые были в кассе. А это свидетельствует о чем?
– О чем? – послушно повторила Снежана.
– Преступница все-таки не очень умная, мягко говоря.
– Для работы в ателье тест на уровень IQ сдавать не нужно, – заметила Снежана. – И все-таки я своих девчонок дурочками не считаю. Мне просто кажется, что затевать злодеяние человеку, который к нему в общем-то не склонен, не так уж просто. И это свидетельствует о чем?
– О чем? – ласково спросил Зимин, которому в этот момент ужасно хотелось ее обнять, вот просто схватить и заключить в медвежьи объятия, чтобы не смогла вырваться.
– Никто из моих девчонок не планировал никакого преступления. Та, что разбила стекло, не убивала Бубенцову, не взламывала мою дачу, не ищет сапфировый крест. Она может быть только слепым орудием в руках настоящего негодяя и, вытаскивая дневник и сколки и инсценируя ограбление, волновалась и боялась настолько, что даже не думала о том, как грамотно замести следы.
– Пожалуй, с этим выводом я согласен. Но у нашего преступника все-таки есть сообщница в твоем дружном коллективе. Лида, Маша, Оля, Галя, Катя и Светлана Николаевна, если я правильно запомнил. Итак, у кого из них есть ключ от входной двери?
– У всех, – вздохнув, сказала Снежана. – Каждой может потребоваться прийти в ателье в неурочное время. Кто-то, выполняя срочный заказ, задерживается вечером, кто-то предпочитает выйти на работу в субботу или воскресенье. Ключи есть у всех, Миша.
– Что ж, будем искать, – засмеялся он, цитируя «Бриллиантовую руку», свой любимый фильм детства. – Снежинка, ты только ничего не бойся! Я тебе обещаю, что мы обязательно вычислим этого мерзавца. Ну, или мерзавку.
– Я не боюсь, – серьезно сказала она. – И я знаю, что ты его или ее обязательно найдешь. Я только не хочу, чтобы он еще кого-нибудь убил, пока ты будешь искать.
Глава десятая
Тата брела по засыпанной снегом улице, еле передвигая ноги. В последнее время она вообще ходила с трудом, это и неудивительно – семидесятый год пошел как-никак. Два года назад она похоронила Соню, Софью Петровну Брянцеву, свою учительницу, наставницу и лучшего за всю жизнь друга.
Тата до последнего была с ней рядом, а когда пришел черед, проводила в последний путь, купив большой букет цветов – белоснежных калл, диковинно смотрящихся на февральском снегу Горбачевского кладбища. И вот, двух лет не прошло, Тата снова бредет по кладбищенскому снегу, тяжело опираясь на руку