– Моя репутация значит для меня гораздо больше, чем любая сумма денег, – заявил сенатор, на чем интервью и закончилось. Том выключил телевизор.
Он ушел уже далеко за полночь, попросив на прощание:
– Береги себя, Джуди!
«Именно этим я и занимаюсь последние тридцать лет», – подумала она.
Джуди вспомнила, какой несчастной чувствовала она себя в Швейцарии, когда все дни проводила в лингафонном кабинете, а вечера – в кафе, где работала официанткой. Она так и не научилась кататься на лыжах, не ходила на танцы, и у нее никогда не было таких дивных нарядов, как у Максины и Кейт. Она все еще помнила то ощущение горечи, какое возникло у нее, когда юная Пэйган, не задумываясь ни на секунду, вернула Абдулле бриллиантовое ожерелье – его хватило бы, чтобы оплатить целый год пребывания Джуди в Европе. Джуди никогда не позволяла себе вспоминать, что такое быть по-настоящему бедной, потому что одна лишь мысль о том, что такое не иметь запасной пары туфель и только одно незаштопанное платье, повергала ее в панику. Вспоминая безнадежно-покорное выражение лица матери и чудовищную атмосферу в их доме в те годы, когда отец сидел без работы, она ощущала одно: отчаянное желание преуспеть – любой ценой.
«Том попросил беречь себя», – подумала она, с тоской глядя в зеркало, со всей беспощадностью отражавшее результат напряжения последних месяцев.
Всю ночь Джуди работала над своим заявлением и едва успела все закончить к шести утра. Она слышала, как горничная повернула ключ в замке, и, засыпая, успела крикнуть:
– Забудьте о завтраке, Франсетта, и разбудите меня в восемь часов. Я опять лечу в Филадельфию! – И провалилась в сон.
– В котором часу ты будешь дома, Куртис? – спросила Дебра Халифакс мужа.
Он потянулся к серебряному подносу и положил себе вторую порцию яичницы.
– Как обычно, – ответил Куртис и подумал о том, как можно быть столь настороженным и подозрительным уже в начале дня. – А чем ты планируешь заняться сегодня, Дебра?
– Я ничего не планирую. – Это короткое заявление она умудрилась произнести как приговор обвинения.
«В конце концов, – подумал он, – она хотя бы опять стала есть, хотя в весе все еще не набирает. Доктор Джозеф полагает, что ее бесплодие связано с истощением».
– Не забудь, что говорит доктор Джозеф. Если ты хочешь полностью выздороветь, то надо начать жить полной жизнью, четко планируя свой день. Почему бы тебе не отправиться с Джейн за покупками?
– Никто еще не излечивался от нервного расстройства, шатаясь по магазинам. Всеми этими походами за покупками я уже сыта по горло. И в этом вся суть!
– Но, Дебра, доктор Джозеф ведь объяснил, что дело не только в нервном расстройстве…
– Нет, дело именно в этом!
«Она чуть ли не гордится этим, – устало подумал Куртис. – Нервное расстройство – это ведь единственное ее собственное завоевание за всю жизнь».
– Доктор Джозеф говорил также, что больше всего я нуждаюсь в любви и поддержке собственного мужа.
– Но я люблю тебя, Дебра, и стараюсь всячески тебя поддерживать, – произнес Куртис.
– Тогда почему ты не проводишь со мной больше времени? – закричала она. – Если ты не в банке, то в Филадельфийском клубе, где играешь в гольф и удишь рыбу со своими дружками!
– Но ведь сейчас это уже не так. Я очень много времени провожу с тобой.
– Да, но не один! – ее голос стал язвительным. – Мы сами устраиваем вечера или отправляемся куда-то в гости, но повсюду встречаем одних и тех же людей.
– Но это же наши друзья, – попытался слабо запротестовать Куртис.
– И ты полагаешь, что у нас есть друзья? Я так не считаю. У нас есть твои деловые партнеры, твои политические партнеры, но есть ли у нас настоящие друзья? Я не располагаю ни одной свободной минутой, но веду совершенно пустую жизнь.
Халифакса обезоруживал ее прокурорский тон, он никогда не знал в таких случаях, как ответить, что предложить.
– Послушай, мне, к сожалению, надо идти. Почему бы тебе не отвести сегодня Джейн в музей?
– Ты же знаешь, что музеи ввергают меня в депрессию. Музеи не решат моих проблем. А я знаю, в чем мои проблемы, – голос ее дрожал. – У тебя еще кто-то есть. Ты ведь влюблен, не правда ли, Куртис? В ту женщину, которую я видела у тебя в конторе. Ты с ней вчера ужинал, я видела эту запись в твоем ежедневнике. Она часто приходит тебя навестить. У тебя роман со знаменитой Джуди Джордан, так ведь?
– Да нет же! Мы видимся только по делу! – Куртис чувствовал себя уже бесконечно усталым, но допрос с пристрастием продолжался. Дебра начала устраивать страшные сцены по поводу его воображаемой неверности почти с первого дня их женитьбы. Доктор Джозеф объяснил, что эта ревность – классический результат паранойи. И Куртису ничего не оставалось делать, как безропотно выслушивать поток угроз и проклятий. В конце концов, у него была причина и в самом деле ощущать себя виноватым. Хотя – и он был в том абсолютно уверен – Дебра ничего о ней на знала.
Постепенно Куртис стал замечать, что его жена редко строит свои обвинения на доводах рассудка, а вскоре понял и еще одну печальную вещь: с психикой у госпожи Халифакс было не все в порядке. Доктор Джозеф пользовался определением «пограничный психоз». Об этом знали в обоих семейных кланах – и Халифаксы, и родственники Дебры. Но в семье это никогда не обсуждалось. Дебра несколько нервна, и все.
– Но если Джуди Джордан была у тебя по делу, то почему она плакала?
– Я не припомню, чтобы она плакала.
– Но это именно так! Я же видела ее глаза.
– У меня просто нет времени, чтобы сейчас все это припоминать, но клянусь тебе, между нами ничего нет! – Куртис поднялся из-за стола, чмокнул жену в лоб и ушел.
Как только за ним закрылась дверь, Дебра отправилась в свою розовую спальню, где наклонилась над тазом, заложив два пальца в рот, и ее вырвало содержимым завтрака. Чтобы уничтожить неприятный запах, она опрыскала вокруг рта одеколоном, но все равно было гадко. Этот отвратительный запах – наказание ей за то, что за завтраком она съела два лишних кусочка хлеба. Ничего удивительного в том, что муж ее больше не любит, размышляла Дебра, она толстая, прожорливая, потерявшая контроль над собой самка.
Каждый раз, глядя в зеркало, Дебра действительно видела перед собой толстую бесформенную женщину, а не ссохшуюся, напоминающую скелет фигурку, которой на самом деле являлась. Она отправилась в тренажерный зал, несколько раз устроила гонку по горным ущельям – и все это, чтобы уничтожить жировую прослойку, вне всякого сомнения, уже образовавшуюся от двух кусочков хлеба.
Потом она бесцельно бродила по опустевшему дому. Большую часть времени она проводила в рассеянном состоянии духа, когда не понимала толком, ни который сейчас час, ни где она, ни что с ней происходит. Она взяла вышивание, уже несколько месяцев валяющееся незаконченным на столике, сделала несколько стежков и положила обратно. Полила цветы, которые ее садовник поливал и так и которые часто погибали от перелива.
Уже в четвертый раз за утро она подняла трубку, чтобы позвонить Джейн, но сосредоточиться на разговоре было немыслимо трудно, и она вновь опускала трубку. К тому же Джейн любила проводить с ней время только потому, что сама была бедна, а возможно, она просто положила глаз на Куртиса. С точки зрения Джейн, это не так уж глупо. Но она была католичка, у нее был муж и двое детей. Единственная идея, отзвук которой, подобно шуму дальней реки, никогда не умолкал в голове Дебры, – это та, что Куртис изменял ей с кем-то. К полудню, когда горничная внесла в комнату поднос с ленчем, образ коварной соблазнительницы уже окончательно сложился в голове Дебры. И она ненавидела эту безымянную женщину всеми фибрами своей души.
В саду было слишком жарко. Дебра прошла в библиотеку и уселась на место мужа за зеленым столом. Она вообразила, как Куртис воркует отсюда по телефону со своей любовницей, когда Дебра, ни о чем не ведая, спит у себя наверху. Она уже будто слышала горячие слова любви, шепотом произносимые Халифаксом, видела, как светится от нежности и вожделения его лицо. Таким она помнила его в течение нескольких недель после их женитьбы. К полудню картины неверности мужа были для Дебры уже куда более реальны, чем сама окружающая ее реальность.
Один за одним она выдвигала ящики стола и рылась в бумагах. Здесь должны быть любовные письма, но где они? Ага, верхний ящик заперт! Дебра высыпала ручки из коробки, нашла серебряный ножичек для разрезания бумаг и поддела замок. В ящике лежало несколько черно-белых снимков маленькой девочки, пачка газетных вырезок и локон черных волос, перевязанных ленточкой. Клешнеобразная рука Дебры вытащила несколько вырезок. «Лили собирается сняться в роли Мистингетт», – прочитала она. Итак, Куртис обманывает ее с актрисой. Дебра тряслась от негодования. Да, ты молода, красива и знаменита, Лили, но посмотрим, сможешь ли ты противостоять тому, что можно купить за деньги.
«Спеар» выделялась черным пятном среди других – белых, зеленых, оранжевых – автомобилей – участников соревнования в Брандз Хэтч. По лицу Грегга текли струи пота: обычно во время дальних заездов гонщики теряли до пяти фунтов. Белый БМВ, шедший впереди Грегга, слишком резко пошел на поворот, потерял управление и, врезавшись в барьер, загорелся.
Силой воли погасив в сознании видение себя самого в кабине машины, объятой пламенем, он в пятый раз проехал мимо трибун. Он слышал жалобный вой мотора, когда чуть сбавил обороты, заходя на крутой вираж. Выходя из виража, он увидел на небольшом расстоянии от себя «мазду» Динетти.
«С ним что-то не в порядке, на следующем прогоне я его обойду», – подумал Грегг.
К концу первого часа тысячекилометровой гонки Грегг шел седьмым, но расстояние между ним и лидерами было невелико и на этой стадии не играло никакой роли. Любая несчастная случайность могла в секунду устранить лидеров с дистанции.
Он прошел Стирлингов поворот, прибавил газу на Клеарвайз и уже сосредоточился целиком на Кларкском изгибе – он требовал особой концентрации от водителя такой машины, как «спеар». Грегг протер слезящиеся от пота глаза и увидел, как шедший на три машины впереди бело-зеленый «ягуар» потерял заднее колесо, ударился о барьер, а потом в фонтане искр отлетел обратно на трек.