на однорукого. «Ну, вы давайте закусывайте, а то силёнок не хватит», – сказал он. Мужики тут же нарезали хлеб, сало, лук, ловко сделали два бутерброда и опять застыли, глядя на однорукого. Он налил себе, выпил, поставил стакан, вытер рот, потом прикрыл глаза рукой, как бы застыв на секунду, потом резко отвернулся, молча махнул мужикам, и зашагал по узенькой дорожке среди оградок и крестов, шаги широкие и всё дальше и дальше к выходу, где церковка и дом священника, мелькает его голова, то поднимаясь, то опускаясь над кладбищенским силуэтом кустов, крестов, оград и памятников.
Мужики тем временем успели налить, выпить, закусить и снова налить.
Потом копали, рубили корни, вытаскивали камни. Пока могли, делали это одновременно вдвоём, потом, когда яма стала поглубже, пришлось работать по очереди, поскольку обоим уже не уместиться. Один отдыхал, другой копал, тот, что отдыхал, наливал себе немного, потом наливал тот, кто вылезал, и так несколько раз по очереди, пока вместе с землёй из могилы не вылетела кость…
«О! Упёрлись!» – радостно вскрикнул тот, который сидел наверху. «Ну да, – отозвался тот, который был внизу, – и глубина вроде подходящая». Верхний медленно втянул в рот содержимое стакана и вслед за этим запихал в рот бутерброд с салом и луком, лук сочно захрустел… «А кто там закопан»? – спросил он, не переставая жевать. Нижний выбрался наверх, присел на скамеечку у соседней могилки, перевёл дух… «это дед его, не видишь». Верхний поднял кость, повертел в руках… бросил в могилу… «Тут не написано».
Затем они неторопливо закуривают… долго сидят, разглядывая результаты своего труда…
Солнышко, ветерок, вороны, старая листва на дорожке, по дорожке ковыляет мужичек…
– О, Витёк!
– Точно.
– Опоздал, Витёк, мы уже всё…
– Выпили!
– Вот, остаточки.
Витёк быстро хватает бутылку и, приложив горлышко к губам, запрокидывает голову, алкоголь с бульканьем проваливается в рот… затем, в такт бульканью, глотательными движениями прямо в желудок…
Мужики с интересом наблюдают…
– Ловко!
– Мастер!
Витёк резким движением отбрасывает бутылку куда-то в сторону и некоторое время стоит, слегка покачиваясь на краю могилы…
– Прижилось? – мужик берёт бутерброд. – Нако, толкни вдогонку…
Витёк делает рукой отрицательный жест, некоторое время стоит, тяжело моргая, затем его глаза закатываются куда-то в голову под брови,… и Витёк падает прямо в могилу…
– Ну ни хуя себе!
– Перебор…
– И чего теперь с ним делать?
– Пусть отдохнёт. Он хоть и щупленький, да из ямы тащить…
– Так это… замёрзнет же, а может покалечился.
– Ну хрен ему там будет, полежит, потом растолкаем и сам подымится.
– Ну, как скажешь, а ведь он всё допил, надо бы добавить, пойди к Палычу, скажи, что мы всё сделали, может он ещё нальёт, а я этого постерегу…
– А чё, думаешь сбежит?
– Из могилы?!
– Блин, во жизнь… кино… Ну, давай подождём…
– А чё ждать?
– Тогда давай тащить.
– Ну тебе надо – ты и тащи…
– Во, блин, мне-то он на хуя?
– А мне?
Мужики молча уставились на могилу и на Витька в ней… и выпить хочется, и вроде человека оставить в яме нельзя, и сидеть здесь без дела…
В прикладбищенской церквушке ударили в колокол… снялись с деревьев птицы … и помчались огромным стремительным черным облаком над кладбищем, полем и окраинными пятиэтажками. С каждым ударом облако разрастается и постепенно закрывает всё небо, а птицы резко меняют направления полёта, все вдруг и каждая из них…
Отзвонив положенное, колокол смолк… И рассыпалось птичье облако на тысячи черных точек, закрывших собою всё пространство, и перестали кричать, и только свист крыльев, тёмные облака, красный луч заходящего солнца… и легковой автомобиль на пустом шоссе. Старая «Волга 2402».
Если сложить заднее сиденье, то образуется довольно большое пространство, в которое можно затолкать гроб. В гробу лейтенант милиции Анатолий Думалов возвращается на родину после семи лет отсутствия.
«Я завоюю этот город»! – гордо говорил Толик прощаясь с друзьями на грунтовом перроне желдорвокзала родного городка. «Я вернусь победителем»! – кричал он, высовываясь из окна уходящего поезда. «Я люблю тебя! Я буду вечно любить тебя! Я всегда буду помнить»! – шептал он самой красивой из всех красивых девушек города. И улыбался радостно, широко, открыто… и девушка улыбалась, доверчиво склоняя голову на его плечо.
После школы он не стал поступать в институт, потому как «его ждала Армия». Уж очень красиво и задушевно пел песню отец: «Путь мой завтрашний далёк, прости-прощай мой городок, по мостовым твоим скитался я не мало, шинель из серого сукна без поцелуев и вина уйду я завтра со знакомого вокзала». Он так и ушёл: ни вина, ни отвальной, ни проводов. Строго, спокойно сказал: «Ты меня жди». И она ждала
и дождалась – целого и невредимого. Очень хотели свадьбу, но… на что? И подался он на заработки. И была отвальная, и были проводы. «…Возвращайся, мы без тебя столько дней…», пели они возле общего вагона поезда, – стоянка пять минут – на гармошке Витёк, на гитаре Митёк, а Гришаня просто тряс пивной банкой, куда насыпал немного песка прямо из под ног. Витёк, это старый друган ещё с первого класса, тот самый бомжик, что нынче «занял» могилу, которую выкопал Митёк на пару с Гришей – Попёнком, отец у него Попов, отличный слесарь лекальщик… был. Гришаня тоже осваивал ту профессию, но родной «Релейный завод» стал ЗАО, постепенно перешёл на выпуск кастрюль, сковородок и кнопок аварийной остановки для отечественных автомобилей, а реле и другие приборы ракетной техники, прекратил производить. Но и кнопки не очень долго выпускались на этом предприятии города, где когда-то работало три четверти ныне безработного населения.
Пели не очень громко, но «с душой». Он обнимал Настю, а Настя плакала от безысходной горечи расставания и улыбалась от счастья, что эта горечь есть. Слёзы любимой, улыбка ‒ вызывали чувство невероятной гордости, которая все годы заставляла его жить в том огромном городе, где должны были сбыться все мечты, и куда он уезжал под музыку маленького оркестра самых близких людей.
Пьяненький, счастливый, со слезами на глазах смотрел он на огни родного города, проезжая по железнодорожному мосту на его окраине. Он сожмётся в кулак, он преодолеет все трудности и препятствия, он отвоюет своё место для счастья на этой Земле для себя и своей Настеньки.
Храм
И показал он мне чистую реку воды жизни,
светлую, как кристал и сказал:
«Я есмь Альфа и Омега, начало и конец,
Первый и Последний»
Напротив мужичка, откинувшись на стенку купе, – Стайк. Он в тельняшке, на голове бескозырка, лицо счастливое. Что говорит его попутчик, он и не слышит… Дембель! Пиво, водка, коньяк… Первое и второе выставил Стайк, сам и пил, а коньяк мужичковский. Он сразу вытащил бутылку, извинился, сославшись на здоровую привычку и необходимую осторожность, и пил только коньяк из своей ёмкости. А Стайк всё подряд: водки и пивом догонит, а ещё коньяк сверху. Стайк поначалу хлопнул полстакана, потом ещё полстакана, но на следующие полстакана мужичок очень деликатно наложил арест – аккуратненько накрыл пустой стакан бутербродом с красной икрой. «Сделаем паузу! – сказал он, ласково улыбаясь своему юному спутнику, – Покушайте, чем Бог послал!» Стайк поднял голову и посмотрел на мужика: «Кто послал? Куда?»
– Икру на хлеб намазала моя жена, икру привёз я, а достал её из рыбы, которую поймал на речке далёкого полуострова Камчатки, а живут эти рыбы там с незапамятных времён, а и ты, и я, и речка на Камчатке, и рыбы, и весь наш белый свет сотворил Господь Бог, следовательно, он нам всё и посылает, хотя стакан накрыл этим хлебом я, твой попутчик, ешь.
– Блин, поп что ли?
– Почему?
– Да уж как-то всё очень гладко получилось, как у замполита: ни хера не ясно, а жизнь за Родину отдай.
– Я не священник.
Стайк пытается разглядеть попутчика… но трудно, глаза то закроются, то откроются. В поезд его грузили два сравнительно трезвых сослуживца, которые имели приказ непосредственного командования в лице мичмана Приходько доставить старшину первой статьи до вагона, разместить в купе и проследить за отправкой, что доблестные морские пехотинцы исполнили, стоя на перроне, распевая в качестве прощальной песни слова: «Раскинулись ляжки у Машки, не раз не бывал я на ней, какая большая досада – служить мне осталось сто дней…». Им и вправду осталось сто дней до дембеля, а слова на популярную мелодию «положил» Стайк, когда они все вместе отмечали его первый дембельский день у этой самой Машки, которую Стайк в торжественной обстановке пьяного угара «передавал» ближайшим дембелям. Почти год он пользовался услугами её мягкого, тёплого, отзывчивого тела, полученного в своё время по наследству от мичмана Приходько вместе с должностью заведующего банно-прачечным комплексом. Но он, в отличие от мичмана Приходько, не был жмотом, поскольку Машка – это единственная альтернатива однорукому онанизму и однополому сексу в тесном сплочённом мужском коллективе в суровых условиях Крайнего Севера Европы; ипотому, если в его непосредственное отсутствие кто-то из особо доверенных лиц, предварительно согласовав определённым образом свои действия, как бы скрытно от самого Стайка… пристроится к Машке,… пожалуйста, на здоровье, особенно если «согласованность» будет убедительной и достаточной. В состав вверенного комплекса входили: сама баня, примыкающая к ней прачечная, а также котельная. Баня функционировала и для гражданских и для флотских, а потому в составе тружеников были не только доблестные матросы, но и несколько гражданских вечно пьяных лиц. Грязные от угля, а пьяные от спирта, которого было в этом северном далёком военном посёлке «хоть пей, хоть лей».
Но загадочна душа российского человека и её движения в условиях тяжёлой службы по выполнению священного долга перед Родиной!