Парковка
Сидельников спокойно оглядывает парковку, видит свой джип, видит синий автобус, оборачивается к охраннику:
– Так где он, наш дубль-спаситель?
Виктор махнул рукой:
– Дальше, дальше идём.
Но Сидельников не торопится.
– Вот интересно мне… оччень даже интересно…
– Что?
– А вот автобусек тёмно-синий такой, рядышком… видишь?
– Вижу.
– И что скажешь?
– А что?
– Ты что? Еврей?
– Еврей? Почему еврей?
– Потому, что вопросом на вопрос отвечаешь.
– В Израиле отличные охранники.
– Во! А эти причём?
– Кто?
– Охранники в Израиле.
Виктор внимательно осматривает парковку и на вопросы пьяненького охраняемого лица отвечает не вдумываясь, просто так, для поддержания звукового контакта…
– Я там стажировку проходил. Хорошие ребята.
– Евреи?! Хорошие ребята? Да они Бога распяли!
Виктор смотрит на Сидельникова… молчит…
– Что молчишь? Правда глаза режет? Вот за то их и прессуют столько… столько веков, – задумался, потом добавил, – тысячелетий, – и тут же взбодрился, видно мысль пришла, – Тысячи лет народ преследуют, а за что? Ни своей земли нет, ни чужой не завоевали, а почему? Потому, что Христа распяли! Во как! В рифму.
– Римляне.
– Что римляне?
– Распяли, а евреи его просто продали им, но он и сам еврей… был…
– Да-а??
– И все пророки, и апостолы…
– Что? Тоже евреи… и… апостолы…?
Сидельников изумился, да так натурально. Виктор снисходительно еле заметно улыбнулся… так чуть-чуть… уголок рта дрогнул… А Сидельников дальше причитает… и вроде так искренне…
– Дак это что получается, на самом деле мы евреям поклоняемся и Бог наш еврей… да нихрена себе…
Сидельников достаёт бутылочку и неторопливо прикладывается, при этом делает такие странные движения, ну как пошатывает его и голова из стороны в сторону наклоняется, а можно подумать, что и как бы оглядывается…
– И мужики эти странные, – задумчиво говорит Сидельни-ков пряча бутылочку в карман. – Вот чего это они к нам пристали? Чего это им в автобусеке своём не сидится…
– Какой автобусек?
– Да вот синенький, что возле нашего джипика…
– Они не из этого автобуса, – говорит Виктор.
– Ну… у, а какая разница? Ведомство наверняка одно. А может это они и подвесили? Есть такая тема, что…
– Нет такой темы.
– Ага, темы нет, а братанов везде поубирали…
– Оттеснили с хлебных мест.
– И заняли эти хлебные местечки… ки… ки… моры… всяко разны… ветераны фронта незримого. Нуко погляди – всё сидят?
Виктор оборачивается – никого из троицы опущенной охраняемым лицом на том месте где оно их опустило – нет.
– Пусто.
– А почему нас не хомутают?
– Не знаю.
– То есть у них есть дела поважнее! – медленно проговаривает каждое слово Сидельников.
Стоит. Смотрит.
Храм
«А-а-а… а-а-ааа…», тихо стонет Стайк стоя на коленях упёршись лицом в подушку на нижней полке купе. Напротив сидя спит тихо похрапывая Павел Петрович… лицо бледное, отёкшее, складки под глазами, отвисшие щёки, из приоткрытого рта стекает слюна … на подбородок, с подбородка на рубашку и здесь расплывается в тёмное пятно.
«Дяинька… дяинька… у тебя выпить есть… доктор говорил – похмеляться надо…», – тихо-тихо выстанывает Стайк.
Дяинька даже не шелохнулся, но похрапывать перестал.
«А красавица-королевна северная? Ты здесь? Налей чего-нибудь… алкогольного», – говорит Стайк не отрываясь от подушки, потом, очень медленно и осторожно поворачивает голову, разгибается, откидывается в бессилии на стенку… «О-ооо-ооо!» – стонет он и падает головой в сторону двери, – «Ноги, ноги, ноженьки мои… и… и…»
Павел Петрович вздрагивает, но не просыпается.
Стайк медленно разгибает затёкшие ноги, садится как раз напротив, смотрит на него. А у того глаза уже открыты, но видно, что ему ничего не видно – просто глаза… как у покойника… стеклянные. Стайк машет рукой: «эй! Живой?»
Павел Петрович закрывает рот, стирает слюну с подбородка…
– Не знаю…
– А где девушка, – спрашивает Стайк.
– Не знаю…
– А где мы едем, – Стайк смотрит в окно.
– Не знаю…, тихо говорит Павел Петрович, – я ещё не вернулся.
– Откуда?
– Где мы пили.
Стайк смотрит на него, оглядывает купе.
– А где мы пили? Не здесь?
– Здесь, но были там.
Стайк внимательно разглядывает собеседника, и только хотел что-то спросить как взгляд Павла Петровича «ожил».
– Привет молодой защитник Родины! – Говорит он совершенно бодрым «трезвым» голосом. – Правильно доктор прописал. Похмеляться надо. Но! Нечем. Запасы исчерпаны.
– Да-а? – Стайк посмотрел в окно, – «А поутру они проснулись», – сказал он.
– Сейчас вечер.
– Да-а…?
– Взглянем на часы, – отвечает Павел Петрович и лезет рукой куда-то в брюки под живот… пошарив там, он вытаскивает карманные часы, открывает крышку – нежнейшая музычка… тить-тинь-те-нь…
Стайк как заворожённый смотрит, даже рот открыл…
– Семь часов пятнадцать минут по полудню, – провозглашает Павел Петрович, со щёлком закрывает крышку и обратным движением руки куда-то в брюки под живот прячет часы.
– Брегет, – говорит Стайк.
– Да, как ни странно, это Breguet (он произнёс по-французски), и ему сто лет не меньше, приобретено прадедом и передано по наследству, ни разу не ломались и практически не отстают и не убегают, как и само время, которое измеряют.
– Время измеряют?
– Время.
– Да они просто тиктакают: тик-так-тик-так… неслышно. Какое время? это просто память такая. Вот у нас в Заполярье, всего один день и одна ночь, а у вас это год.
– У «вас» и у «нас» год по, 365 умножить на 24 равно 8 тысяч 7 сот 6 десят часов, то есть год – это год, а не день и ночь.
– Ага! – хохочет Стайк, – вот я и говорю: тик-так-тик-так… а остальное просто в памяти! Сейчас «тик», а сейчас «так», а «тик» уже в памяти, то есть его нет, значит и времени нет – просто такая вот память совместная.
– Не путай меня.
Павел Петрович достаёт портфель, что-то ищет, не находит, закрывает портфель.
– Что-то потеряли? – спрашивает Стайк, – чувствую – коньяк! В заначке! Правильно?
Павел Петрович не отвечает. Молчит… соображает… куда дел… запихал… спрятал…
– Вы королевне северной сказали, что у Вас ещё одна бутылка есть.
– Ты же в отрубе был!
– Может и в отрубе, а про бутылку помню.
– Ну и что ты помнишь?
– Вы про пьянство своё рассказывали, а королевна северная ваш коньяк выпила.
– Выпила, – вздыхает Павел Петрович, – но я тоже выпил.
– И Вы сказали, что у Вас ещё есть заначка.
– Есть заначка – заначка есть… Где?
– Заначка Ваша – Вам и знать.
– Знать-знать… знать бы – где… там и поискал – бы. Я, говорю, потерял, а он говорит, где?… Если знаю – где, то и не потерял бы… Вообще-то ты сам-то помнишь какой сюда пришёл, да что с тобой тут было?
– Конечно. Вы сказали, что ко мне белочка пришла, а потом сказали, что это алкогольная эпилепсия, а я просто устал и прилёг немного отдохнуть.
– А кто такой Приходько?
– Приходько? Мичман! А Вы откуда про него знаете?
– Ты звал, спрашивал где он.
– Вот это не помню. Приходько… это Приходько! это – кость Северного морского флота. Вот такие в войну нас спасли от немцев.
– Я, кстати, – немец.
– Чё?
– Немец, фамилия Шнайдер. Павел Петрович Шнайдер, мы – немцы, в России в шестом поколении, с Екатерины, а может даже и с Петра, а может и раньше. Вот так.
– Ну, вы получается, наши немцы, русские.
– Не получается.
– Что «не получается»?
– Ничего не получается, – вздыхает Павел Петрович, – коньяк пропал, похмелье мучает, голова болит, на душе противно… мы не русские, мы – немцы… в России.
– Какой же Вы немец, у Вас все симптомы типично русские, особенно про похмелье и про душу, кстати, как бы нам найти эту Вашу бутылочку! Вот, Приходько, например, в шесть секунд нашёл бы выпивку, у него нюх, экстрасенс. Жинка его бутылку спрячет, а он рамочку такую квадратную согнёт, возьмёт в кулак так что бы свободно крутилась и сразу найдёт! А может и нам попробовать?
– Колдовство?
– Я сам видел как он ищет. Никакого колдовства. Просто берет рамку и носит её по квартире, а там где она вдруг начинает вращаться – там и бутылка. Мы так несколько раз делали пока жинка его не пронюхала, то есть она как то приходит, а мы с рамкой как раз бутылку ищем и прямо в тот момент она вошла, когда мы её нашли. Сначала орать стала, а потом смеётся, ну, говорит, мужики… ну, мужики… Вот только из чего нам рамку сделать?
– У меня скрепка большая канцелярская есть.
– Покажите.
Павел Петрович достаёт из портфеля пачку бумаг, снимает скрепку, показывает. Стайк берёт её, рассматривает…
– Ну, не знаю… попробуем, но кто искать будет.
– Мой коньяк – я и найду.
– Да Вы знаете где он. Вспомнить не можете.
– Здесь. Коньяк здесь! – Оглянулся по сторонам, даже на потолок посмотрел, – Но вот где это – «здесь», произнёс он, по-
том тяжело вздохнул, отодвинул занавеску и посмотрел в окно на летящий в обратную строну от него северный пейзаж.
Стайк вдруг головой затряс мелко-мелко-мелко… часто-часто-часто… и губами – «бррррр…» – сделал…
– Что тут непонятного? – спросил Павел Петрович, повернув голову к Стайку, но тут же, даже не дождавшись ответа, вновь смотрит в окно.
Стайк успокоился, что называется, дух перевёл и сказал тихо с расстановкой, как бы прислушиваясь к словам:
– Здесь, но вот где это «здесь», – помолчал, и добавил, – Вы, не поп, Вы, конечно же, философ, а вот мама моя не может спиной к движению сидеть, в электричке ей надо обязательно лицом навстречу, вот как я, а вот Вы как раз «едете задом наперёд», может Вам тоже нельзя, а Вы и не знаете?!
Стайк смотрит на Павла Петровича, что-то хочет ещё сказать, но не говорит, разгибает скрепку в ровную проволочинку, а затем сгибает её под прямым углом так, что одна сторона короткая, а другая раза в три больше по длине, он берёт рамочку двумя пальцами – большим и указательным, и…