Постепенно, медленно, внешне совсем и не заметно, парковка пустеет. Машины уезжают, новые не появляются, узбеко-туркмено-таджико-китайско-вьетнамского вида гастарбайтеров не видно, телеги вообще не убирают, они так и стоят, где их оставили… какие-то мужчины ходят в каких-то серо-зелёно-синих одеждах…
Сидельникова, как он сам недавно «хвалился», уже взрывали и один раз расстреливали… И сейчас? Его опять взрывают? Какое-то странное состояние – машина заминирована, страха нет. Всегда в теле беспокойство, в первый раз… в первый… рраззз… Он никогда никому ничего не говорил, но в «первый» раз за мгновение до выхода из дома, мысль-фраза промелькнула, «детей и женщин не взрывают, пусть уедут». Он остановился и сказал жене, тогдашней жене, что ей надо в другой машине ехать… а она… она… она послала его, как всегда. – «Что ж?
Вот так и жить»? Ну что ж! Ну уж лучше ТАК, но пожить, бояться, прятаться, скрываться, две машины с тёмными окнами, два или три выезда из дома – чтоб не знали откуда кто едет, телефоны с переадресацией, учителя домашние для детей, забор в три метра, штыри и стекло битое по краю, но… живые! Живые! И неплохо «живые» – и квартиры, и дом за городом, и машины, и на отдых… Кипр, Египет, Маврикий… Турция, но это поначалу, теперь-то и Лазурный берег… г… г… и… Все мертвы, а я – живой…
Она вскинула голову, спокойно пошла к машине, и что бы ни у кого сомнений не было, за руку дочь взяла, и всё так ме-едленнно – медленно… вот сейчас дочь позову… Они даже не сели в автомобиль, только подошли, только она руку протянула к дверце… вот она откроет дверь, обернётся-улыбнётся, спокойно, бесстрашно, как всегда… но всё вдруг стало грудой «фрагментов» тел, одежды… потом это собрали в чёрные мешки… и две руки сжатые, её и дочери, но он, Сидельников, не увидел, его, Сидельникова, погрузили на скорую, он был цел, тело не разорвало на куски, оно как большой кусок мяса с костями, улетело в сторону дома и…
Семья
Дед действительно хоть и невысок был, но крепок, двоих сыновей скручивал в две баранки – баранка слева, баранка справа, а они на голову выше, и все их сторонились, задиристы, никому спуску не давали, особенно когда выпьют. Пили самогон, который сами производили на берегу реки в том месте, где в неё втекал ручеёк. Костерок, на нём доильное ведро от автоматизированной системы доения коров, далее большой змеевик, погружённый в ручей, и банка, в которую… кап-кап-кап-пает чистейшая наипрозрачнейшая жидкость… Первый накапанный стакан пить невозможно – почти чистый спирт, градусов 80, не меньше, его тут же разводят водой из ручья и тут же опрокидывают в рот, мгновенно занюхивая рукавом, а один раз братан как раз ботинки снял и прямо в носок грязный носом уткнулся… Кто не пил – тому не понять… Вот она, брага, стоит в этом ведре доильном, ходит, бурлит, но … дней пять бурлит и «ходит», лучше ещё дольше, а то не получится чистейшая наипрозрачнейшая жидкость крепостью до 80 градусов – это значит затворить и ждать, потом, дождавшись, перемещаться на ручей… аккуратно, чтобы никто не заметил, потом… потом спокойно «выгнать» всю брагу и «замести» следы присутствия самогоноварения дабы самих не «замели»… самогоноварение запрещено, но… варили все и сдавали друг друга тоже все… эх, ребят-та.
Статья 158.
Изготовление, сбыт, хранение крепких спиртных напитков домашней выработки Изготовление или хранение с целью сбыта самогона, чачи, араки, тутовой водки, браги или других крепких спиртных напитков домашней выработки либо изготовление или хранение с целью сбыта аппаратов для их выработки, а равно сбыт указанных спиртных напитков или аппаратов, – наказывается лишением свободы на срок от одного года до трёх лет с конфискацией имущества либо без таковой, или исправительными работами на срок до двух лет с конфискацией имущества либо без таковой, или штрафом от пяти до десяти минимальных месячных размеров оплаты труда. Действия, предусмотренные частью первой настоящей статьи, совершенные повторно, – наказываются лишением свободы на срок от трёх до пяти лет с конфискацией имущества.
(гл. 6, ”Уголовный кодекс РСФСР” (утв. ВС РСФСР 27.10.1960)
«Первый прошёл!» – радостно кричал старший брат. «Полёт – нормально!» – поддакивал младший. Потом уже можно спокойно поговорить о том, о сём… обо всём… и… да так и напиться «до ус-сёру», но пьяницами себя не считали, а что есть такие вот какие-то «алкоголики» – никогда и не слыхивали, потому как алкоголь всегда называли вином, а не каким-то там «алкоголем»…
После первого стакана спешить не надо, пусть течёт по телу жидкость благодейственная. Всё вокруг чудесным образом меняется, на солнышке тепло, на душе благодать…
Благодать
… избыток, имущество, обилие, счастье; умирать не надо, тип-топ, отлично, первоклассно, будь здоров, прекрасно, оттяг, будь спок, красота, распрекрасное дело, блеск, любо-дорого, порядок, мечта, будь-будь, харизма, хорошо, лафа, рай, гора, малина, сила, любо-мило… благодать божья…
Старший – десантник, как с армии вернулся, практически ни дня не просыхал, а потом как-то вечером пришёл в комнату где родители телевизор смотрели, встал на середину и сказал негромко: «Простите меня, много горя принёс вам, да и сам счастья не видел…» – повернулся и ушёл, а ночью умер.
А через месяц и отец, как вслед за ним. Никогда ничем не болел, никогда ни на что не жаловался, ничего ни у кого не просил, всегда весёлый, иногда поддатый, но никогда не пьяный…
Похоронили сына, попрощались… Поминающие разошлись, отец прилёг на кровать и больше не встал… ни слова не сказал ни на похоронах, ни потом, когда лежал повернувшись к стене лицом. Всегда любил поговорить: иногда не остановить – рассказывает, рассказывает… про жизнь, про историю, про старообрядцев, мог на память их книги говорить, любил о боге и справедливости рассуждать, а когда про бога говорил, называл его «Он». «Он этого не любит…» ‒ это если так делать не надо. «Ему угодно…» ‒ это в смысле правильно сделано, иногда и в смысле – указать, что делать надо вот так, не иначе. «Он простит, он всех простит, потому как любит» – это если кто-то прощения просит или виноват в чём-то…
Братья ещё школьниками как-то заспорили, младший сказал, что этот «он» наверное в домике у кладбища живёт, потому что в церкви бог, а в домике поп, который молится в церкви и, наверное, батя попа и называет «он», а старший засмеялся и сказал, что это батя так Бога называет, и что Бог «там», где-то на небе, а в церкви ему только молятся, те, кто верят в него, а те, кто в него не верят, туда и не ходят и не молятся.
– А вот ты и сам сказал, что в «Него», значит он там, в церкви и есть, а раз батя говорит «он», то это не Бог, потому что батя иногда крестится и говорит тихо, почти шепчет, «Господи помилуй», я слышал, а это Бог.
– Да тебе-то что с того как и кого батя называет? Поп не «бог», «он» не поп, а кто этот «он» и этот «бог» давай у бати и спросим.
– Учительница сказала, что бога нет, а если бога нет, то есть «он» как батя и говорит.
– Бога нет, а религия есть, потому что церковь есть и поп там есть…
– А ещё учительница сказала, что «религия – опиум для народа»! это что?
– Религия?
– Опиум.
– Ну… это вроде как опиться чего-то, ну может вина…
– Да его все пьют, даже батя наш, а как выпьет ‒ добрый.
– А он вообще не злой, только чудак.
– Это что?
– Батя наш?
– Ну… чудак, это что?
– Чудной… не как все. Наверное, от чуда.
– От печки?
– Какой печки?
– А вот мамка в ней на керосинке пирог круглый делает.
– Ну… чудо… это… диво-дивное, чудо-чудное.
И вдруг младший как-то странно округлил глаза и заговорил напевно, и голос у него как-то уж совсем незнакомо зазвучал, звонко и торжественно:
«Как во той ли губернии во Олонецкой,
Как во том ли уезде во Пудожском,
Да в глухой деревне в Рагнозере,
Да в той ли семье у Прокина
Как родилосе ой чадо милое,
Чадо милое да небывалое.
Он ведь росту был да аршинного,
А и весу был да он пудового.
А назвали его Рахтой,
И неизвестен был его батюшка
Да красавица была матушка
И была у него силушка необыкновенная,
Полюбил работушку крестьянскую.
Для двенадцати дровень приправы принашивал,
И на лыжах зимой к дому он прихаживал,
Он правой рукой дом поднимал,
А левой лыжи под угол совал.»
–О! – вскрикнул старший брат. – От деда перенял?
Младший не отвечает, молча смотрит перед собой, как и не слышит.
Отец рассказывал, что деда, который отец отца, который дед последнего отца, а может и ещё дальше, звали Рахта и что он был потомком знаменитого Рахты Рогнозерского и в доказательство пел долгую «старину», которую в семье всегда помнили. это такая старинная песня-сказание, про этого самого Рахту, что был он силы необычайной, что мог дом поднять одной рукой, что был он богатырём, который в самой Москве бился с иноземными силачами и всегда побеждал…
– Чего молчишь? – спрашивает старший, – эй! эй… – толкает он в плечо брата, – очнись!
Младший смотрит на него, но всё же как бы что-то с ним странное происходит, вроде как провалился куда-то, как бы что-то ещё открылось… Старший тоже втягивается в это состояния присутствия чего-то ещё, но тут же пытается выскочить из него:
– А вот зачем этот Рахта лыжи-то под брёвна засовывал?
– Чтоб не спиздили, – ответил младший брат всё в том же звонко-торжественном тоне.
– Да уж не иначе, – смеётся старший, – попробуй дом поднять! Подходит такой малец: «О, лыжи, дай-ка прокачусь», – дёргь, а они не даются!
И младший тоже засмеялся:
– Ага! Дёргь… А на них целый дом стоит!
– Да уж, не покатаешься! – подхватывает старший.
– А покататься хочется!
– А не вытащить!
– А надо… да так, чтобы этот Рахта не услышал, а то услышит… мало не покажется!