«Товарищ генерал… товарищ генерал…»
Генерал не реагирует. Позу не меняет. Застыл.
«А почему, собственно, решили, что нападение будет именно здесь? Агентурные данные? Не так-то уж и трудно внедрить дезинформацию. Но Где? Где? Да какая разница? Ждём здесь, если в другом месте, всё равно подождут. Им же мы нужны. Кому предъявлять-то требования будут? Вот входят они, захватывают заложников, а никому никакого дела ни до заложников, ни до них самих. Они сразу в Интернет объяву на всех информационных ресурсах, ну мы туда и едем. Оцепляем-разворачиваем-блокируем и что? Они убивают. И что? Без жертв такие истории не бывают. Всё одно, кого-то да убьют. Они всё это в
Интернет… У них, что? Спутниковая связь? Блокируем. А зачем? Пусть. Чем больше скрываешь – тем больше желание раскрыть. А всегда есть те, кто на рас-кры-вании зарабатывают. Наоборот, надо самим всё показывать».
Генерал разжал руки и левой сделал жест – «ступай» и добавил слегка разжав губы: «Позже».
«Ведь все учили физику – сила действия равна силе проти-во-действия. Чем сильнее давишь – тем сильнее отдавливает, в детстве на качелях спрыгнешь внизу, а он сверху как… прямо в землю жопой… бля, мне так копчик повредили, встретить бы того гада, всю жизнь помню… противодействие».
«… среди них есть бывшие сотрудники МВД и ФСБ, которые участвуют в разработке планов… выявить их настоящие фамилии и места службы не представилось возможным…»
Из донесения
«Удивил, а куда деваться «бывшим сотрудникам», если они стали бывшими в 35–40 лет и на пенсии… и делать, кроме того, что делают такие сотрудники, ничего не умеют? Бог, конечно, всех простит и меня простит – расстрелять этих «бывших»… прости меня, господи. А за что? И кто ты? Господи, ты кто? Ты где? Зачем ты сына на крест посылал? Искупить грехи людские? И куда они делись? Ты здесь, грехи здесь… всё как было, так и есть, пить, спать, ебать… а не пить, есть, спать, ебать – кому тогда тебя знать … «плодитесь, размножайтесь…» грешите и спасайтесь. Тошно мне что-то».
– Водички простой негазированной! В поллитровой ёмкости… кто-нибудь, принесите… – негромко, но очень ясно произнёс Генерал.
«…при подготовке особое внимание руководители формирования уделяют подавлению синдрома симпатии к заложникам… в группе есть участники, отличающиеся особым хладнокровием и жестокостью…»
Из донесения
Храм
Стайк лежит на животе, уткнувшись лицом в подушку. Лёгкое покачивание, металлический шелест колёс по рельсам, железнодорожный запах! Возвращение происходит постепенно – вначале надо проснуться, «от сна воспрять», увидеть темноту или размытый розоватый свет не открывая глаз, потом открыть глаза и понять где ты… это купе поезда, он, Стайк, возвращается после трёх лет службы на Северном флоте… дембель. это он помнит. Помнит проводы в подсобке банно-прачечного комплекса, помнит торжественную передачу Машки в добрые заботливые руки, но по Машкиному выбору, т. е. «пялить» её можно было каждому из приглашённых на проводы, но «передастся» она тому, кто ей придётся особо «по душе», то есть кто лучше трахает – того и Машка. Но это не означает, что он отныне у неё единственный. Она женщина свободная и вольна сама выбирать, но… как-то всё же должен быть кто-то основной, хотя могут быть и другие – смотря по обстоятельствам. Как-то она умела всем угодить и никого не обидеть. Стайк поначалу «владения» пытался контролировать её выбор: побил. Не крепко, так, пару раз по лицу врезал… ладошкой, типа, ты что, шалава, честной давалкой будешь? Она так удивилась, не обиделась, даже засмеялась. Не оправдывалась, не возражала, не кричала, не возмущалась – посмотрела на него «глазами круглыми» и улыбнулась, а он увидел как она улыбнулась, хотел было закричать: «Чё лыбишься – да вдруг тоже засмеялся. И чего? Чего смешного? Вот если со стороны посмотреть? Твою, можно сказать, «законную» тёлку, кто-то пользует на стороне! Вот то и смешно – «законную», типа… «и пока смерть не разлучит нас».
Вообще-то она никакая не Машка, а Тамара… коренной житель этих мест: и родилась здесь, и жила, и училась… Папа-зек строил дорогу Мурманск – Ловозеро, там с мамой встретился, а до этого он строил Заполярный и железную дорогу на Печенгу, а Тамара сразу после школы вышла замуж за военного, уехала с ним в Лиинахамари, а военный погиб – отошёл от дороги по малой нужде, а может и по большой, теперь уж никто не узнает – и отошёл в мир иной посредством взрыва старой мины… Тамара то в Мурманске поживёт, то в Заполярном, потом Печенга, а потом опять замуж вышла и в Лиинахамари вернулась, а он опять… исчез. Сказал, что поедет на новое место службы, осмотрится и её позовёт, но… не позвал. Она горевать не стала, искать не стала, а осталась просто жить, как могла. А какая жизнь в военном гарнизоне? Работы нет, жилья нет… Военные есть, флотские, много флотских. Туда идут, сюда идут, маршируют… корабли у причалов, и всё вокруг них и для них, для кораблей. Кое что и для людей, которые для кораблей: клуб, баня, библиотека, школа… и Машка.
Вообще-то «машка» – это существо мужского пола, выполняющее специфические функции женского на зоне исправительно-трудового лагеря.
Армия-флот… зона – много людей одного пола в одном месте без права свободного выхода: свои правила, законы, по сути очень похожие, и у всех – начальство, командиры, подчинённые – всё одинаково, каждый за себя. Командир за себя, матрос-солдат-сержант за себя, зек… и так ясно, ещё бы зек о ком-то заботился, и каждому жить охота, и охота получше-получше-получше. Мне! Мне-мне-мне! Меня-меня! Моё! Вот сейчас, в это мгновение, мне надо есть, пить, ебать – отобрать, украсть, заставить! Ни боеготовность, ни безопасность, ни-че-го меня не касается, я-мнеменямоё зависит только от других я-мнеменямоих, и если я их не нагну, то они нагнут меня, но и когда нагнут – всё равно когда-то разогнусь, но даже если и останусь так – всё равно! Останусь! Хоть как, но живой… живой-живой, чтобы есть-пить-ебать. Гордый? Не, не гордый, давно не гордый. Гордых особо нагибают… все! И свои, и чужие, и сильные, и слабые – эти кучей налетают, – и командиры… сержанты, старшины, мичмана, лейтенанты, каперанги… и даже генералы-адмиралы – ну, они просто не видят, потому как и не смотрят… тоже мне, «живая сила»… кто такие? Отсюда не видно, не разглядеть…
«Приходько! Ты где? Приходько… друг мой любезный, давай сгоняем за водкой! Я тебе за Машку коньяк поставить должен! У меня где-то коньяк есть. Щас найду… щас-щас…»
Машка белая, чистая, ласковая… ты её обнимешь – она прильнёт… вся, всем телом, всё для тебя, ничего себе… а может это и есть «для неё», то есть «для себя»?
«Да, блин, какая разниц-ца… иди, иди сюда… прильни ко мне… да ты чего? Ты чего?!»
Стайк что-то бормочет, хрипит, ворочается на полке… вскакивает, осматривается, кидается на Ольгу, хватает её, валит, сам наваливается сверху, что-то говорит-рычит, лезет руками между её ног, она сопротивляется, он лезет, шарит руками у неё, у себя, пытается расстегнуть штаны, что-то бормочет, грудь тискает… «Тома, Тома, ну ты чего… Том, давай по-быстрому, ну ты… это, ты чего…»
Ольга вдруг перестаёт сопротивляться и Стайк как в яму проваливается, даже руками упёрся и голову поднял, но не соображает ничего…
– Я Ольга, матушка…
– А я батюшка! – хмыкает Стайк в ответ, – Ну ты, что? Протекла? У баб всегда что-то в самый-то момент происходит, да ладно. Мы не гордые, можно и так… да я быстро, приспичило, давай… Он ловко достаёт член и тычет им куда-то… туда, но не туда, и вдруг орёт: «А, блядь, что это? Больно! Ты зажала, ты зажала… блядь, яйца зажала…»
– Эй! Посмотри на меня! – Ольга сильно бьёт Стайка по лицу ладонью, голова Стайка окидывается от удара и возвращается в Ольгину ладонь, она запускает большой палец руки в его рот, за щёку, остальными цепляется за скулу и соединяет пальцы в кулак разрывая лицо в точке сочленения верхней и нижней губы…
Стайк вырывает её руку, вскакивает:
– Ты чё, сдурела?
– Очнись, матросик, это – я, Ольга!
Стайк смотрит на неё:
– Какая Ольга? Княгиня? – демонстрирует он неожиданные познания истории родного края. А глаза то закроются, то откроются, как спит наяву и слегка покачивается.
– Матушка.
– Какая, на хрен, матушка? Где Машка?
– Матушка – жена священника.
Стайк трясёт головой, закрыв глаза, потом открывает, смотрит на Ольгу…
– Кто-о? А где Машка? У меня стоит! Видишь?…
Он шевельнул телом и вдруг запричитал: «Ой, больно! Больно-больно-больно… Ты чего наделала? Где Машка? А ты подруга? Давай я сзади засажу…, – Он встаёт, брюки падают, обнажая член, – видишь? С этим надо что-то делать, может просто отсосёшь?»
Ольга смотрит, приподнимается, протягивает руку к этому органу, Стайк закрывает глаза, наверное в предвкушении… бормочет: «Давай, Тома, давай, ты умеешь…, – и вдруг взвыл, – А-аааа! Ты что сука делаешь! А-аааа… сука, отпусти, отпусти…» Ольга чуть-чуть ослабила степень сжатия стайковых яичек, которые она осторожно и нежно обхватила, как показалось на мгновение Стайку, но уже в следующее мгновение он вскинул руки вверх, как бы пытаясь «вынырнуть» прочь от этой невыносимой боли, так неожиданно и трагично постигнув обманчивость своих ожиданий.
– Отпущу, если отстанешь.
– Отпусти-отпусти-отпусти… отстану, уже отстал…
– Ну, верить или не верить, – это как «быть или не быть», то есть философский вопрос – сказала она и резко, ещё сильнее сжала руку, – «доверяй, но проверяй», – добавляет она разжимая пальцы и взмахивает рукой, как бы стряхивая следы прикосновения…, – «простое действие ценнее сотни слов».
Глаза у Стайка закатились и он повалился на бок, прямо на пол… где и остался лежать, разведя полусогнутые ноги в стороны и слегка постанывая…
Ольга стягивает с полки одеяло и бросает на Стайка:
– На, прикрой срам.
Ольга вышла, дверь закрылась… Стайк, охая и крёхая, перебирается на полку где и затихает, пытаясь не двигаться, поскольку любое движение отдаётся…