– Не, мы здесь.
– Слава богу.
Гоша вылез из спальника, вышел из дома, поотсутствовал, вернулся…
– Ну, что? Дед похмел? А у нас ни-че-го… магаз с одиннадцати… Давай чайку заварим. Чай-то есть, мы его вчера целый ящик взяли на базе… три слона, Цейлон… оччень классный.
Постепенно вся компания, т. е. партийные геологи питерской партии, вернулись за стол, стол уже чист, на нём чайник, кружки, хлеб, пирожки – откуда? Гоша подмигнул – места надо знать. Пьют чай, про вчера никто не говорит… Паша подумал – стыдно, лучше как бы и ничего не было… Оказалось ровно наоборот – вчера всё нормально, сегодня – всё нормально, а завтра – конкретно «в поле», то есть местные дают вездеход и… поехали.
Постепенно Паша «врубился» в эту полевую жизнь геологов, но… не ссразззу.
Вот погрузились на ГТТ – гусеничный тягач тяжёлый, поехали… ну, в танке Паша не сиживал, но это, наверное как в танке, рёв-гул-тесно, но… можно выйти и пешком, но пешком… это пешком, а пешком… в общем так и ехали-ехали-ехали, иногда останавливались… по старой-старой дороге, ещё финны строили, только мостики разрушены, а так – очень даже можно ехать, иногда камни, иногда большие камни…
Приехали. Теперь разгрузка, установка палаток…
Одна большая шатровая палатка для камеральной работы, т. е. когда дождь и прочее, чтобы можно было что-то делать: образцы заворачивать-укладывать, поговорить, в карты поиграть, когда не в маршрут, ну и прочие общественно значимые действия «полевого» коллектива, одна палатка для мужчин, одна для несравненной Нинель… А у «Неунывающего Джека» своя, личная палатка… купил. Почему бы и нет? Месячная зарплата, но зато не зелёная казённая, протекающая при длительном дожде брезентуха, а светлая, с окошками и антикомариным входом на молнии под отдельным ярко-зелёным тентом, на лёгких разборных стойках, да ещё и с «предбанником». Польская, в кредит купил.
Разжечь костёр, приготовить пищу…
Вот и лагерь!
Начальник Косачёв просил так не говорить. Он в настоящих лагерях бывал. Ничего не рассказывал, просто попросил лагерь называть бивуаком. Не сложно. Но из «бивуака» редуцировалось в «бивак».
Косачёв воевал. Командир батареи 45-миллиметровых орудий. Всю войну – ни одной царапины, от звонка до звонка. Молчал, ни одного воспоминания. И только когда они с Пашей, уже в конце сезона, крепко выпили, сказал: «Не верь, ни одной строчке о войне, кроме того, что на ней убивают…»
А после войны… «поехал» в ГУЛАГ. Ему «повезло», попал в Воркуту. Работал геологом. Жить можно, выжил. «Один день Ивана Денисовича? эх, Паша, литература! Всё так и всё – не так. Почему выжил на войне – не знаю, просто повезло, а вот почему выжил после войны – не спрашивай, не отвечу, и никто не ответит из тех кто выжил… это, это… просто не знаю что сказать, даже подумать ничего не могу, просто вот живу ещё, и сколько проживу… не знаю. Вот сейчас, жена молодая, красивая, я сам, как ни странно, стариком не выгляжу… Но как бы и не живу, что я тут делаю, зачем появился здесь, зачем всё это было и всё это есть, просто живу, просто работаю, потому как жена молодая, потому как профессор, потому как вроде так и надо было, а вот зачем всё это было надо, может для того чтобы вот с тобой поговорить… студент, пошли спать, а то слишком умным станешь после пьянства с профессором, но ты же не геолог, ты – художник! Так и будь им, умным жить вредно… для здоровья…»
Осенью Паша зашёл в ИГГД за расчётом, поболтали с Косачёвым о том о сём, Паша про «Неунывающего Джека» спросил… Оказывается, он просился на работу младшим научным сотрудником, но начальство отказало – даже лаборантом не взяли. Паша посетовал – вот ведь, отличный парень и спец, наверное, хороший… и почему не взяли?
– Еврей, – ответил Косачёв.
– И на еврея-то не похож, – сказал Паша первое что появилось текстом, потому как надо участвовать в диалоге, иначе не вежливо…
– А как, по твоему, еврей должен выглядеть? Нос длинный-горбатый, волосы черные, глаза карие навыкате?
– И почему он – еврей?
– Так в паспорте.
– Волосы русые, глаза голубые, нос… обычный нос.
– Еврей.
– Ну и что?
– Евреев не берём.
– Вы?
– Мы… сезон отработали, толковый парень, весёлый.
«…из всей нашей Империи, из городов, сел и деревень всех мужеского и женского пола жидов, какого бы кто звания и достоинства ни был, со всем их имением, немедленно выслать за границу и впредь их ни под каким видом в нашу Империю ни для чего не впускать, разве кто из них захочет быть в христианской вере греческого исповедания…»
– императрица Елизавета Петровна (13 декабря 1742 года)
Паша что-то ещё поговорил мило-любезно-приветливо и распрощался… навсегда. Нет, он не из какого-то принципиального соображения, просто не произошло, не случилось им встретиться.
В тот «пьяный» разговор… Паша так почтительно-внимательно слушал рассказы Косачёва, так искренне-удивлённо воспринимал произносимое Косачёвым, что Косачёв говорил и говорил, воодушевлённый таким слушателем, но для Паши это был просто некоторый поток, в котором все слова были просты и понятны – никаких незнакомых терминов – но вместе они не «доходили» до сознания и оставались просто словами-словами-словами. это как если вот выйдешь на берег, видишь вода, по ней листочек перемещается, ага, это река течёт… а вот какая река? Откуда-куда…
«…На всё есть причина, и всё есть следствие, очевидно, что причина и следствия некоторым образом связаны и это, в свою очередь, также есть следствие, которое имеет свои причины… ну, вот давай так скажу – некоторый объект «а» является объектом «а» поскольку он выделен как объект вследствии выделения, которое имеет свои причины, которые обозначим как «а1» и назовём это «основаниями выделения объекта «а», это можно записать так «а1» > «а», но и само «выделение» является следствием выделения и становится причиной… Истинное значение этих рассуждений в том, что нет ни причины, ни следствий… Мы всё понимаем и всё объясняем таким образом, что есть причина, есть следствие и есть связь причины и следствия. Забавно? Получается, что мир устроен таким образом, как мы его себе представляем, то есть на самом деле всё есть миф-призрак и ничего нет, но ведь всё есть, это можно потрогать-посмотреть-понюхать-увидеть-услышать, а если не дотянуться, то есть то, что сможет это сделать, а мы уже от этого узнаем что там, например, вот камень, я беру его рассматриваю, но… я могу кусочек поместить под микроскоп и увижу совсем другую картинку, то есть вижу то, что «видит» микроскоп, но микроскоп – это тоже, что и я сам, мои глаза, просто улучшает как бы, но… Как только ты спрашиваешь о мире, то появляется мир и тот, кто спрашивает, но ты тоже в этом мире, о котором спрашиваешь… И вот кто этот, который спрашивает? Ты сразу скажешь – я, я спрашиваю, но это ты сказал, а кто сказал, – ну я и сказал, а что это такое, кроме того, что «я и сказал», как пробраться к тому, кто говорит, что это он говорит, как услышать голос того, кто произносит… «я»… сколько бы мы не «приближались» – это всё равно будет приближение к ответу, но не сам ответ…»
И тут Пашу очень даже не подходяще пробрала икота. Первый раз он икнул громко, поскольку неожиданно, потом затаил дыхание, есть такой способ – выдохнешь и не вдыхаешь, но икота не прошла – ик да ик, ик да ик… ик-ик-ик… Косачёв поначалу не обратил внимание и продолжал говорить, но потом замолчал, посмотрел на собеседника, а потом вдруг как крикнет и палкой, которой угли в костре шевелил, замахнулся, есть и такой способ – испугать. В ответ Паша извинительно развёл руки в сторону и сказал в промежутке между «иками»:
– Икаю.
– Кто-то вспоминает, не иначе… Водички попей.
Павел налил воды, выпил, икнул…
– Да не так надо. Сейчас научу.
Косачёв наливает воды, встаёт. Паша снизу смотрит на него.
– Чего сидишь, вставай. Теперь так. Руки назад, ладони сцепи, – подносит ко рту кружку, – с места не сходи, тянись… тянись, – кружка всё дальше и выше, и вот Паша сейчас равновесие уже потеряет – тогда Косачёв подносит кружку к губам, – Пей! Маленькими глоточками.
Паша всё в точности исполняет. Кружка пустая. Паша ждёт – будет икать? Не икает.
– Это балетный способ. Жена научила, она балерина… Я на войну пошёл в 42-ом, а в 48-ом поступил в институт, на пятом курсе попал на практику преддипломную в Воркуту… Ну, мы, конечно, знали, что есть лагеря, что… ну что там преступники всякие, может иногда ошибки были, кого-то не разобравшись отправили, но как-то не очень актуально, особенно после войны – думали: вот победа, теперь заживём… да и не думали, просто радовались. А в Воркуте… Практику закончил, вернулся, защитился и опять в Воркуту, но уже в столыпине, вагон такой для зыков. Зыком стал. И Сталин уже умер, а всё равно, попал… под занавес. Там… там…
– А за что?
– Рассказал дома и ребятам на курсе про Воркуту и кто там и как уголёк добывает для Родины.
Косачёв вздохнул, вернулся к костру, налил себе немножко в кружку, зачем-то поболтал, как будто что-то перемешивал, и отставил кружку.
– Там я со своей Аничкой познакомился.
– Вы ведь говорили, что «жена молодая»…
– Анички нет, «жена молодая» есть…, но я всё ещё люблю… Аничку…
Паша подкинул в огонь дров, костёр вскинул искры в ответ, Паша обернулся спросить… никого нет.
Сезон завершился, завтра возвращение на базу, всё упаковано, ночи холодные, тёмные, полярный день на исходе, грустно, что всё, всё позади… А про национальность? Он маме с папой рассказал про «Неунывающего Джека», а те вдруг посерьёзнели и через паузу папа сказал: «Да и мы не русские»…
Дорога
Здоровенный внедорожник чёрного цвета мчится по мурманской трассе.
До Кондопоги машин много, потом меньше-меньше-меньше и после Медвежегорска совсем мало, и в основном грузовые. Но зато дорога – дрянь. Быстро не поедешь. А вот после поворота на Сегеж трасса получше, а на Кольском, начиная с Кандалакши и воще отличная и гаишников нет – мчись как хочешь: 120-130-140… Стайк так и притопил, и что-то подкидывать стало автомобиль и так резковато, смотрит, а на спидометре 160, надо сбавить, а Паша кемарит, только голова покачивается и постукивает о боковую стойку, а может просто глаза прикрыл, а сам не спит, просто думает о чём-то или вспоминает что-то…