Артур подошёл к Генералу.
– Вот, обратите внимание, я его всего лишь вырубил, но не убил. А почему? А зачем он мне убитый? Он мне убитый не нужен. Сейчас вот и займёмся возвращением вашего и нашего товарища… Генерала… к реальности. Здесь и сейчас!
Артур внимательно разглядывает лицо Генерала. Слегка дотрагивается… тычет пальцем…
– Сейчас я вам кое-что продемонстрирую. Внешне фигурант выглядит как будто он в полном отрубе, то есть в бессознательном состоянии, и казалось бы нет абсолютно никаких признаков коммуникации – он не видит, он не слышит, он не чувствует, но он дышит! Значит… что это значит? это значит, что всё же хотя бы один канал коммуникации существует. Вот мы его перекрываем…
Артур вынимает из кармана платок и, положив его на лицо Генерала, сквозь платок зажимает ему нос. По началу ничего не происходит, но вдруг голова Генерала дёрнулась и для вдоха открылся рот.
– А! Что я вам говорил?! Есть контакт! Теперь, когда контакт установлен, необходимо аккуратненько внедрить по каналу контакта необходимую информацию… Но, предупреждаю, это не динамический гипноз, это не состояние рапорта, это дальше, гораздо глубже, это просто прямое внедрение в подсознание… и даже дальше «подсознания»… Во время гипноза тренированный клиент может контролировать своё состояние, то есть гипноз затрагивает первый слой сознания, с которым простые, нетренированные фигуранты отождествляются с вербальным уровнем своего сознания, а тренированный фигурант видит этот уровень и может спокойно наблюдать за манипуляциями «гипнотизёра». Здесь же мы установим контакт именно с этим «наблюдателем».
Артур снова зажимает платком нос Генерала и медленно-чётко говорит:
– Сейчас закрою твой рот, и если ты хочешь жить – открой глаза.
И как только рука Артура прикоснулась ко рту – Генерал сразу же открыл глаза.
– Ага, что и требовалось доказать. С другой стороны мне могут возразить, что если я это сказал, то тем самым обратился как раз к вербальной части его сознания; нет, ребята, это как раз вход к «наблюдателю», но, конечно через слово, т. е. вербальный вход, но это всего лишь дверной проём в котором мы увидим того, не вербального, того кто не спит и не бодрствует, который всегда присутствует, у которого нет ни имени, ни принадлежности, которого мало кто понимает-видит-знает, но некоторые остро чувствует это присутствие. В нашем деле служения Отечеству очень важно понимать, что на самом деле движет человеками – что заставляет их делать или не делать поступки, которые… которые требуют нашего внимания. Нам в данном случае всё предельно ясно – мы должны держать под контролем этих самых «остро чувствующих это присутствие» наблюдателя. это приказ. это не обсуждается. Вот вы сейчас – в ужасе и страхе, связанные и униженные, вот и попробуйте найти этого наблюдателя, а он есть, он прямо здесь…»
Генерал слегка пошевельнулся.
– О! Есть контакт!
«Вроде бы жив, да уж… скорее жив, а может и мёртв… а может это просто сон… но кто-то размышляет о том, что это сон, значит жив… «думаю-значит существую»… как-то не очень… «жить или существовать», как будто существовать – это не жить… а что гудит так… звонко гудит… это в голове у меня? Что-то… Что-то…»
Генерал приоткрыл глаза, но так, чуть-чуть, как будто веки «свинцом налиты»… Его голова на столе среди недоеденного обеда, в нос стекает кровь из раны на голове, постепенно он «возвращает» своё тело… вот плечи тяжело давят на шею… вот копчик болит… как-то он упёрся во что-то… ног не чувствует…
«…Что со мной?»
– А что с тобой, Генерал? Ты вернулся?
«Куда? Кто спросил?»
Генерал попытался приподнять голову, но даже шевельнуть не смог… мысли-образы приходят-уходят, как на карусели… тошнит, в детстве упадёшь-ударишься головой… и картинки-картинки…
«Ага, вся жизнь в одно мгновенье… это… это я умираю? Сейчас… сейчас… сей… часс…»
Веки сомкнулись, тело обмякло и сползло со стула… на бедро… изогнулось, голова мотнулась в одну сторону… туловище в другую и завалилось, а голова, достигнув крайнего положения, стремительно качнулась в противоположную сторону и завершила это движение встретившись с полом, издав глухой, мягкий стук.
– Теряю квалификацию, – сказал Артур, – не полностью контролирую действия. Ну, это возраст. Навыки остались, а практики маловато – вот и складывается не так удачно, как хотелось бы. Но ведь и он не молод. В нашем возрасте… в нашем… возрасте… а что в нашем возрасте? Я сейчас в отличном возрасте и в отличном состоянии! Я уже никому и ничего не должен! Всё отдал, особенно Родине. Детей нет… в явном виде. Я тщательно следил… когда удавалось. Бывало… бывало… Вот этот хрен, – Артур тычет в сторону Генерала, – после задания по дезинформационной провокации заставил меня ходить ко всем вдовам, искать слова утешения. Говоришь-говоришь-говоришь, а потом ебёшь-ебёшь-ебёшь… успокаивается. Ага, если бы кто-то другой на задание и был! Одной дуре сказал, был такой прокол, а она… «Туда ему и дорога». Слава богу, в шутку всё обернул. Типа «у нас служба тяжёлая, всякое бывает, но приказ – есть приказ!» А некоторые от этого ещё больше шалеют, как будто… ну, эмоции, переживания… оргазм… где смерть – там жизнь… острее чувствуешь!
Из материалов уголовного дела
«…для реализации данного сценария, привлечён военный пенсионер – бывший специалист спецподразделений, известный под именем Артур…»
Микеша ещё в семинарии с затаённой радостью мечтательно шептал: «Батюшка…» Такое ласковое простое слово. Он представлял себя добрым-любящим и любимым батюшкой для всех людей. Лицо его было всегда спокойно, доброжелательно, он всегда внимательно слушал, но взгляд при этом никогда не поднимал, полагая, что собеседника может что-то смутить, если он будет смотреть в глаза. Поэтому со стороны было впечатление, что он вначале как бы слушает что-то в себе, а уж потом отвечает. За эту манеру его всяко называли: и блаженным, и тормознутым, и чокнутым, и… но преподавателям он нравился… до тех пор пока не стал «приставать» со всякими вопросами типа: «Где сейчас Иисус?» А тут ещё гормоны разыгрались, ночные поллюции, сны странные, волнение внезапное, и как-то так получилось, что всё свелось к этому вопросу, и долго никто не мог ему вразумительно ответить… пока та девушка на танцах в сельском клубе … не развела в ответ руки в стороны… «Здесь, всё здесь!» И вопросы исчезли. «Я здесь, Иисус здесь, весь мир здесь… Иисус – это просто «Всё здесь», возвращаясь к Иисусу – возвращаешься в «Здесь». Иисус – это и есть «Здесь». Но Микешу как-то не очень впечатлило его «открытие» – никаких сильных озарений-откровений он не почувствовал, а понял, что всё это он уже знал, но просто не знал про то, что он всегда это знал. Просто всё встало на свои места, и он перестал беспокоиться и «обрёл» покой в объятиях этой девушки-жены-матушки и… стал «батюшкой».
Батюшка Микеша растолстел, у него трое сыновей, внуки и внучка… Он давно перестал размышлять о сути веры в «Господа нашего Иисуса Христа», поняв, что это всего лишь слова и образы для неокрепшего ума и что истинный Христос…
«Это типа такой страшилки. Детки по вечерам, когда свет выключен, а спать не хочется, рассказывают страшные истории про чёрную руку, красные сапожки, синюю бороду… каждая история завершалась смертью «героя» страшилки. В детстве Николенька как то раз порезал палец, появилась кровь, а он смотрел-смотрел-смотрел, потом поднял руку, кровь тоненькой струйкой появлялась из ранки, стекала по ладони и достигнув края, продолжала движение разрываясь на маленькие капли… Они летели-летели-летели и разбивались о пол на сотни-тысячи мелких-мелких и мельчайших капелек… И он видел каждую, и видел, как эти капельки снова разбивались-разбивались-разбивались пока не исчезали не оставив ни следа… «это ведь жизнь уходит…», кап-кап-кап…
– Мама… мама… я умираю, – прошептал он и вдруг громко-чётко добавил: Господи, помилуй… я ещё маленький, я ещё совсем маленький, мне ещё пожить надо, чтобы взрослым стать, – и продолжил тихо-тихо, – мама, мамочка… где же ты?
А мамочка была на работе, а бабушка недавно умерла… и Николенька в квартире был один. Он сидел на подоконнике и вглядывался в тёмное пространство двора, вон там, из под арки должна появиться мама, а её всё нет и нет, а он всё смотрит-смотрит…
Кровь перестала сочиться, загустела и осталась на руке как прерывистая тёмно-красная и уже потрескавшаяся полоска.
Николенька с удивлением посмотрел на эту полоску, поковырял её ногтем и она исчезла, превратившись в бурую пыль, которая разлетелась во все стороны.
И мама пришла. И обняла. И приласкала…
Мама! Мама! Я не умер, – радостно закричал он, – мне Господь помог!
– Что? Кто помог? – Забеспокоилась мама. – Ты заболел? Что с тобой?
– Вот, смотри, я ножом разрезал палец и оттуда стала капать кровь – ведь это моя жизнь, но я попросил Господа Иисуса Христа не убивать меня, и вот видишь? Я жив!
– Горе ты моё, что же нам делать, ведь ты уже большой, тебя скоро в пионеры примут, а мне на работу надо ходить и тебя не с кем оставить, почему ты не слушаешься меня? Я же говорила, что с ножом надо осторожно.
– Нет, мама, меня в пионеры не примут!
– Почему не примут?
– Вздор всё это.
– Господи, да что же ты такое говоришь?
– Мы были сегодня в музее-квартире Ленина, откуда он пошёл революцию совершать, и я спросил про то, где здесь туалет, потому, что захотел писать, а терпеть нельзя – сама говорила.
– Не ври! Я тебя знаю! Ты спросил куда дедушка Ленин писал!
– Ну да! А Вера Захаровна сказала, что я мерзкий мальчик и недостоин быть пионером и прогнала меня.
– Господи, как мне трудно с тобой – то из бани уйдёшь, то на карниз в школе вылезешь, то учительницу дурой обзовёшь, а теперь вот… в музее Ленина написал и в пионеры не принимают.
– Не в музее, а на лестнице, перед музеем, прямо за дверью. Мама, Господь меня любит, и тебя любит, он всех любит. Значит мне не надо в пионеры.