Вроде бы и поспал-то немного, а когда поднялся от наковальни, уже рассвело. На свету оглядел Макар перстенек — ни золотинки, ни серебринки, весь из железа. Только по всему ободку выбита надпись: «Наденешь — не снимешь, потеряешь — никогда не найдешь!»
Что к чему — мудрено! Не к мастерству ли наказ? Ведь коль пристанешь к ремеслу, то на весь свой век, а коль отстанешь, уменье утратишь и к мастерству охладеешь, так тоже прощай навсегда!
Окольцевали девчонку и, как велено было, Чеканой назвали. Агафья сначала заохала, имечко-де не деревенское, люди на смех подымут, а потом уступила.
Полюбилась Макару младшенькая пуще других дочерей. Те двое, Парунька и Дунька, постоянно возле материного подола, ей помощницы и послушницы, а Чекана с малых лет к отцу прилепилась. Прибежит, бывало, сядет у наковальни, с поковок глазенки не сводит: одно ей покажи, про другое расскажи, третье дай руками потрогать.
Годам к семнадцати взросла она бойкой, проворной и востроглазой. Нередко становил ее Макар к наковальне. Чуял, находится в ней большая способность. На иную поковку надо бы семь потов пролить, раз десять ее в горне подержать, а Чекана примерится глазом, найдет верное место и в два-три приема сготовит.
Много женихов сваталось, она каждому напрочь отказывала.
Макар ее не неволил. Паруньку и Дуньку замуж выдал, а о Чекане Агафье сказал:
— Пусть свободно живет! Не зря, поди, она Горновухина крестница.
Хоть и помогала Чекана отцу безотказно, только стало приметно: простое кузнечное ремесло для нее, все равно как одежа не по плечу, — узковато и тесновато.
Повлекло девку на искусные безделушки. Наловчилась по листовому железу картинки выбивать. Чудно у нее получалось! Первую картинку домой принесла, в простенок повесила. Родное ведь место: спереди отцова изба, рядом тополь, дальше плетень и колодец, и везде зимний куржак. Другая картинка еще краше: осенний лес с прогалинками, в небе косяк журавлей.
Избегал Макар эти картинки нахваливать, а от сомнения не мог удержаться:
— Попусту время проводишь, Чекана! Ни прибытку, ни убытку от такого товара.
Но она так ответила:
— Это, тятенька, всего лишь зачин.
Не торопилась задумки свои выдавать.
Вскоре, на именины матери, поднесла ей в подарок брошку-застежку.
Агафья — баба темная, сроду даже самых дешевых украшений не нашивала, и то руками всплеснула:
— Как это ухитрилась ты?
Да и Макар с толку сбился: немыслимый труд! Надо же было как-то приладиться: без станка, без оснастки вытянуть железную проволоку тоньше конского волоса, сплести ее, как кружево из узора в узор, подставить под плетево еще что-то, кое простым глазом не видно, хотя искрит оно там, будто угли в горне.
— И эта брошка тоже покуда зачин, — сказала Чекана.
После и отцу угодила. Он постоянно цигарками пальцы себе обжигал. Покуда собирался для курева трубку купить, Чекана сама изготовила, да не простую, как у других мужиков, а с выдумкой, со смешинкой. По виду — медный самоварчик: заглушка сверху, по бокам захватики, краник внизу. Мундштучок деревянный с медными ободками и врезками. Закуришь — сверху дымок, в самоварчике — бульк, бульк! Будто вода кипит.
Бакалейщик Анпадист навеливал Макару за нее два пуда муки, фунт сахару, четвертинку чаю и три аршина сукна.
По тем временам шибко была дорогая цена.
— Дочерью дарено и потому непродажно, — отказал Макар.
Шире-дале расходилась молва про Чекану.
Добрая слава родилась, но вслед за ней злая зависть явилась.
Донеслась молва до попа. Тому до крайности надо было церковное кадило поправить: он ведь без кадила, что черт без хвоста!
Призвал поп Макара к себе.
— Возьмись и к завтрему почини!
У кадила донышко прогорело, на крышке дыра.
— Нет, батюшко, не починить!
— Девке своей поручи. Она, сказывают, у тебя мастерица.
— И ее не стану конфузить, — отказался Макар.
Поп ногами затопал:
— Прокляну, коль ослушаешься!
Принес Макар эту рухлядь в кузню, голову опустил. Что делать? Проще взять бы кувалду, одним махом кадило разбить — и на свалку!
На ту пору Чекана пришла. Так и эдак осмотрела попову утварь, ногтем поковыряла и, слова не говоря, бросила в кучу ржавого железа.
— Ступай, тятенька, домой! Я одна тут управлюсь. Не придется попу нас корить и на всю округу ославить.
Напролет с вечера до утра маялся Макар дома на полатях, выходил из избы, порывался наведаться в кузню, надо, мол, чем-ничем Чекане помочь, но удержался — с подсказками не надо соваться, ведь девка сама на уме.
Ну, и верно, не зря понадеялся. Заново сработала кадило Чекана. Из простого железа поделка, а под стать чистому серебру. Вдобавок чашечка для углей изукрашена разными завитушками, коваными листочками и цветками.
Надо бы мастерицу-умелицу похвалить, по-отцовски за нее погордиться, но Макар почуял беду:
— Не дразни собаку лакомой костью, попу способность свою не выказывай, доченька! Разохотится он, житья не даст. Давай-ко спрячем кадило подале, а я схожу повинюсь: ничего, мол, батюшко, не получилось, не поимел я удачи, принимаю грех на себя...
— Позор-то носить! — возразила Чекана.
— Небось, перетерпим.
— Таиться от людей не хочу! Бери кадило, неси!
— А если попу еще чего-нибудь вздумается? Шкатулку под деньги, не то замок с музыкой? Следом за ним всякое начальство подступит. Оно ведь на редкости падкое. Пропадет наше коренное занятие! Куда же тогда мужикам подеваться с мелочной нуждой?
— Сразу попу дай от ворот поворот. Получи-де свое, и на том до свиданьица! Да и на меня, тятенька, не сердись. Словом огонь не погасить, каленую искру в душе не прихлопнуть ладонью. Любую муку приму, призванье свое не оставлю...
Схватил поп поделку Чеканы.
— Изготовлено славно-преславно! Это тебе, кузнец, бог помог.
У Макара чуть не сорвалось с языка: «К тому, кто робит, бог на помощь не ходит!» Но вовремя спохватился.
— По совести поступаю, честь не мараю.
— Я тебя за то в молитве упомяну, — посулил поп, а про оплату за труд даже не заикнулся. — Вот еще надобно и новые двери поставить в алтарь.
— Недосуг, батюшко! — засобирался Макар уходить. — И подходящего железа у меня не припасено.
Всяко стращал поп, уламывал, дескать, без его благословения Макара удачи покинут, у девки руки отымутся, хворости нападут, — только попусту этак старался. Не поддался Макар.
Вскоре Чекана опять занялась какой-то поделкой. Отцу ничего не показывала. В кузне на ночь одна оставалась.
Агафья приставала к Макару:
— Приструни ты ее, отец! Надорвется без отдыху!
Тот отмахивался.
— Баба ты беспонятная! Нельзя росток надламывать, а тем более не гоже досаждать человеку, коему дан дар чего-то творить!
Ден через двадцать после того утром раненько засобирался Макар в кузню. И как раз в эту пору в открытые створки окошек донесло кукушкино кукование.
Кукушка — птица не домовитая, сама гнезда не вьет, птенцов не выводит, но без ее кукованья любой лес не лес.
Эх, сколь покойно и славно становится, чуть уловит ухо беззаботное, доброе, милое: «Ку-ку! Ку-ку!»
Выглянул в окошко Макар: с чего вдруг прилетела кукушка в деревню? Кому и чего навораживает? Кукушка, кукушка, долгий век накукуй! Сколь годов еще жить, сколь миру служить?
Доносилось кукование с берега озера, с того места, где кузня.
Всполошился Макар: ведь Чекана опять там ночь провела, не беда ли с ней приключилась?
Бегом побежал.
В проулке перед кузней толпа мужиков собралась. Смеются, дивуются: вот потеха, вот невидаль!
Подле прясла — Чекана. Жива-здоровехонька, лицо от счастья сияет. А на прясле, на перекладинке, железная кукушка сидит, хвостом вертит, крыльями взмахивает и звонко выводит: «Ку-ку! Ку-ку!» Грудка у нее серенькая, брюшко в полосках.
— Вот не было печали! — застонал Макар. — Сгубишь ты, Чекана, себя! Несдобровать нам теперича! Прячь поделку в сундук!
— А что же людям достанется? — спросила Чекана.
— Мало ли на свете других мастеров.
— Мастеров-то много, да не всякому дано железо оживить!
Тем временем в проулок, на всем скаку, влетела тройка вороных коней с бубенцами, а в повозке барин какой-то, на пуховых подушках. Наголо бритый, щеки надул, нижнюю губу спесиво отвесил, брюхо шелковым кушаком опоясано. Позадь его, на приступке, два охранника лицом черны, по виду волкодавы на привязи.
Позднее довелось Макару узнать — барин этот был дальний, с горного места заводчик. А в деревне оказался проездом. Из города Шадрина возвращался. Заночевал у попа. Пока чай пили, поп-то вроде бы ненароком обмолвился, что вот-де, хоть и глухая деревня, но и здесь есть умельцы, кои сроду никем не учены, а иному ученому не уступят. Показал сделанное Чеканой кадило.
А барин-то, помимо города Шадрина, уж всю округу обрыскал, умельцев искал. Где-то в столице, что ли, завязался у него тоже с каким-то заводчиком спор. Тот хрустальным конем похвалялся. Ну, а этому барину, кроме золота и самоцветных камней, было похвастаться нечем. Взял да и соврал, будто золотой чудо-чашей владеет. Кто же богаче из них? Ударили по рукам. Чей верх — тому десять тысяч рублей. Чтобы конфузу себе не нажить, к сроку с чашей явиться, барин самолично этим делом занялся. Всяких умельцев уже находил, однако ни одному не доверился. А тут, в деревне, фарт сам собой привалил.
Вздыбил кучер подле кузни коней, чуть не потоптал мужиков и зычно скомандовал:
— Эй, кузнец! Живо барину девку свою предоставь!
Макар Чекану собой заслонил, но она сама вперед выступила.
— Чем могу служить?
— Ты эту железную птицу изладила? — спросил барин и на кукушку кивнул. — Дай-ко сюда! Погляжу.
Чекана сняла кукушку с плетня, издали барину ее показала и под кофту с глаз убрала.
— Руками не дозволено трогать. А то возьмешь, не отдашь!
Не случалось тому отказ получать. Приглянулось — бери, не дают — отбери! Вдобавок прикинул: такая поделушка — на редкость, можно взамен чаши ее показать, не то в заграницу задорого сбыть. В загранице на все русское падкие. Ну и сама-то мастерица-умелица как с картины сошла! Экие глаза! Коса ниже пояса! Телом справная, гибкая, ловкая!