л, но деваться некуда, побежал вперед, а Тимошка за ним. Бежит, поводок от узды не выпускает.
Всю ночь до утра так-то бежали, пока до Лешаковой избы не добрались. Стоит в самом темном лесу избенка, углы подгнили, в землю вросли, крыша старой корой покрыта. Кругом дикий хмель вьется, шиповник ростом в сажень. Через такой забор не перелезешь.
Со всего свету, наверно, в сад были разные деревья натасканы: и яблони, и, сливы, и груши, и всякие прочие, каких я даже назвать не умею. Одни еще только цветут. На других от плодов ветки до земли гнутся. Но чуднее всех яблони, на которых наливчатые яблоки зреют. Посмотришь на них, на яблоки-то: цветом они желтые, а внутри будто медом свежим налиты, каждое зернышко видно. Все хорошо в саду, только одно плохо: нерадивый хозяин. Кругом трава, листья-падалики да сучки гнилые.
Чтобы Лешак не сбежал, Тимошка его в избу втолкнул, поводок от узды к косяку привязал.
Тем временем дома Тимошку потеряли. Ушел парень в лес и следа не оставил. Ефим Буран ходил искать — не нашел.
Вот и лето прошло, заморозки начали на землю ложиться. Тимошку уже и ждать перестали. А он, знай, живет у Лешака. Хотел скоро обернуться, да не успел.
Не мудрено в чужом саду яблок нарвать, домой принести и отца вылечить, но это всего половина дела. Ведь не один его тятька в деревне от болезней мается, раньше времени старится. Еда-то в деревне была не больно богатая: картошка вареная, паренки брюквенные и морковные, кулага из солода ржаного, алябушки пополам с мякиной.
Вот и задумал парень свой сад развести, для всего народа наливчатые яблоки вырастить. Ну и не стал торопиться. Где добром, где кнутом у Лешака все что надо было знать, выведал. Только после этого стал домой собираться: набрал яблок наливчатых полный мешок и саженцев накопал.
Когда все приготовил, снял узду с Лешачины, на прощание кнутиком его ожег, посоветовал больше в наши места носа не совать и пошел.
Пойти-то пошел, да обратную дорогу домой найти не мог. Остановился, начал оглядываться. Леса дремучие, места нехоженые. Пока оглядывался, заметил: ему на плечо пчелка села. Он ее тихонько снял, на ладонь посадил и просит:
— Ты везде летаешь. Покажи мне, как из лесу выйти.
Пчелка будто поняла, о чем парень говорит, полетела вперед. Летит, а Тимошка за ней еле поспевает, старается не отстать.
Мало ли, много ли шел, а на дорогу вышел. Показались поля знакомые, березовые колки родные.
Старик Ефим все стонал да прихрамывал, а как яблок наелся, сразу гоголем заходил.
Исполнил Тимошка отцово желание и принялся свой сад закладывать.
...Э-хе-хе-е! Скоро сказка сказывается, да не скоро, слышь, дело делается. Поди-ко сам попробуй сад посадить да дождаться, когда он тебя урожаем порадует! Не один год пройдет.
До осени парень землю готовил, рук не жалел. У них огород-то в самую поскотину выходил. От прясла, где тополь рос, он и начал копать землю. Наверно, полдесятины перекопал. Осенью саженцы высадил.
На будущий год зазеленели они. Махонькие да хиленькие, смотреть не на что! Парень, как нянька, с ними возился, поправлял и обихаживал.
Из всех мужиков только один Прохор Тимошке помогал: то жердей ему для загородки привезет, то прясло городить поможет, чтобы коровы из поскотины в сад не лезли и саженцы не потоптали.
То ли года три прошло, то ли четыре — не знаю. Разросся Тимошкин сад и в ширину, и в вышину. Как по ниточке, по веревочке: дерево к дереву, куст к кусту. Стоят яблоньки в саду ладные, развесистые, будто девушки подолы сарафанов подобрали, плясать собрались, да с места сдвинуться не могут.
Между яблонями на кустах смородина черная, малина спелая, крыжовник полосатый, черемуха терпкая, — глазом не окинешь, корзинками не вытаскаешь.
Хоть шибко давно это было, а дело парня осталось. С той поры люди у нас свои сады развели. На том месте, где он первый сад заложил, новые деревья посажены. Тут тебе и розовые яблоки есть, и шафранные, и краснобокие. Любое выбирай, каждое яблочко наливчатое!
СКАЗКИ-ВЫДУМКИ, ДА В НИХ ЗЕРНЫШКИ ВСХОЖИЕ
ЕЛЕНКИНО КРУЖЕВО
— Парня растить — труд в копилку класть, а девку — труд на ветер бросать; сколь ни корми ее — для своей домашности не сгодится!
Так рассудил Еленкин отец, а о том не подумал: даже если березу поранить, она слезами ульется.
Приезжали сваты, с ним сторговались. Дали за красивую невесту сотню рублей, две овечки, пеструю телку и пятерик зерна на посев. Мужик и обрадовался: хорошо огреб!
Мать попробовала за дочку вступиться: не гоже-де бедному с богатым родниться, ведь Фома Фомич за один стол с нами не сядет, поморгует, и Еленку станет держать как батрачку, но отец не послушал, как уши заткнул.
На ту пору исполнилось Еленке семнадцать годков. Взросла хохотуньей, певуньей, а с просватанья замерла и примолкла.
Вскоре жениха — косого Фотьку — привезли на смотрины. Ой, глаза бы на него не смотрели: парень жирный, ноги — ходули, голова клином, нос пупырышком, рот слюнявый, голос скрипучий, да поминутно кряхтит и сморкается. Зато выфрантился в дорогую одежу, волосешки намаслил, чтобы на макушке хохолок не торчал, и так то ли начал перед невестой выламываться и задаваться, будто она сама к нему напросилась.
В день свадьбы сам Фома Фомич на тройке вороных за Еленкой приехал. Бросил уговорные деньги ее отцу, силком вывел невесту со двора. Там свахи нарядили Еленку в подвенечное платье и велели в горнице смирно сидеть, покуда жених соберется.
Двери на замке: не убежать! Она и пригорюнилась: чем за немилым жить да униженья от злого свекра терпеть, уж лучше со своей жизнью проститься!
Еще дома приготовила для себя зелье из дурман-травы.
Достала из-под кофты припрятанный пузырек, в последний раз на улицу поглядела, но вдруг услышала: кто-то в подполье урчит и скребется! Не кошка ли туда забралась, а вылезть не может?
Неволя ведь никому не мила.
«Еще успею зелье выпить, — решила Еленка. — Надо прежде животинке помочь!»
Открыла люк, спустилась в подпол по лесенке, а там оказалась ласка в ловушке. На приманку позарилась, хотела полакомиться, вот и металась, грызла проволоку зубами.
Зверюшка эта хоть и сродни горностаю, а сама по себе безобидная. Ее дело мышей ловить. И поиграть она большая охотница. Только помани, руку протяни, не путай, так почнет прыгать, носиться вокруг — не скоро уймешь.
Еленка выпустила ее из ловушки, ладонью по спинке погладила.
— Убегай поскорее!
Ласка на нее глазенки уставила, что-то залопотала, вроде хотела спросить, как, мол, тебя, девушка, звать-величать и отчего ты такая в горе-печали?
— Беги, беги! — снова сказала Еленка. — Нелюдимый здесь дом. И я бы вместе с тобой из него убежала, да мне отсюда выхода нету! Сделаться бы ростом с мизинчик...
Промолвила, а как это исполнилось, сразу запамятовала. Сон сморил. Не почуяла даже ни страху, ни боли, не повидала пути, коим ласка доставила ее в поле, на Баскую поляну.
Место это далеко от деревни, посреди березовой рощи.
Открыла Еленка глаза, осмотрелась: все дивно! Березы и осины под ветром шумят, где-то кукушка кукует, стрекозы летают, пчелы жужжат, солнышко в вышине, меж белыми облаками.
И огорчилась: дивно-то дивно, а где приютиться?
Заблудилась бы она в густой высокой траве, как в дремучем лесу, но ласка ее одну не оставила.
Рядом был трухлявый пенек, весь муравьями источенный. Ласка вскочила на него, хвостиком постучала. Внизу под пеньком дверца открылась. В глубине пыхнули огоньки. По ступенькам оттуда вышел старик Луговик: не мал — не велик, от порожка три вершка, брови лохматые, борода до пят.
— Ах ты, озорница-негодница! — пожурил он зверюшку — Пошто долго сюда не казалась?
Та ему что-то пролопотала. Тогда старик Луговик Еленке приветно промолвил:
— Благодарствую тебе, девушка, за доброту! Проходи в мой дом! Наперед догадываюсь, какая беда с тобой приключилась: не нашлась за себя постоять, лиха испугалась, хотела жизни лишиться! Не так ли?
— Так, дедушко! — призналась Еленка.
— Зато и экой крохотной стала!
— Неужто, дедушко, насовсем?
— А это уж как дальше себя поведешь! Тому счастье не дается, кто о нем не печется. Бывает, мал человек, да на большое способен. Захочешь свой прежний вид обрести, с людьми поравняться, так наберись-ко терпения, спробуй себя в достойных делах и поступках.
Поселил он ее у себя. Под пеньком. Там у него были комнатушки устроены. В спальне на полу — свежий мох, на кровати — пух с одуванчиков, на потолке — метляки, как фонарики. В другой комнатке стенки хмелем увиты, цветы в горшочках. Дальше вглубь — закрома, полные глубяны сушеной, черемухи и смородины, для зимы в запас.
В сенцах ухватики разноцветные, коими старик Луговик на поляне цветки открывает.
С непривычки Еленка не скоро освоилась. Старик робить начинал раным-рано, чуть забрезжит рассвет, а возвращался, когда уж вечерняя заря догорала.
Но и она не бездельничала. Каждое утро квашню заводила, тесто месила, пироги пекла, а днем на меду ягодное варенье варила, грузди солила, в жилье прибирала.
Луговик, хоть и не горазд был на похвалу, ее поведенье одобрил:
— В домашности ты прилежная! В замужестве свекровка не попрекнет, свекор не обругает, муж лишний раз поцелует! Да ведь целый век у печки стоять, во дворе управляться, в огороде гнуть спину — наскучит! Под старость оглянешься — пусто: по жизни прошла, следов не оставила...
Позвал он Паука-мухолова. Тот на черемухе паутину тянул, плел сеть и вместо себя Паучиху прислал. Ей и поручил Луговик:
— В срок не малый — не долгий обучи Еленку тонкую пряжу прясть и кружева плести. Ничего из мастерства от нее не утаивай! А уж дальше пусть она доходит своим умом-разуменьем...
С того и припала Еленке охотка стать кружевницей. И не такой, каких в любой деревне полно. Не велика-де заслуга из льняных ниток простенькие кружева плести. Вот такие бы памятные, долговекие и с узором заветным суметь изготовить, кои могли бы осчастливить любую неудачницу, не то слабому силы добавить.