Иной при этакой силе стал бы нравный, как петух-забияка: всех побью, всех заклюю!
Егор был смирный, хоть в телегу его запрягай. Не злился, не сердился, обид не таил.
— А пошто надо зло иметь? Ведь все люди хорошие! — говаривал он. — В миру жить способнее!
Один раз парни меж собой сговорились над ним надсмеяться.
— Слышь, Егор! Должно лесной бес в деревню повадился. По ночам, в темноте, по улице блудит. Даже боязно со двора выходить. Помоги его изловить!
— А может, это вор промышляет?
— Нет, бес страхилат, весь в шерсти!
— Ладно, я подкараулю его, потом вам предоставлю, сами наподдавайте ему под бока, — согласился Егор.
Две ночи скрытно сидел в проулке, по дороге на озеро, держал мешок наготове. На третью ночь заприметил: кто-то идет, ногами по земле стукотит. Не мужик и не баба. То ли тулуп на нем, то ли шкура такая!
Выскочил Егор, сгреб беса в охапку, затолкал в мешок, кинул на плечи, сколь тот ни брыкался.
На поверку, в мешке-то не бес, а поп оказался. Завел поп привычку купаться в озере по ночам, чтобы в голом виде себя никому не оказывать.
Обругал он Егора всяко, а тот ему попросту молвил:
— В темноте попа от беса не отличить. Моли бога, что целым остался!
— Обожди, я тебе отквитаю, найдешь невесту, так помелом обвенчаю, — того пуще взъярился поп.
Был Егору уже третий десяток годов на исходе, а он все еще холостяжничал. Все девки-невесты супроть него маломерки; хоть на ладонь сади, хоть в карман клади. Нашлась одна справная, рослая, Настя, Прохора Митрича внучка, да покуда Егор собирался посвататься, она с другим повенчалась. Дочери пимоката Парамона Антоныча Парушка и Устя сами напрашивались, но обе были нескладные. У Варьки Репиной прозвище было вслух сказать невозможно. А Симка Моргунова при виде сватов в чулан закрылась и оттуда сказала:
— Не пойду за Егоршу! Он эвон какой: за один раз горшок каши съедает, не считая похлебки, картошки жареной и вареной, десятка яиц, крынки молока, калачей и шанег, да сверх всего запивает ковшиком хлебного квасу. Только и буду знать, что день-денски варить, стряпать и на стол подавать.
Засобирался Егор в соседней деревне приглядеться к невестам, но как раз на ту пору к Митрофану Поливанову гостья приехала. По виду не молода — не стара, не урод — не красавица и не богато одета, как простая деревенская баба в будние дни. Только глаза были у нее колдовские: левый с багрецом, со светлинкой, а правый — омут глубокий, поди знай, чего в нем таится!
Поливанов жил в каменном доме на три горницы, в простенках — зеркала, на полах ковры, а вместе с батраками пустые щи хлебал, спал на голых полатях.
Зато гостью поселил в большой горнице, на кровать три пуховика постелил, на стол поставил серебряный самовар, прислуге велел наготовить пирогов с груздями и с ягодами да всех домашних строго предупредил:
— Чтобы никто не смел ее прогневить!
Деревенские мужики при встрече с ней отворачивались, дескать, неизвестно чего у нее на уме. Догадливые бабы по-своему рассудили:
— Да она всего лишь прикидывается экой простушкой...
Девок страх обуял:
— Может, эта чертовка жениха себе ищет?
Устя, хоть и не надеялась за Егора просвататься, пуще всех взволновалась, когда в воскресный вечер приезжая на игрище появилась.
Пришла будто бы поглядеть, как парни с девками пляшут кадриль, а сама зырк туда, зырк сюда — и углядела Егора.
Тот взял двух девок, посадил их, как на лавочку, на плечи к себе и давай с ними кружиться. Девки хохотали, визжали, шлепали его ладонями: иной парень изнемог бы от тяжести, а Егор даже не употел.
И Устя тоже хотела с Егором в одном кругу поиграть, но приезжая опередила, незвано-непрошено вышла вперед, подбоченилась, подолом вильнула и в Егора вонзила глаза:
— Спробуй меня закружить!
Егор топнул ногой — сапоги тяжелы, пустился вприсядку — коленки не гнутся. А приезжая под гармонь так-то взвилась, столь лихо принялась каблуками дробить — траву луговую всю истоптала. Егор, как вкопанный, с места не двинулся. У гармониста гармонь порвалась. Девки с парнями в стороны разбежались. Устя кинулась к Егору на выручку.
— Ой, прикрой ладонью лицо, не гляди на нее!
Та оттолкнула Устю и сказала Егору:
— Проводи меня до дому, молодец!
Он пошел за ней, как смирный конь за хозяйкой.
Бросилась Устя вдогонку:
— Егорушко, не ходи! Беда приключится!
Мимо пролетело, края уха не задело. Егор на нее даже не оглянулся.
Прежде Устя свою любовь к Егору утаивала, а как почуяла беду, поспешила к старику Шабале.
— Не поможешь ли, дедушко, разгадать: кто такая гостья у Поливанова и чего она здесь затевает?
Шабала на оба уха глухой, на оба глаза полуслепой.
Еле до его ума достучалась.
Дед час молчал, бороду теребил, память ворошил.
— Знать не знаю, как ее звать-величать, а в народе зовется Поживой. Солжет — не мигнет, обманет — от стыда не потупится, чужим куском не подавится. Поливанов смолоду ее привечает, как родну сестру-заединщицу.
Больше Устя от него ничего не добилась. Но с его слов поняла: неспроста эта баба на Егора позарилась!
Тем временем Пожива заманила Егора к себе. В горнице усадила за стол, из серебряного самовара чаю налила, пирогами попотчевала.
Он перед ней совсем растерялся: второпях губы горячим чаем обжег, тарелку с пирогом опрокинул, сапожищем пол продавил.
— Такого силача, как ты, я уж давно ищу, — призналась Пожива. — Найдется ли дело, кое ты не мог бы исполнить?
— Если оно не во вред, — промолвил Егор.
— А мою просьбу уважишь?
— Ты меня чем-то шибко прельстила! Наверно, не откажу...
Хитрить он не умел, а что лежало в душе, то и выкладывал.
Пожива к нему ближе подвинулась, рукой обняла.
— Сударик удалой! Окромя тебя никому не доверюсь...
И принялась его всяко нахваливать, льстить, охорашивать. Егору как во сне стало казаться, будто он уж совсем не он, не простой мужик, а из героев герой.
Плечи расправил, отряхнулся, лихо на голове картуз заломил.
— Сказывай, готов услужить!
— Прежде надо тебя испытать, — не доверилась сразу Пожива. — Как бы ты потом не раздумал...
Вывела его на улицу, показала на избу Кузьмы-горемыки.
— Сломай, по бревнышку разбросай!
— Не могу! — отшатнулся Егор. — Не по совести! Я же Кузьме помогал избу строить! У него детишков полно.
— А ты совестью попустись! Не твоя ведь нужда!
— Меня люди осудят!
— Ну и пусть! Зато я останусь довольна...
Уставилась на него правым глазом и опять приласкалась. Егору даже поблазнило, будто она ему на ухо прошептала: «Сделай, замуж за тебя соглашусь, всяко начну ублажать!»
Взялся он обеими руками за угол избы. Все семейство Кузьмы заревело. Кузьма закричал из окошка:
— Ополоумел ты, что ли, Егор?
И так пристыдил — у Егора руки опустились. Пожива, однако, от него не отстала. Снова в свою горницу привела.
— Не сумлевайся, миленок! Такое с непривычки со всяким бывает.
— На бесчестье я не способен, — сказал Егор. — Обидеть никого не могу...
И ладонью об стол припечатал.
— Ладно! — вроде бы согласилась Пожива. — Не стану к тебе приставать со своими докуками.
А на самом-то деле новую уловку удумала. Кинула игральные карты на стол.
— Давай позабавимся!
Егор до игры в карты был не шибко охочий, отказался бы, но снова ухом шепоток уловил: «Обыграешь, сватов ко мне посылай!»
Все спуталось в его голове, будто с проезжей дороги съехал и в лесу заблудился. Уже и представил даже, как с Поживой свадьбу справил, ввел ее хозяйкой в свой дом и семейную жизнь наладил.
Поначалу в дурачка поиграли. Егор пять раз в дураках оставался. Все козыри попадали к Поживе, а ему доставались шестерки.
После каждой игры та приговаривала:
— В карты не везет, покуда время попусту тратим. На интерес поиграем.
Достала из сундука кошель с деньгами, горсть золотых положила на кон.
— Это с моей стороны, а с твоей хватит и копейки.
— Не ровно! Но у меня даже одного рублевика нету, — признал Егор. — Если с меня копейку, то и с тебя не больше.
С копеек и начали. Втянула она Егора в игру. Шире-дале, от копеек на рубли перешли, от рублей на десятки, от десяток на сотни.
В азарте Егор меру утратил. Пожива с каждым разом проигрывала. Хватило бы ему с кучей-то золота стать в деревне самым богатым, в купцы записаться, а его алчный бес погонял: давай еще, покуда карта идет, играй живее, делай ставки крупнее! И вдруг, как под гору покатился.
Все золото обратно к Поживе ушло и вдобавок вся домашность, поле и пашня Егора.
— Да ты, Егорушко, не горюй! — обнадежила она, когда он понурился. — Можешь еще отыграться.
— Нечем!
— А мы так условимся: я поставлю на кон весь кошель золота и себя на придачу. Падет тебе выигрыш — вместе с золотом и меня в жены возьмешь! Ты в заклад отдашь только себя: проиграешь — мою волю исполнишь и про совесть не заикнешься!
Кабы смотрел Егор в сторону, не в лицо Поживе, то еще мог бы опамятоваться. Он не догадался так сделать. Колдовской ее взгляд у него разум отнял. Эх, дескать, спробую, рискну напоследок!
И невдомек ему было, что у Поживы карты подложные. Какую ей надо, ту и брала из колоды.
Взялся он снова играть, а откуда-то вроде бы издалека голос рябенькой Усти до него донесло: «Не отыгрывайся! Худо придется!» Но, может, то ветер за окошком шумел?..
Так и завладела Пожива Егором.
Прогнала она его из-за стола, велела у порога сидеть, покуда сама в путь соберется.
— Дорога не ближняя. Пойдешь следом за мной. Доведу я тебя до места, где на взгорье, посередь таежного леса, древний дуб стоит, на том дубе ворон сидит, дуб сторожит. Вострым топором этот дуб не срубить, пилой не спилить. Ты ворона прогони, не то он глаза твои выклюет, а дуб повали. Под ним каменная шкатулка. В шкатулке зеленое стеклышко. Его мне предоставь!