Когда-то еще в малолетстве сказывал Егору старик Шабала про зеленое стеклышко, что припрятано Уралом в тайге от хитников и варнаков. Тем оно знатно, что все земные богатства оказывает. Поглядишь через него на какую-то гору или долину осмотришь — и вот уже видно тебе, где всякие руды, где золото, где самоцветные камни. Думалось тогда: ну, привирает Шабала, ну, выдумки строит! А вот теперь на поверку выходит: верным был сказ!
Кинуло Егору на ум: своровать это зеленое стеклышко намного бесчестнее, чем у Кузьмы избешку сломать.
Доберется Пожива до кладов — все горы и леса разорит.
И снова перед ней оробел. Мило не мило, а надо идти, куда скажет, исполнять, что прикажет.
Вышли на улицу. Пожива впереди, Егор позади, как к ее подолу привязанный.
Деревенские люди из окошек выглядывали:
— Куда это Егорша за Поживой потопал?
Рябенькая Устя встала ему на пути:
— Не пущу! Уведет она тебя на погибель!
Егор мимо прошел.
А ведь горем и слезой в беде не помочь. Опять побежала Устя к старику Шабале.
— Люблю я Егоршу, а его Пожива уводит!
— Знать, понадобился! — догадался дед. — Без богатырской силы не могла обойтись.
На этот раз в сон его не клонило. Поднялся Шабала, из своего сундучка достал пузырек с водой и гранитный камушек, в тряпицу завернутый.
— Вот это, Устя, тебе пригодится! Ступай, догони Егора, брось гранитный камушек перед ним. Встанет на пути гора, отдалит его от Поживы. Коли он ту гору одолеет и снова за Поживой ударится, тогда уж из пузырька выплесни воду. Тут речка потечет, не широкая, но глубокая. Как только Егор в нее окунется, с него вся одурь сойдет. Но сама-то будь осторожна, в речке ноги не замочи, не то отымутся они у тебя...
Долго Устя бежала, покуда далеко за лесами Егора настигла.
Пожива ходко шла, он еле за ней поспевал.
Как велел старик Шабала, кинула Устя камушек — тотчас горбатая гора поднялась. Пожива по ту сторону горы, Егор по эту сторону оказался. Метнулся туда-сюда: в обход далеко, вверх высоко. Все же через гору полез.
Устя опять за ним вдогонку пустилась.
За горой, на каменной осыпи, выплеснула воду из пузырька.
На том месте земля раскололась и меж берегами потекла речка, не широкая, но глубокая, у подножья горы подковой загнулась, за ближним лесом с другой речкой, Синарой, слилась.
Разъединила речка Поживу с Егором: обежать нельзя и перескочить нельзя!
Принялась Пожива по тому берегу бегать, на Егора кричать:
— Прыгай! Не медли!
Разбежался Егор, но за корягу запнулся и в воду упал. А плавать он не умел, стал тонуть. И пустил бы со дна пузыри, кабы Устя хоть чуточку растерялась. Ноги замочила, зато помогла ему выбраться.
Огляделся Егор, как от долгого сна пробудился. На другом берегу Поживу увидел. У той обличье сменилось. Старая горбатая ведьма — нос крючком, гнилые зубы торчком! Перестала нарядной бабой прикидываться. Погрозила Егору оттуда, в обе стороны от себя поплевала и припустила бегом, покуда не скрылась из виду.
А Устя совсем обезножела. Села на полянку у берега, коленки руками обхватила, голову склонила, на глазах слезинки блеснули, но все равно ласково молвила:
— Как я довольна, Егорушко, что тебя от Поживы отбила...
Видом нескладная, а вот поди-ко, у Егора, когда он к ней обернулся, сразу сердце запылало от радости. Наружность ведь, как цветок: сегодня цветет, завтра повянет, а душевность — всегда красива.
— Что же это я прежде-то обходил тебя, Устинька? То ли ты сама себя не оказывала?
— Сам ты не знал, чего тебе надо...
— Замуж пойдешь за меня?
— Пошла бы, Егорушко, да вот теперичь нельзя! Никуда я стала не гожа: в доме — не хозяйка, в поле — не работница! Ноги-то у меня отнялись!
Егор взял ее на руки:
— А за что же люди друг дружку любят? Я ведь не поленюсь, любой тягости не испугаюсь, лишь бы ты была завсегда рядом со мной...
ЦАРЕВ КРЮЧОК И СОЛДАТ
В старое время правил в нашей деревне старшина Гаврило Ухватов. Был он росточком любому мужику ниже пояса, как щепа, сухой, головенка лысая, зато уши большие — слышал далеко, нос хоботком — издалека вынюхивал, рот зубатый — ухватит, не выпустит.
На мужиков он страх нагонял:
— На небе бог, на земле царь, а я здесь сам бог, сам царь и земский начальник!
Сидел в правлении за большущим столом: сверху в простенке царь в золоченой раме, ниже, у его ног, согнул спину Гаврило Ухватов, за что и был прозван мужиками заглазно Царевым крючком.
Находились при нем два стражника. Один по прозвищу Ругало, второй — Зашибало. У Ругалы сабля сбоку, усы тараканьи. У Зашибалы плеть в руке, борода лохматая, один глаз кривой.
Царев крючок пальцем по столу постучит, бровью поведет, они тотчас выбегают на улицу, какого-нибудь бедного мужика за ворот грабастают и волокут на правеж. Сколь денег у него отберут, те старшине в карман. Неимущего выпорют.
Иной мужик соберет урожай: это надо в церкву для бога отдать, это царю и старшине, себе для семейства остается всего-ничего. Тем пирожки и шанежки, хлеборобу — травяные алябушки невдосыт.
Шел солдат с германской войны домой в нашу деревню. За три года навоевался. В огне горел — уцелел. В реке тонул — выплыл. А в награду от царя получил только старую дырявую шинелешку да деревянную ногу.
Хотел дотемна повстречаться с деревенской родней, да с деревянной-то ногой получалось неходко.
Осталось пути версты три. Устал солдат и в подлеске на берегу Сорного болота присел отдохнуть.
У этого болота была слава худая. Когда-то давно лесная Кикимора справляла тут свои именины. Со всей глухомани сбежались к ней бесы, три ночи скакали-плясали. Все их недоедки-недопитки Кикимора в болото выплеснула. С той поры вода в нем стала гнилая — ни человеку попить, ни коня напоить.
Доводилось солдату видывать всякое, а уж тут, в родном-то краю, совсем нечего было пугаться.
Достал он из шинелки кисет с табаком, цигарку закрутил, кресалом огонька добыл, всласть покурил и с устатку уснул под кустом.
Так и проспал до полуночи. Растревожил его какой-то шумок на болоте. Навострил ухо солдат, прислушался: лягушки квакают, табунок уток с плеса взлетел. Неспроста, видать. Вот по тропинке в лесу конские копыта зацокали. Валежник хрупнул.
Хоть и темно, непроглядно, солдат меж березами всадника различил. Только росточком маловат этот всадник. Кто такой? Откуда взялся в экую пору? Тут ведь место заклятое, даже в светлый день мужики его избегают. И не догадался бы, но приезжий голос подал:
— Тпру-у, стой!
Дальше гадать было нечего: сам старшина!
Уж кого иного, а Царева крючка солдат смолоду помнил. Попадал к нему на правеж. И когда на войну был взят, тоже его плетки испробовал. Посулил ему тогда: «Ладно, моя спина всякое сдюжит, а и до твоей когда-нибудь доберусь!»
В самый раз было поквитаться с Царевым крючком — один на один сошлись! Но раздумал. Наподдавать, бока наломать — дело не трудное, так ведь потом в свою деревню хоть глаз не кажи.
Решил обождать, поглядеть, чего же Цареву крючку на болоте понадобилось?
Тот спешился, потоптался на берегу, пооглядывался по сторонам и три раза подряд, как ворона, покаркал. Топь у берега вспучилась, вылезла какая-то волосатая образина. Отряхнулась, мордой к Цареву крючку повернулась:
— Чего понадобилось, ваше степенство?
— Деньги надо припрятать, — молвил тот. — Посередь мужиков в деревне смута началась, боюсь, как бы худа не случилось. Могут ведь меж собой сговориться и меня разорить.
— Изволь, надежно припрячу.
Царев крючок снял с седла мешок, вынул из него горшок.
Приняла образина клад, согнулась от тяжести.
— Не попортить бы...
— А ты пуще приглядывай!
Чуть погодя образина нырнула обратно в болото, а Царев крючок на коне ускакал.
Когда все утихло, даже комары перестали бунчать, накатило на солдата раздумье: нехитро выманить образину на берег, клад у нее отобрать, а то хитро, куда его потом подевать?
У бывалого солдата сто находок в запасе, и самому-то ему много не надо — был бы хлеб, соль да сахар вприкуску и крыша над головой.
Вот и надумал он деньги вернуть мужикам, Царева крючка оконфузить, с места согнать, людей от его разбоя избавить.
Достал из походной котомки веревку, вышел на берег болота и принялся кресалом из кремня огонь высекать. Посыпались каленые искры на кочки. Те задымили. От них огонек к камышам перекинулся.
Болотная образина учуяла — не сдобровать ей, коли все болото займется пожаром, вместе с кладом выскочила наружу, наладилась броситься наутек, а солдат на нее веревку накинул.
— Обожди, постой, отдай-ко награбленное!
Деревянной ногой выбил из ее лап горшок, потом за уши приподнял, размахнулся, и полетела она вверх тормашками в темноту.
Ни много ни мало запечатано было в горшке: три тыщи рублей серебром.
Взял солдат себе за труд всего лишь один серебряный рубль, остальные на возврат в котомку сложил.
Утром явился в деревню. Надо бы попервоначалу с отцом и матерью повидаться, с пути в бане попариться, а он прямиком по улице в правление направился. И нарочито не поспешал, возле каждого мужицкого двора останавливался, хозяевам кланялся, горсть монет оставлял.
— Берите себе на разживу!
Только неподалеку от правления, когда Царева крючка и стражников у окошек приметил, на уловку пустился: в следы своей деревянной ноги начал рубли неприметно подбрасывать.
Царев крючок сразу смекнул: дескать, экое диво, заставлю-де солдата день-денски ходить, стану с полу рубли собирать, то-то нагребу капиталу... А в лицо его не признал. Уходил солдат на войну молодым, вернулся — седина на висках, черная борода. Вдобавок не пострашился, незвано-непрошено по крылечку взошел, настежь дверь отворил и во весь голос на старшину заорал:
— Пошто без почету встречаешь? Ать-два! Налево, кругом, арш! Взять винтовку на изготовку!
Да еще деревянной ногой по полу ударил, чуть половицу не проломил.