По утрам часто туманило. Сплоховал Ферапонт, когда в озере сети снимал, перевернулся с лодки и утонул. Вскоре Фетинья на ходу задохнулась.
Остались дети, как птенцы в разоренном гнезде. Близкой родни не нашлось. Взялся Спирька сам верховодить. Чем попадя кормил младших брательников и сестренку. Один объелся, другой не наелся. Не умыты, не причесаны. Когда припасы поели, Спирька и Кирька наладились в чужих огородах варначить, Андрюшка, Катюшка и Степка по миру пошли подаяние просить. Разутые, неодетые. Началась осенняя непогодь, мокреть и стылость на улице. Испростыли все. В избе печь не топлена. По ночам и осветиться-то нечем.
А Василиса, как узнала, в ту же пору к ним бегом прибежала. Вывела их из холодной избы и к себе домой повела. Они так и прильнули к ней: пятеро за подол уцепились, Гришка на загорбок взобрался, а Мишка к груди припал. И все в один голос: «Мамка наша! Мамка наша!» Она, глядя на них, мало ума не лишилась: то ли плакать от жалости, то ли порадоваться, что экую семью завела.
У себя в плетенухе рассадила их по лавкам, прежде накормила-напоила, потом в баню сводила, переодела в чистое и спать уложила.
Вечером сходила в пригон, подоила корову и решила с устатку хоть часок посумерничать у окошка. Появилась ведь забота немалая: немудрено ребятенок-то обиходить и досыта кормить, а то мудрено, чтобы не случились из них шатуны-болтуны-лежебоки.
На дворе погода буранила, но вскоре прояснило, по всему темному небу звезды зажглись, а на ивушке под окном, от комля до вершины, появились крохотные огоньки-попрыгунчики. Осыпали ее всю, скакали с ветки на ветку, в догонялки играли, не то вниз падали на сугроб, и уж не знатко было — снег ли горит, ивушка ли, стоя на месте, кружится?
Не одета, не обута выбежала Василиса на улицу, но на ивушке все огоньки враз погасли. На ветках снежный куржак да стылая изморозь, и сугроб накрыт густой темнотой.
— Наверно, вздремнула я у окошка-то, — молвила сама про себя Василиса и хотела уж обратно в избу уйти, как вдруг упали подле нее семь шишек кедровых.
Огляделась она вокруг — поблизости никого не видать. Только жулан[1] вспорхнул с прясла, сделал над ней круг и скрылся из виду.
Потом вроде бы знакомый голос издали донесло:
— Стоит гора, под горой вода... Живи! Живи! Живой клад береги...
— Баушка, баушка! — позвала Василиса. — Зайди, погости!
Не дозвалась. И вдогонку не кинулась. Сама на морозе продрогла.
Подобрала кедровые шишки в подол и в избе на столе разложила: каждому ребенку по шишке. А что к чему, опять непонятно: то ли это гостинцы, то ли снова загадка?
В каждой шишке были орешки кедровые, а видом не одинаковые. Так ведь и одинаковых людей нет, всяк сам по себе.
Утром подвела всех семерых ребятишек к столу:
— Берите, кому какая шишка поглянется...
Те сроду кедровых шишек не видывали, орешков не пробовали и гостинцам обрадовались. Принялись скорлупу шелушить, орешки в охотку щелкать, досыта наелись, но орешки в шишках не убывали, а прибывали: взамен одного появлялось два.
На первых порах трудненько пришлось Василисе. Спирька и Кирька меж собой часто миру не знали дрались и артачились, Андрюшка и Катюшка с непривычки немало посуды побили, Степка и Гришка повадились из крынок сметану выманивать. А иной день вся орда примется по лавкам скакать, на полу кувыркаться, визжать, стукотить, аж бывало изба трясется. Соседка Маланья принялась выговаривать:
— И чего ты экую тягость взяла на себя?
— Никакая радость не в тягость, — отвечала ей Василиса. — Пусть шумят и галдят, лишь бы не злыднями выросли. Я ведь и сама не молчунья. Не близко-не далеко, не низко-не высоко были два клада: один в земле зарыт, другой наруже стоял. Этот, что наруже, и поглянулся мне: живой он, молод и зелен, хлопотно с ним, зато неунывно...
Не мастерица была Маланья этакие загадки отгадывать.
— А вот заявится твой Неулыба домой, так по голове не погладит!
— Нет уж, к прежнему он меня не вернет...
Не один год и не два, а много больше двух десятков годов растила она свое семейство. Забот и хлопот за то время на большой воз не уторкать. Приучила сирот дружно и складно жить, не дичиться, не прятаться от людей, нужды не бояться и, коль надо сделать добро, — не скупиться. Все дни проводила вместе с ними то в поле, то в огороде. Без дела никто не сидел. А по вечерам выходила с ними на улицу, подле ивушки попеть, поплясать. И не стыдно было потом их в люди отправить. Спирька и Кирька вместо плетенухи поставили ей новый дом, Андрюшка и Степка кровельному мастерству научились. Катька стала швеей. Гришка и Мишка занялись хлебопашеством. Вот идет пахарь в вешнюю пору по борозде: земля парит, солнышко ласково греет, в вышине жаворонок поет, и пахарь тоже поет. Хорошо-то как!
Подошло время — Василиса стариться начала. Парни поженились и отделились, Катька замуж вышла. А вскоре, нежданно-негаданно, незвано-непрошено вдруг Неулыба в деревню вернулся.
Где он все годы скитался, чем промышлял — никому о том слова не молвил. Одежонка ветхая, заплата на заплате, сгорбился весь, лицом почернел. Кинулся Василису разыскивать. Как-де посмела она без спросу, без его ведома двор без призору оставить? Ну, она его не шибко приветила
— Рада бы с тобой счастьем своим поделиться, да ведь к тебе оно не прильнет! Неживое с живым не сойдутся...
Неулыба того пуще озлился:
— Изничтожу тебя! Всю твою домашность спалю!
Не взял огонь Василисин двор. Облизнул стены и крышу — погас.
Сколь ни силился Неулыба, даже прясло сломать не смог.
Выбежал за бугор, а там, подле проезжей дороги, подхватил его ветер, завертел-закружил, пылью обдал, а когда утих, на том месте вместо Неулыбы оказалось сухостойное дерево.
ЛЕБЕДЬ-КАМЕНЬ
Как песчаный мысок пройдешь — сначала камыши увидишь, а дальше на высоком бугре — камень.
Откуда он здесь явился? Кругом на пятьдесят верст простой гальки не найдешь, везде черная земля. А тут вдруг камень! Присмотришься к нему — на лебедя похож. Будто лежит белый лебедь, крылья по сторонам раскинул и шею вытянул.
Наши мужики пробовали разбить — не разбивается. Ямы вокруг него копали, хотели узнать, глубоко ли он в землю уходит, но так и не докопались.
Девки издавна вокруг камня игры ведут, а парни тут подружек выбирают. У них песня вот такая поется:
Ой ты, белый лебедушко!
Ты, родимый наш батюшко!
Сбереги нашу дружбу чистую,
Сохрани дружбу крепкую!
Ой ты, белый лебедушко!
Весной, когда сойдет снег, волны на озере заплещутся и зазеленеет камыш, прилетают к нам лебеди. У них тоже свой порядок есть. Покружатся над белым камнем и только потом в камыши опускаются, начинают гнезда вить.
Выходит, что и для птицы этот камень не простой.
Отчего и как это получилось, я тебе расскажу.
Когда-то жил в нашей деревне Игнатко. Парень он был статный, лицом красивый, характером удалый. Только ни кола, ни двора не имел. Родители его умерли, избенка развалилась, и пришлось ему ходить по чужим людям.
Раньше говорили: не родись красив, а родись богат. У кого мошна толстая, тому и доля. А бедному и доли не было. С красивого лица воды не напьешься, тряхнешь кудрями — семью не накормишь. Так оно и выходило. Ни одна сваха не бралась для Игнатка невесту высватать.
Ну, а Игнатко и сам понимал, что на голом месте свадьбу не справишь, под ракитовым кустом жить не будешь. По этой причине сторонился людей. В праздник ли, в будни ли вечером, когда люди по хозяйству управятся, а девки и парни на игрище собираются, он в поле уходил. Ляжет на траву и слушает, где какая птица поет. В одном месте соловей трели выводит, в другом — кукушка кукует, в третьем — золотая иволга вскрикивает.
Но более он синичек любил и из всех птиц выделял. Соловей только песни на всякие лады распевает, кукушка — весь век бездомовница, иволга тем и хороша, что богато одета. А синичка ростом мала, и одежа у нее пестрая, зато целый день эта малая птаха трудится: то гнездо поправляет, то птенцов кормит, то начнет рассказывать, какие дела на белом свете творятся, — всего не переслушаешь. Во многих она местах бывает, когда осенью улетает в теплые края. Но еще и тем она пришлась Игнатку по душе, что сама себя в обиду не дает. Издавна ее гнездо люди зорить боятся. Попробуй, унеси птенцов, она тут же в клювике к твоему двору огонька принесет и весь двор спалит.
С одной такой птичкой Игнат большую дружбу завел. Синичку эту ребятишки где-то из рогатки подбили, крылышко ей поломали. Игнатко синицу у ребят отобрал, отнес в гнездо, а крылышко вылечил. Пока лечил, каждый день для ее малых птенцов еду приносил: червячков, зернышек и букашек всяких. Потом, когда синичка оздоровела, стали они с Игнатком совсем неразлучны. Парень в поле пары пашет, а птичка у него на плече сидит и щебечет по-своему. Иным людям диво, а Игнатко птичий язык научился хорошо понимать.
Осенью, когда начали на березах листья желтеть, собралась синица в далекий путь.
— Хорошо вам, птицам, — позавидовал ей Игнатко, — сниметесь с наших мест и улетите. А мне вот плохо. Закружит над полями снег, и снова надо куда-то идти, в чужой двор в работники наниматься.
— А чего ты желаешь? — спросила синичка. — Только скажи, я для тебя все сделаю.
— Ничего мне не надо: ни золота, ни серебра, ни прочего богатства. Хорошо бы крылья приладить и птицей вольной стать.
— Сделать это я могу, но ведь трудно одному тебе будет. Все птицы парами живут. Вот слушай: как найдешь подружку и захочется вам птицами стать, идите на Баскую гору. Там весны дождитесь. Весной на горе зацветет белым цветом черемуха. Вот тогда-то...
А что дальше сказала птичка-синичка, никто не знает.
Один Игнатко слушал тайные слова, которые она шепнула ему на ухо.
После этого вспорхнула синичка, поднялась над лесом и улетела за Урал.