– Вот Андрюша еще картинки нарисовал…
Гости смотрели и удивлялись, откуда у мальчика такие способности.
Но когда Андрей подрос и стал проситься, чтобы его отдали в школу, где учат рисованию, старик встревожился. Уедет, оторвется от семьи. Будет водиться с товарищами, которые не знают, что такое труд, а это самая плохая компания. Начнет пить и сопьется, тем дело и кончится. Мало ли у кого какие способности. Вот у него, Никиты Трофимыча, смолоду была склонность к музыке, он играл на корнет-а-пистоне, а не пошел же в музыканты. Есть для мужчины более достойные занятия, особенно в наше время, когда каждый должен беспокоиться о пользе государства и общества. Нравится рисовать – рисуй на здоровье, никто не запрещает. Но избери главное дело жизни, ему себя и посвяти. Картинки не могут быть главным делом жизни. Я, конечно, не говорю о выдающихся гениях: это единицы.
– Нет, – ответил мальчик Андрей с задумчивой улыбкой, – картинки могут быть главным делом жизни.
Он настоял на своем и поехал учиться в Москву, потом в Ленинград. Павел был в этом споре на стороне Андрея. Старик обиделся и долго сердился на обоих сыновей, а потом ему было неловко вспоминать об этом.
Андрей приезжал каждый год на каникулы, и вот теперь не остался в Ленинграде, где ему предлагали хорошую службу, а вернулся домой и беседует с Нонной Сергеевной о чем-то таком умном и важном, что старик Веденеев не все понимает, хотя и слушает из соседней комнаты, стараясь не пропустить ни слова…
– Единственный метод искусства, – говорит Андрей, – это правда. Все другие порочны.
«Хорошо говорит, – думает старик Веденеев. – Все, что не правда, все порочно».
– Правда, – говорит Нонна, – то есть реализм. Боюсь, не пресно ли это.
«А ты не бойся, – думает старик Веденеев, – он знает, что говорит; тебе бояться нечего».
– Жизнь не может быть пресной, – говорит Андрей. – Наша жизнь благородное, вольно растущее дерево. Нелепо вешать на это дерево елочные украшения; оно и без них прекрасно.
– Мне кажется, – говорит Нонна, – что вы обедняете искусство.
– А мне кажется, – с живостью говорит Андрей, – что вы об этом судите непродуманно.
«Получила?» – думает старик Веденеев.
– Ну, конечно, – лениво говорит Нонна. – Я занимаюсь другими вопросами.
– Реализм, – говорит Андрей, – настолько широк и могуч, что вмещает в себя все остальные методы.
– Говорите проще, – просит Нонна, – не показывайте свою образованность. Что вы этим хотите сказать?
«Ага, сдалась!» – думает старик Веденеев. Он снимает очки и вытирает пот, выступивший на лбу от напряжения мысли…
Все же, когда они объяснятся? Каждый день вместе. Беседуют часами. Беседы, прогулки – все это прекрасно, но девушка ждет, чтобы с ней объяснились.
Андрей писал картину: река, розовый туман над рекой, на том берегу, сквозь розовый туман, – трубы Кружилихи. Он уезжал в город перед зарей, на исходе ночи; перебирался на тот берег и до полудня писал свою картину. Он загорел, как рыбак, и среди разговоров вдруг задумывался и начинал кусать губы: он думал о картине.
Однажды он показал ее Нонне.
– Ну? – спросил он. – Как?
Она сказала:
– Андрюша, вы знаете, я в этом ничего не понимаю.
– Нравится или не нравится? – спросил он отрывисто.
– Нравится, – сказала она.
– А что вам больше всего нравится?
Она подумала и сказала:
– Вот это облако.
– Вы действительно ни черта не понимаете, – сказал он и закрыл картину тряпкой. – А замуж за меня вы можете выйти?
Она засмеялась.
– Вам это очень нужно?
– Очень, – сказал он. – Я из-за вас не остался в Ленинграде. – И он обнял ее и сказал: – Нонна!..
Она отстранила его руки.
– Нет, пожалуйста.
– Нет?
– Нет.
…Не понимают обыкновенной человеческой дружбы. Если ей нравится ходить с ним по окрестностям и любоваться пейзажами, это вовсе не значит, что она готова быть около него всю жизнь.
У Мариамны – слух как у кошки: все слышала. Подслушала – хоть была за две комнаты, – как Андрей сделал жиличке предложение, а та отказала. В тот же вечер Мариамна рассказала об этом Никите Трофимычу.
Старик пришел в ярость: что же она о себе думает, жиличка? Какого мужа ей надо? Андрей – ей не пара?..
– Андрюша, – сказал он, оставшись с сыном наедине, – ты как хочешь, а я ее на квартире держать не буду.
Андрей посмотрел на него пристально и сказал:
– Вот что, папа… – Он помолчал. – Пусть она живет. Можешь ты это сделать для меня?
– Сынок, – сказал Веденеев ласково, – я же вижу, что вся твоя жизнь около нее. И мне за тебя обидно; пойми.
– Пусть она живет, – повторил Андрей, встал и вышел.
Старик наблюдал с болью в сердце: ничего не изменилось. Нонна по-прежнему разговаривала и смеялась, а Андрей – как пришитый около нее…
«Сколько слов сказано, – думал Никита Трофимыч, слушая их разговоры, – сколько слов хороших – и все напрасно, и такой человек, как Андрюша, страдает зря».
И о заграничной командировке больше ни слова. Картину увезли в Москву, и о ней ни слуху ни духу, а Андрей – дурак! – пишет портрет Нонны Сергеевны.
«Если бы она была хорошая девушка, – думал старик Веденеев, – она бы дорожила его любовью. Такая любовь на земле не валяется: знай подбирай».
Вдруг принесли телеграмму: картина «Завод у реки» получила премию. Пришла газета, в которой был снимок с картины и большая статья. В статье Андрея называли: молодой талантливый художник. Старик Веденеев созвал гостей на большую выпивку. Такого праздника в доме не было со дня свадьбы Павла. Праздник был испорчен Нонной: она опоздала, и Андрей сидел скучный, как день осенний. Наконец она явилась, и надо было видеть, как взошло солнышко, как Андрей стал говорить, двигаться, смеяться… Этого вечера Никита Трофимыч не простил Нонне.
А Нонна опоздала потому, что ее задержали на заводе. Задержал разговор, один из тех разговоров, которыми отмечаются этапные пункты судьбы. Утром она сдала чертежи приспособлений для обработки деталей мотопилы. Мотопила – это было новое детище завода, детище главного конструктора. После работы главный конструктор вдруг вызвал Нонну.
«Неужели что-нибудь напутала?» – подумала она.
Главный конструктор был тогда еще здоров и сидел в заводоуправлении. Она сейчас же пошла к нему.
– Садитесь, – сказал он. – Я хотел поговорить с вами о вашем будущем. Вы как, серьезно собрались посвятить себя технике?
– Я не понимаю, – сказала она, – что вы имеете в виду.
– Что для вас машины? Страничка биографии или жизненная программа?
Она улыбнулась его высокопарности.
– Я не думала об этом.
– Ну да, ну да! – сказал он с сердцем. – Сегодня вы подаете надежды, а завтра уйдете в декретный отпуск. А потом у ребенка коклюш, корь, всякое там – как оно называется, – и вы бросаете работу… Сколько раз я это видел!
Собственно, какое отношение все это имеет к ней?
– Вот я и хочу знать, у вас это всерьез или от нечего делать?
– Мне казалось, – сказала Нонна холодно, – что я достаточно серьезно отношусь к моим обязанностям.
– Не то слово! – сказал он. – Обязанность – не то слово. Наше дело, как всякое искусство, требует жреческого служения.
Пожалуй, она готова согласиться с ним.
– Что такое настоящий конструктор? Он должен быть металловедом, механиком, моделистом, литейщиком. Должен знать термообработку, электросварку, инструмент – и быть художником. Обязательно быть художником! Науки конструирования нет, как нет рецепта, как написать «Войну и мир». Мы идем дорогами творцов.
Разговор становился интересным.
– Художник, – сказал главный конструктор, – это человек, обладающий чувством прекрасного. Ощущение меры, формы, габаритов мне необходимо не меньше, чем Рафаэлю.
Нонна вспомнила свое первое приспособление…
– Чувство изящного развивается, – сказал главный конструктор, – оно приходит с опытом – при одном условии: если посвятить себя своей специальности полностью. Я видел вашу последнюю работу. Мне рассказывали, что вы быстро поднялись и пошли вверх. Я вам предлагаю работу в моем отделе.
Нонна молчала, опустив глаза.
– Вы согласны?
– Это так неожиданно, – сказала она.
– Вам что же, технология больше по душе?
Она уже привыкла работать у главного технолога, и о ней там сложилось мнение, которым она дорожила. Здесь ей придется заново завоевывать себе место. Кроме того, о неуживчивости главного конструктора ходит столько разговоров…
– Вы не понимаете себя, – сказал главный конструктор, – у вас способности, вы их разовьете, работая в моем отделе. У вас живая мысль. Я предлагаю вам лучшее, что вы могли бы пожелать для себя. Идите, подумайте, завтра утром скажете ответ.
Вот почему Нонна опоздала на веденеевский пир. И на пиру она сидела задумчивая, все решала: переходить к главному конструктору или нет.
Утром она позвонила ему и сказала, что согласна.
Вот так обстояли у Нонны дела накануне войны.
Уходя из дому, Андрей сказал отцу:
– Дай мне слово, что она будет жить здесь, пока сама не захочет уйти.
– Хорошо, – сказал старик Веденеев.
– Что бы со мной ни случилось, – сказал Андрей.
– Хорошо, – сказал Веденеев тихо.
– И что вы будете относиться к ней с уважением и симпатией, как она заслуживает.
Старик прижал руки к груди.
– Андрюша, – сказал он, – с уважением – да; но ты не можешь требовать…
Андрей усмехнулся и погладил отца по спине.
– Понятно, – сказал он. – Ты не прав… Ну, ладно. Замяли.
Опять у Веденеева был приступ тоскливой злобы, когда он смотрел, как Нонна прощалась с Андреем: хоть бы слезинку пролила!.. И на призывной пункт не пошла проводить, только вышла за калитку…
Каждые два-три дня приходило ей письмо от него. Иногда сразу несколько писем. Своим Андрей писал куда реже. И это тоже было для Никиты Трофимыча источником ревности и обиды.
С тех пор как она отказала Андрею, старик был с Нонной официально сух, а Мариамна едва отвечала ей. Нонне не надо было объяснять, что это значит. Когда Андрей уехал, она перестала ходить к ним. Ее не звали.