5
У отца Евдокия бывала редко.
На именины и на пасху полагалось поздравить родителя, в прощеный день – попросить прощенья. Евдокия шла вместе с мужем, их принимали с почетом, угощали, но она чувствовала себя стесненно, как у чужих. Мачеха была слащавая, неискренняя, с завистливыми глазами; отец словно боялся, что Евдокия чего-нибудь у него попросит. А пуще всего Евдокию удручала Наталья.
Этой Наталье, мачехиной дочке от первого мужа, было лет десять. Глазастая, стриженная под гребенку, с длинной тощей шеей, она угрюмым и злым лицом была похожа на старуху. Когда приходили гости, она стояла у двери, водила глазами, и, оборачиваясь, Евдокия встречала ее недобрый взгляд.
В доме Наталью не любили. Мачеха говорила жеманно-ласковым, приторным своим голосом:
– У людей дети как дети, а моя – бог с ней! – неслухмяна, непочтительна. Читать научилась: от кого научилась, – так ведь ни за что не скажет, хоть пополам ее перебей, не скажет, вы подумайте! А кошку зачем ты, зачем кошку прибила, ну? Говори.
У Натальи покривились губы, по лицу прошла судорога. Глухо, ненавистно она ответила:
– А зачем она мышку мучила?
Мачеха притворно засмеялась:
– Глупая. Разве она мучает? Она с ней играет, забавляется…
Евдоким жалел Наталью. Идя с Евдокией домой, он говорил:
– До чего довели девчонку; не смеет к людям подойти, из угла глядит. По голове хотел погладить – шарахается. Даю ей пряник – она за него взяться не умеет, не умеет спасибо сказать, ровно бирюк.
И прибавлял с обидой:
– Другие ждут не дождутся детей… А этим, видно, ничего не надо, кроме своей утробы.
«Будь у нас дети, – думала Евдокия, – он хороший был бы отец». Чувство вины перед ним касалось ее сердца, и она старалась получше заботиться о муже, повкусней его накормить, чтоб хоть отчасти утешить.
Раза два Авдеевы приводили Наталью к Чернышевым, и тут Наталья держалась так же дико и неприязненно и, как видно, не получала никакой радости от того, что ее сажают и угощают вместе со взрослыми.
В начале зимы старик Авдеев заболел тифом. Мачеха отдала его в больницу. Евдокия ходила проведать отца, но ее к нему не пустили.
Было утро, Евдоким только что ушел на работу. Еще не развиднелось как следует, в кухне горела лампа. Евдокия, позевывая, щепала лучину, чтобы разжечь печь. Вдруг отворилась дверь и вошла Наталья.
На ней была материна кофта с длинными рукавами и большие валенки. Она захлопнула за собой дверь и остановилась у порога, кофта распахнулась, открылись голые коленки. Евдокия испугалась:
– Ты что? Случилось чего?..
Держась за дверную ручку, словно готовясь убежать, Наталья спросила шепотом:
– Дяденька Евдоким дома?
– Нету. Тебе зачем его?
– Так, – прошептала Наталья. Глаза у нее закатились, помутнели. Она выпустила дверь, сползла – опустилась на пол, ноги в валенках разошлись. Евдокия стала на колени, приподняла ее голову и услышала шепот:
– Маму в больницу увезли… Папа помер нынче ночью… Дров наколотых нет, истопить нечем… Я к дяденьке Евдокиму пришла…
От ее худого тельца дышало жаром. Она завела глаза, забылась.
Евдокия раздела ее и перенесла на сундук, подстелив овечью кошму. На тонкой руке Натальи, выше локтя, были два синяка, острые ключицы торчали. С болезненной жалостью Евдокия подумала: «Сиротка!»
Потом она вспомнила, что она теперь тоже круглая сирота, и заплакала. С отцом у нее никогда не было нежностей, он ничему ее не научил, ему было бы прибрано в доме да состряпано кушанье, – но все-таки он ее не бил, кормил, одевал и, когда она запуталась в своих любовных делах, пристроил ее за хорошего человека. Ей казалось теперь, что со смертью отца ушла ее главная опора и защита, и, всхлипывая, она причитала вполголоса:
– И на кого ж ты меня спокинул! И стою же я одна, как былиночка на ветру!
Наталья открыла большие, очень блестящие глаза и спросила:
– Где дяденька Евдоким?
И весь день, не то в сознании, не то бредя, она о нем спрашивала. А к вечеру стала Евдокию принимать за Евдокима. Ухватила Евдокиину руку своей жаркой цыплячьей ручкой и спросила:
– Дяденька Евдоким, дяденька Евдоким, ты меня маме не отдашь, нет?
– Нет! Нет, детка! – ответила Евдокия, ужаленная состраданием, ужасаясь этому детскому несчастью и беззащитности. – Не отдам никому, ничего не бойся!
Мачеха умерла на девятый день. Наталья, промаявшись полтора месяца на Евдокиином сундуке, поднялась, длинная, тощенькая, но с новым каким-то лицом, будто в этой схватке со смертью она обрела жизнь и получила к ней вкус.
Стриженная наголо, в старом платье, из которого выросла за время болезни, она ходила из кухни в спальню и рассматривала каждую вещь так, словно в первый раз ее видела. Подходила к окошку, смотрела, как вьюга несется над пустынной улицей, и чему-то смеялась тихо. Евдоким приносил газету – Наталья прочитывала ее всю, согнувшись над смутной печатью, шевеля губами. Евдоким сказал:
– Вот я тебе книжек принесу, дочка.
И принес. Наталья что-то уж очень быстро их прочла, Евдоким хотел ее проверить, но для этого надо было самому прочесть эти книжки, а у него не было времени: его выбрали председателем цехкома, от множества дел некогда было вздохнуть.
– В школу надо тебя! – сказал он.
Евдокия вступилась:
– Куда ей наукой голову трудить? Вон она какая слабенькая! Пусть откормится порядком, а там ее к портнихе отдать бы в ученье, золотое ремесло. Хочешь, Наташа, портнихой быть?
– Нет, не хочу! – сердито и резко ответила Наталья.
Она поправлялась быстро. Евдокия перешивала для нее платья покойной мачехи и помаленьку приучала ее к хозяйству. Наталья все делала без охоты – норовила скорей кончить дело и бежать к книжкам, – но споро. Только вышивать она полюбила: сидит часами, аккуратно водит иглой и думает о чем-то. Как-то Евдокия услыхала: Наталья пела! Еле слышно пела она, и лицо у нее было ясное, детское. Евдокия умилилась… Когда Евдоким однажды сказал: «Слышь, Наташа, зови меня папой, а Евдокию мамой, ты же у нас дочка», Наталья тихо сказала: «Ладно».
6
Евдоким приезжал с завода, с Кружилихи, поездом. Доехав до станции, он неторопливо шел домой, минуя центр города. С ним был Шестеркин. На углу Сибирской они услышали пронзительный женский визг:
– Держите! Держите вора!
Что-то метнулось в сумерках, пригибаясь. Сейчас же затопали десятки ног. Кто-то кинулся наперерез – толкнули, схватили, навалились, прижали к земле небольшого мальчишку.
Женщина в котиковом манто, в фетровых ботах до колен, подбегала, неуклюже раскатываясь на льду:
– Украл! Украл! Ах, боже мой!
– Чего украл-то? – спросил чей-то голос. Другие голоса перебили, загалдели:
– Отдавай!
– Где у него?
– Кому передал, говори!
– Жулики проклятые, проходу нет от них!
Женщина в манто верещала:
– Сумочка! Сумочка! Ради бога!
На нее никто не обращал внимания – сбились в кучу, стремясь расправиться с мальчишкой… Евдоким подошел, обеими руками разгреб толпу:
– Ну, кончай базар. Самосуд ладите, что ли?
Рукой в великанской рукавице он вытащил мальчишку из толпы и поставил перед собой:
– Где сумка?
Мальчишка трясущимися детскими руками достал из-под тряпья, откуда-то с живота, сумку и подал. Евдоким показал ее женщине:
– Ваша?
– Слава богу! – всхлипнула женщина.
– У, распустила губы из-за дерьма, – сказал кто-то в той самой толпе, которая собиралась оттаскать мальчишку. – Паразиты чертовы, нэпманы, готовы удавиться за целковый…
– Пойдем-ка со мной, красавец, – сказал Евдоким.
– Дяденька, – заныл мальчишка, – отпусти! – Кровь текла у него по губам и подбородку, и он хлюпал носом, пугаясь алых капель, падающих на снег. – Дяденька…
– Ладно, давай печатай! – сказал Евдоким.
Он привел мальчишку к себе домой и сказал Евдокии:
– Принимай гостя. Дай умыться чертенку да покорми.
– Я холодной водой не могу мыться, – сказал мальчишка, видя, что Евдокия наливает в таз воду из кадушки. – Я малокровный.
– Скажи, какой нежный! – сказала Евдокия, но все же налила ему теплой воды. Мальчишка мылся так, словно боялся испортить свою красоту. Евдокия зашла сзади, одной рукой охватила его, а другой старательно и бесцеремонно вымыла ему лицо.
– Не дерись, зараза! – закричал мальчишка. – Дяденька! Тетка дерется!
Вымытый, он оказался блондином с бледненьким смышленым лицом. Ноздрю, из которой еще сочилась кровь, он зажал пальцем.
– Вшей-то на тебе, поди… – сказала Евдокия. – Всю квартиру зачумишь. – И она дала ему старые рабочие брюки и рубашку своего отца, Евдокимова одежа была бы велика непомерно. Весь чистенький, мальчишка нерешительно присел у края стола. Евдоким протянул ему ломоть хлеба; мальчишка так и впился в хлеб руками и зубами. На щеках у него проступили два круглых, как яблоки, красных пятна.
«Господи, много ли надо, – подумала Евдокия. – Умыли, согрели, глядишь – вовсе другое дитя, на человека похож…» Она отрезала ему кусок студня и спросила:
– Откуда ты?
– С Волги, из Самары, – ответил он, всей пятерней взяв кусок.
– Отец, мать есть?
– В голодовку померли.
– А звать как?
– Андрей.
Она уложила его на печке, чтобы он прогрелся хорошенько. Евдоким сказал, что утром отведет его в приемник.
Утром мальчишки на печке не оказалось, не оказалось и Натальиной шубейки на вешалке. Лохмотья свои, что Евдокия накануне стащила с него, мальчишка забрал тоже.
– Ты больше води уркаганов в дом, – сказала Евдокия, расстроенная пропажей шубейки. – Еще не то будет.
Евдоким рассердился:
– Води, води!.. А тебе б догадаться, поснимать с вешалки, попрятать…
Месяца через два Евдокия, придя с рынка, увидела в кухне Андрея. Он сидел на полу – ворохом грязного тряпья – и хлебал щи. Наталья стояла и серьезно смотрела на него.
– Здравствуй! – сказала Евдокия. – Ты как, с ночевкой пришел?