Евдокия поднесла Сашеньку, спеленатого, в чепчике с кружевцем. Марьюшка вздохнула:
– Не жилец.
Евдокия испугалась:
– Ну, почему?
– В глазок посмотри ему, – шепнула Марьюшка.
Евдокия посмотрела в голубенький бессмысленный глаз и увидела в зрачке свое лицо, а больше ничего.
– В уголок, – шептала Марьюшка. – Который живуч человек, у того в уголку ровно пупочка сидит внутри, видна ясно. У богоданного твоего младенчика пупочки не видать. Жить не будет.
Приведя всех в уныние и угостившись пенным квасом с изюмом, Марьюшка удалилась.
На другой день у Саши заболел живот. Евдокия дала ему касторки, припарки ставила – не помогло. Пришлось понести Сашу в консультацию.
– Вы, мамаша, перекормили ребенка! – гневно сказала черная докторица в белом халате. – Мы дадим ему режим!
Она приказала кормить Сашу через четыре часа, ночью вовсе ничего не давать, молоко разводить рисовым отваром. Евдокия не смела ослушаться докторицы, но душа у нее изболелась, потому что Сашенька просил есть каждый час и, ничего не получая, кричал: «Эге! эге!» – пока не засыпал от изнеможения.
«Небось, твое было бы, не морила б его режимом, – думала Евдокия про докторицу. – Этак от голода протянет ноги дитя».
Но дитя не протянуло ноги, привыкло к режиму и стало спокойно спать по ночам. Это было в марте, а в апреле Павел подхватил в школе коклюш, от него заразились все дети в доме, и Саша в том числе. Старшие болели легко, а Саша так задыхался, что Евдокия при каждом приступе кашля с ужасом ждала – вот сейчас умрет. Она подолгу смотрела в Сашины глаза; но не находила той пупочки, которая дает живучесть человеку. Кончился коклюш, Катя и Саша заболели корью.
– Это так не пройдет, – сказал Евдоким, глядя на пылающего в жару ребенка. – Не может такая кроха столько перенести. Ждать, видно, горя, Дуня.
Он протянул свою большую руку и бережно пригладил ее волосы. Третий месяц она не отходила от ребенка, похудела и перестала улыбаться.
– Не хочу я этого горя, Евдоким, – сказала она новым каким-то голосом, какого он у нее не слыхал. – Вот не хочу и не хочу!
Ей казалось, что если Саша умрет, то в ее жизни уже никогда не будет радости.
Он болел всю весну и половину лета. У него была ветрянка, прорезывались зубы. Тихий и ослабевший, он лежал во дворе под навесом, который поставил для него Евдоким. Катя, Павел и Наталья по очереди подсаживались к нему, отгоняя мух и комаров. Особенно Катя его полюбила, приносила ему в кроватку свои игрушки, разговаривала с ним:
– А каков наш Сашенька! Умник наш Сашенька! Красавец наш Сашенька!
И, глядя в лицо девочки грустными глазами, слабо, нараспев поддакивал Сашенька:
– А-а-а!
Евдокия, хлопоча в доме, то и дело через окно посматривала на Сашеньку. Однажды, выглянув, она увидела, что возле Сашиной кроватки стоит чужая женщина и разговаривает с Катей. Евдокия услышала, как женщина сказала:
– Да нет, помрет. Плохой он у вас вовсе.
Евдокия вышла во двор и спросила женщину:
– Ты что ходишь, каркаешь? Твое какое дело тут?
– Мое дело десятое, – отвечала женщина.
– То-то и оно. Мне дитя сглазили, а теперь еще ходят, каркают, – сказала Евдокия чуть не плача. – С богом давай!
Женщина усмехнулась и пошла к воротам. Была она молода и собой недурна, только толстовата излишне и в лице нездоровая припухлость. Светлые стриженые волосы завиты мелкими колечками. На толстых ногах разношенные туфли с кривыми каблуками…
К концу лета внезапно приехал Ахмет.
Несколько раз он прошел мимо чернышевского дома. Никто не окликнул его. Он заглянул в ворота – двор был полон детей. Девочка и мальчик копали картошку, другая девочка читала книгу, помахивая веткой над колыбелью, в которой лежал, ворковал младенец. Ахмет тихо свистнул и ушел, а на другое утро к Евдокии явилась Марьюшка:
– Ну что, Саша твой как?
– Слава богу, хорошо, – ответила Евдокия с задором. Она сидела и кормила Сашу киселем. У обоих лица были веселые.
– Закопалась ты, молодуха, в чужих детях, – посочувствовала Марьюшка. – А веку-то нам, красавица, дадено скупо.
Подбирая ложкой с Сашиного подбородка струйки киселя, Евдокия сказала нараспев, забавно:
– И какие мы такие молодухи, и какие красавицы? Наше дело старое.
– А-а-а! – отвечал Сашенька.
– Скоро будем дочек замуж выдавать, сыновей женить…
– А-а-а! – соглашался Сашенька.
– Ахмет приехал, – сухо сказала Марьюшка и для деликатности поглядела на потолок, а потом уже на Евдокию.
Евдокия докормила Сашеньку, утерла его мокрым полотенцем, поцеловала и сказала:
– Видала я его. Ходил мимо окон.
Марьюшка пожевала губами:
– Привалило ему счастье в Кунгуре – поступил в кооперацию закупщиком, большое жалованье получает, разбогател. Подарки тебе привез – шаль одну толстую, другую тонкую, с персидским узором; два отреза кашемировых, бордовый и темно-синий. Страдаю, говорит, не могу, говорит, забыть, хоть мало не убил меня Евдоким.
– Так вот мы еще какие! – сказала Евдокия, обращаясь к Сашеньке. – Нам еще подарки сулят, для нас из Кунгура приезжают! А мы им скажем, – продолжала она, похлопывая Сашенькиными ручками и балуясь, – а мы им скажем: поезжайте-ка назад в Кунгур с вашими персидскими узорами…
Все-таки Ахмет повстречался Евдокии на пути, когда она шла по воду. Загородил ей дорогу, маленькой жесткой рукой стиснул ее запястье:
– Что, Дуня? Что ты вздумала? Гонишь меня? Плохой стал Ахмет?
Щурясь от солнца, она спокойно, с улыбкой смотрела на него:
– Зачем плохой? Может, еще лучше, чем бывал. Да мне не надобен.
– Не надобен? – переспросил он с обидой и недоверием. И крепче сжал ее запястье смуглыми пальцами.
– Оставь руку, – сказала Евдокия и так поглядела, что его пальцы сами разжались, – равнодушно поглядела, издалека, как чужая.
– Дуня, жалко, – сказал он. – Хорошая была наша любовь.
– Семейная я стала. Дети у меня.
– Чужие дети! – сказал он и осекся, взглянув в ее лицо.
– Кто виноват-то, что чужие? – сказала она и пошла от него прочь, помахивая ведрами.
Он не стал догонять ее. Все тут было кончено.
В тот же день он уехал из города.
14
Если сосчитать, то огорчений от детей было куда больше, чем радостей…
Наталья, окончив школу, поступила в техникум и так о себе возомнила, что – матушки! Она совсем отбилась от домашних дел – дескать, мать сама управится; а она, Наталья, будет заниматься немецким языком.
– Зачем тебе? – спросила Евдокия. – Тебя ведь в техникуме твоем учат немецкому.
– Учат, так что же из этого?
– И довольно с тебя. И так уж заучилась совсем – кости да кожа…
Терпеливо Наталья объяснила: в техникуме учат недостаточно, а ей надо знать по-немецки очень хорошо, чтобы читать технические книги и журналы.
– И так весь день с книжкой, мало тебе чтения… – сказала Евдокия. И получила в ответ:
– Мама, ты не понимаешь!
Павел нарисовал картинку: коричневая трава, зеленое небо, на зеленом небе длинное лиловое облако. Евдокия усомнилась:
– Нешто бывает зеленое небо!
– Бывает.
– Бывает, да не такое. Уж больно у тебя ярко.
– Ты не понимаешь! – сказал Павел. И потом рассказывал, что учитель рисования хвалил эту картинку и забрал ее для какой-то выставки. Выходило, что Евдокия действительно ничего не понимала.
Катя била всех своих сверстников на улице, и матери приходили жаловаться и ругали Евдокию – зачем она потакает. Евдокия расстраивалась, щеки ее разгорались пунцово, она горой вставала за Катю:
– Она одна зачинщица, что ль? Все дети дерутся. А твой что смотрел? Взял бы да дал сдачи. Мальчик должен за себя постоять!
А когда матери уходили, она говорила жалобно:
– Вот видишь, Катя, что ты наделала! Все нас ругают – как же так можно!
Она не позволяла детям браниться скверными словами и даже шлепала за брань, но они все-таки бранились. Однажды Павел рисовал и вышел из комнаты, оставив на столе незаконченный рисунок и карандаши. Пришла Катя, влезла на стул и красным карандашом зачертила, замалевала весь рисунок. Сделала она это не со зла, а чтоб рисунок стал еще красивей. Павел вошел, увидел и тихо, чтоб не услышала Евдокия, сказал:
– Ты сволочь.
А маленькая Катя, спеша замалевать пустые места, пока не отняли карандаш, ответила:
– Ты сам сволочь!
15
Наталья ночевала на сеновале. Ей там нравилось – в окно светил месяц, от прохладного сена хорошо пахло, и можно было без помехи помечтать о будущем. Она умылась на ночь холодной водой, чтобы не засыпать – мечтать подольше, поднялась по приставной лесенке и у лунного окна увидела черную фигуру с папиросой. Наталья узнала Павла и рассердилась:
– Ты с ума сошел – курить на сеновале!
Павел сказал кротко:
– Я пальцами потушу. – И он раздавил огонек в пальцах. – Наташа, – сказал он, – я растратил тетрадочные деньги, я подлец.
– Глупости! – сказала она. – Не может быть.
Павел обиделся:
– Дура! Говорю тебе – растратил, хорошие глупости!
Она посмотрела на него внимательно. Давно ли был маленький и говорил ей «вы». А сейчас – растратчик! И курит папиросы…
Он рассказал. Ему поручили собрать на тетрадки. Он собрал и хотел отдать Ольге Иванне, а Ольги Иванны не было, и ему велели отдать завтра. Он шел из школы и зашел в писчебумажный магазин купить карандаш, а там как раз привезли александрийскую бумагу и краски высшего качества. А александрийскую бумагу и краски высшего качества ужасно трудно достать, завтра их уже не было бы в магазине. Вот он и купил и краски и бумагу. На другой день не пошел в школу и все время, пока шли занятия, ходил по городу и думал, где достать денег. Хотел продать учебники на толкучке, но за них давали очень мало, полтора рубля. Заходил ко всем товарищам и у всех просил взаймы, но набралось всего рубль шестьдесят копеек.
– Сколько же ты растратил? – спросила Наталья.