Его взгляд скользнул на море, он попробовал задержать его на одном из огней, что словно в лупе времени плыли мимо… Не сумел. Вдыхал сладость разогретых солнцем тел подле себя, но что будет дальше? Потерпевшие крушение сидели впритирку друг к другу, за столиками было не повернуться, голые плечи, голые ноги, от избытка ветра и воды кожа на лице как бы напряглась, на губах вкус соли, приятная маска, вдобавок волосы, жесткими прядями щекотавшие затылок. Все касались друг друга, хочешь не хочешь, это было естественно… Да, что-то в таком духе, но Эд успел отвыкнуть от прикосновений (с тех пор), пытался представить их себе, задерживал дыхание, наполнял свой бокал, продолжал дышать. Приносили еще вина и пива; напитки и еда – все принадлежало всем, раз уж ты добрался досюда, до террасы над морем, в сад «Отшельника», к столу избранных.
Некоторые, полушутя-полувызывающе, хватались за бутылку, которую на стол поставил Крузо; Эд узнал этикетку. «Линденблатт», венгерское вино, в «Отшельнике» его держали специально для команды, а команда присутствовала здесь в полном составе, только рассеянная за разными столиками. Официанты сняли свои черные костюмы (выходной в конце-то концов), в штатском они выглядели мельче, как бы съежились, стали незнакомцами или такими, кого знали раньше, давным-давно. Один из столиков, справа от входа, где заправлял мороженщик, непристойно шумел. К сожалению, там же сидела и малютка Моника. Она выглядела печально и мало-помалу становилась невидимкой. Слева от них, за столиком Рембо, из рук в руки передавали книги, так осторожно, словно от малейшего неловкого движения они могли рассыпаться. По-настоящему книги не открывали, только заглядывали в них, листали или ощупывали страницы пальцами, заранее хорошенько вытертыми о рубашку. Один нюхал переплеты, с закрытыми глазами. Читатели выглядели слегка забавно, и Эду совсем не хотелось на них смотреть, он видел лишь свои запасы и их угрозу, где-то в закоулке одурманенной головы караулила сила заученного наизусть, со всей ее ненасытностью. Однако через два поспешных бокала его уже потянуло к читателям, потому что те сияли. Рембо что-то декламировал, низким голосом, Кавалло ассистировал, потом оба заспорили, но и спор казался чистейшим удовольствием. Рембо говорил остротами, чуть ли не стихами, фразы короткие, рубленые, странное стаккато, словно уколы, безошибочные, хотя пил он очень много и без остановки. Усы вибрировали, он презрительно вертел головой, говорил в сторону, сплевывал в песок и скалил зубы. Секунду он походил на человека из книги, на фото, которое Крузо в судомойне показывал через раковину; овальные стекла его очков метали молнии. Кавалло, куда более сдержанный, сказал:
– Ах, может быть, ты, скажем через пятнадцать лет, станешь…
Остаток фразы утонул в шуме. Эду нравился нос Кавалло, слегка приплюснутый на кончике, он был крупный мужчина, и из трех официантов «Отшельника» именно с ним Эд до сих пор общался меньше всего. Говорят, Кавалло написал диссертацию, которую «более чем отклонили», «не та тема, не то содержание, вероятно, все не то», откомментировал Крузо и пояснил итальянское прозвище: «Необычайная страсть к старым лошадям, в смысле к античности, этот человек любит античность, особенно старых лошадей в Древнем Риме, короче говоря». Эд считал, что Кавалло с его резко очерченным профилем, высоким лбом, каштановыми, слегка волнистыми волосами и всей неприступностью сам похож на римлянина; Кавалло Эда в упор не видел.
По сравнению с Рембо Крузо вел себя скорее несмело, почти смущенно. Он сидел нога на ногу, откинувшись назад, насколько позволяли унылые садовые стулья; покрашенные белой краской, они придавали террасе колониальный оттенок. Эд заметил, что Крузо вообще не мигал. Вместо этого на секунду закрывал глаза, будто прислушиваясь к некой мелодии. Когда он снова их открывал, левое веко, прежде чем вернуться в исходную позицию, на миг замирало на полпути. Магическая деталь, неотъемлемая часть его превосходства. Без сомнения, командовал здесь он.
Эд пил быстро. Что будет? Напившись, можно забыть о потерпевшем крушение, утопить и себя, и его. Потерпевшие крушение казались невинными, они были как прибитые к берегу обломки, дочиста отшлифованное, побуревшее дерево. Эд подумал о Фосскампе с его собаками и понял, о чем Крузо говорил возле бинокля, «…будто знали, что остров и море к ним благосклонны и как бы готовы к переправе, все равно куда…». Может, он уже утонул. Но он сознавал и их притягательность, а в ней смирение, готовность ко всему, которая оставляла постыдное, почти непристойное впечатление. Эд понял, что не принадлежит ни к ним, потерпевшим крушение, ни к почтенной гильдии сезов. Однако теперь он мог с этим покончить, без сомнения, и нынешний вечер тут как нельзя кстати… с его помощью, подумал Эд, взглянув на Крузо, который с опущенной головой разливал белое вино и что-то тихо говорил… Фразы, которых ни один человек не понимает… – булькало у Эда в горле, неслышно.
Да, его одолевали сомнения. Все это было слишком фантастично, неправдоподобно, и он чересчур нервничал. Видит Бог, можно ведь снова покинуть остров. Или нет? Терраса на высоком берегу слилась в подобие верхней палубы. Корабль медленно отделился от берега, медленно вышел в открытое море, путешествие началось… За их столиком сидели четыре женщины и двое мужчин. Все смотрели на Эда. Отлично. Он тоже смотрел на них. Одна женщина с короткими волосами и голыми плечами, вторая с узкими, тонкими руками, лежащими на столе (будто она хотела погладить его или успокоить), потом третья, напротив, ее ступня – у него между икрами? Нет, не может быть. Потом мужчина с лицом Иисуса и непомерно длинными волосами. И еще один, наверно Петр, хотя сейчас он выглядел как доктор Ц. Потом женщины, сидящие дальше, помоложе и постарше, мужчины помоложе и постарше, увешанные самодельными побрякушками, нитками деревянных бус и макраме. Эд видел браслеты, налобные повязки, сплетенные из соломы или из замши, видел куриных богов. Иные из женщин одеты в просторные платья из батика, а иные – в ночные рубашки своих прабабушек, с недавних пор вошедшие в моду; тонкие хлопчатобумажные платьица до колен, с плауэнским кружевом на вздымающейся груди, неумело покрашенные, лиловые, винно-красные или голубые… Кто-то с ним говорил, Крузо, Эд только теперь заметил.
– Посмотри на них, Эд. Вот на этого или на эту…
Эд опустил голову, ему хотелось уйти.
– Знаю, Эд. Через час или два они додумаются до этого, почувствуют себя достаточно сильными. И всегда найдется такой, что готов на все. Не важно, отыщет его прожектор-искатель или нет. Он не выдюжит, только не в меру наглотается соленой воды, где-то там, далеко-далеко, а потом конец, и никого рядом, последний миг в полном одиночестве – как обидно, Эд, чертовски обидно оказаться покинутым всеми и вся!
Эд был пьян. И чувствовал одиночество. Разговоры составляли мелодию, шум, то нарастающий, то затихающий, аккуратно встроенный в рокот моря. Может, и впрямь просто откинуться назад, утонуть, исчезнуть в сумраке. Из приоткрытого окошка мороженщика звучала музыка, жестяной звук, шедший словно бы из надраенных Эдом, ненавистных контейнеров, песня, полная дурманящей меланхолии, наверно кассета кока Мике, его магнитофон «Штерн», а на террасе попросту слишком шумно, ничего не поймешь. Кто-то, урча, прокатил по столу игрушечную машинку; первая передача, вторая передача, третья, подумал Эд, но возле уха опять был только Крузо, придвинул ему бокал, бесконечным движением, медленно, словно корабль, на горизонте, мед-лен-ный, мед-лен-ный свет, напевал Эд, в ритме музыки. Жест с бокалом был до невозможности смешным, но никто не смеялся, сейчас всем было не до смеху, и бокал был не до смеху, и он тоже, и все смотрели на него.
– О чем задумался, Эд? Каков твой выбор? – прошептал Крузо, так тихо, что никто за столом наверняка не услышал, в том числе и сам Эд.
Он взял бокал, поднял его, будто прикидывая вес содержимого, потом опять отставил. Что-то пробормотал, и машинка превратилась в тарахтящий красный трамвайчик, без переключения скоростей, без тормозов, только с рычагом для подачи тока, а он был вожатым, пьяный, но – был вожатым! На длинной прямой перед поворотом начал задавать вопрос. Сперва тихо, потом громко:
– Где он… он… он… он?..
Спрашивал насчет тормоза, но забыл это слово, потому и кричал.
– Где эта фиговина, которую нужно как следует дернуть раз-другой, черт побери!
Правая рука загребала воздух, левая хотела отключить ток, тр-тр… Эд вскочил, бокал упал на пол, сердце у него остановилось.
Повисла тишина.
Конечная остановка.
Освободите вагон.
Опять множество людей.
Теперь Эд все отчетливо видел.
Он едва не опоздал. Доктор Ц. уже здесь, семинар только-только начался. Без запинки он прочел стихотворение Георга Тракля «Проклятые», потом «Псалом. Вторая редакция». Потом стихотворение «Соня», которое ему вообще всегда очень нравилось, а потом «В пути», опять-таки длинное стихотворение, но внимание окружающих доказывало, что Эд нашел ему в докладе совершенно правильное место. Конечно, можно тут и там перескочить строчку-другую, неохотно, но в конце концов он хотел еще прочесть «О, пристанище в тишине сумеречного сада…» и «Синяя ночь…»…
Читая, Эд стоял как каменный. Говорил очень громко. И дрожал. Подошло еще больше народу, вероятно из соседних семинарских аудиторий, все неотрывно смотрели на него. Посредине «О, пристанище…» доктор Ц., теперь Крузо, взял его за плечо. Увел Эда от стола и через террасу, потом через сумрачный «Отшельник» доставил в судомойню. И незамедлительно сунул его головой в раковину для первичной помывки. Эд отпрянул, попробовал вырваться, но Крузо держал крепко, хватка его не ведала пощады. Эд подумал: «наглотаться» и «покинутый всеми и вся». Вода точно лед на голове.
Потом все кончилось.
Крузо обнял Эда, сказал что-то вроде «Спасибо, друг мой» и «Я так и знал». Выпроводил на кухню, посадил на скамеечку под радиоприемником и начал искать таблетки. Эда знобило. «Виола» играла Гайдна, концерт, а Крузо разговаривал с Эдом. Эд сообразил, что Крузо говорит о стихах, наверно критикует его декламацию, но не уразумел, надо ли бросить это дело или стоит продолжить. «Последний сигнал точного времени в двадцать три часа», – сказала «Виола», и на секунду воцарилась полная тишина.