Он без слов положил листок с пчелиным текстом и рисунком подле тарелки Кромбаха (невзначай, из давнего уважения к директору), но Кромбах не глядя передал листок Крису, а тот передвинул его дальше, к Крузо. Крузо поблагодарил, до странности официально, как человек, который заставляет себя думать о собственном достоинстве. Он осторожно поднес листок к свету, бросил на него взгляд и отложил на стол. Опустив голову, прожевал, проглотил, опять взял листок в руки и начал читать вслух.
– Полоносные особи медоносной пчелы… – Крузо сглотнул и начал снова: – Полоносные особи медоносной пчелы – царица и трутни – преодолевают для спаривания большие расстояния. Царицу в полете свободно оплодотворяют несколько трутней. Чтобы обеспечить спаривание, дающее особенно полезные свойства, нужно находить места, где обстановка не позволяет подлет нежелательных трутней, например острова. Цель выведения – породы, исполненные прилежания, кротости и слабой склонности к роению, – качества Apis mellifera carnica, хиддензейской разновидности пчел.
Холодильник у стойки включился, заглушив шум ветра в соснах. Близились первые осенние шторма.
– Это послание, – пояснил Крузо, – свидетельствует, что рано или поздно Рембо вернется.
Было уже поздно говорить, что послание он извлек из угольного ведерка. Одновременно Эд поневоле спросил себя, почему он так старательно разгладил листок и как петицию принес с пасеки.
– Некоторые покидают нас сейчас, – тихо заговорил Крузо. Он встал, лицо скрылось в сумраке над лампой. – В том числе немало таких, кто бы нам сейчас пригодился, да, очень и очень пригодился. – Он оперся ладонями о стол, и большие уязвимые щеки снова оказались на свету. – Некоторые вернутся, даже многие. Они бросили остров в беде, но скоро поймут, что и с валютой…
Даже в речи Крузо это слово мерцало как золотой самородок в темноте, блестело и украдкой позванивало, да и пахло приятно, валюта, западные деньжата, какое сытое, изысканное звучание. Восточные деньги, напротив, – бочка с отходами и алюминиевые приборы…
Словно прочитав эту мысль, Крузо осекся и сверху вниз посмотрел на Эда.
– Только иллюзии свободы имеют цену. Сама же свобода бесценна. И состоит прежде всего из обязанностей, черт побери, а не из привилегий. – Он отбросил свой тон «это-едва-ли-выскажешь-словами». – Лучше сформулируем так: те, кто покидает нас сейчас, отрицают ответственность, которую несут за это место, думают лишь о себе. А теперь все это несете вы, с вашей работой, каждый на своем месте…
– Да ладно, ладно, – пробормотал Крис, разливая по кофейным чашкам шнапс. Рольф побледнел, смотрел в пол, а свой стул отодвинул от стола.
– …и не в последнюю очередь за потерпевших крушение и бесприютных, которые будут существовать еще долго-долго, выброшенные на эти берега морем невзгод, морем, где можно задохнуться, не умирая.
На миг у Эда возникло ощущение, что ему необходимо выразить Крузо свои соболезнования. По какой-то причине он соболезновал и сразу же устыдился. В конце концов сейчас говорит его брат, страстно говорит, и разве он не прав, в глубоком, очень глубоком смысле? Тем не менее казалось, он стоит на большой льдине, дрейфующей прочь, все дальше и дальше, меж тем как он перечислял им средства свободы («Отшельник», остров, море) и средства закабаления (валюта).
– Сейчас скажу только вот что: наши травки растут прекрасно. Грибы растут, суп варится, комнаты готовы – мы располагаем изрядным количеством спальных мест, в общем-то большим, нежели всегда, так, Вернер? А скоро освободится и вся гостиница. Тогда и посмотрим. Все успокоится. Настала осень, впереди зима, и вы готовы, за что я и хочу вас поблагодарить!
Что-то пришло в движение. Материки задвигались. Впятером будет фактически почти невозможно держать «Отшельник» в рабочем состоянии. Упоминание о зиме привело Эда в уныние. Рождество, подарки, холод, какое-то великое сожаление, великая печаль. Словно ему надо было заранее принять меры, а он не успел, опоздал. Льдина Крузо уплыла далеко в море, поэтому они его уже не понимали. Только видели его очертания на горизонте, бледный отсвет щек, открывание и закрывание рта.
Крис еще раз налил пшеничной в чашки, пшеничной пополам с «виви», как любил кок Мике.
– Зачем скользят человек и луна…
– …вдвоем послушные к морю!
Нескольких голосов недоставало. Они встали и выпили. Щека Лёша была Эду знакома, но теперь его объятия казались совсем не такими, как тогда, когда речь еще шла о фотографии, и о стихах, и ком-то, кого тебе недоставало больше всего на свете.
Начались дни в неполном составе. Утром Крузо убрал от стола персонала незанятые стулья, расставил их в ресторане. Для Эда они там и замерли, ушедшие, за разными столиками, как изгои, хотя сами решили сойти на берег (как выразился Кромбах).
Они держали позиции. Крис в обслуживании, Рольф на кухне, Эд в судомойне, Крузо за буфетной стойкой, а Кромбах умасливал заводских отпускников. Он по-прежнему проводил по средам так называемый домашний вечер, где рассказывал островные истории, призывая на подмогу свои серые сердца. Не поднимая головы, вскинув руки над головой, он вязал сердечко за сердечком и бросал на колени отпускницам. В эти вечера он расцветал. Позднее Эд видел его на террасе с несколькими посетителями, слышал их голоса, смешки, как бы из дальней дали, смех давно минувших времен. В конце концов за его столиком оставалась одна только маленькая, пухлая отпускница в белоснежной вязаной кофте, Кромбах обнимал ее за плечи, будто последнюю свою опору. Его плешивая голова фосфоресцировала в свете террасных фонарей, наверно, из-за «Экслепена», думал Эд. Ему невольно вспоминался пловец, который при попытке бежать проплыл двадцать с лишним километров на северо-запад и около полуночи вцепился в фарватерный буй, чья газовая лампа давала достаточно тепла, чтобы не позволить ему закоченеть. Эту историю ему рассказал Кавалло и даже назвал фамилию пловца, не то Миттельбауэр, не то Митбауэр. Утром, когда Митбауэр собрался плыть дальше, одолеть оставшиеся километры, мимо проходил большой любекский паром под названием «Нордланд». Стоя у бортового ограждения (на высоте дома), капитан «Нордланда» спросил беглеца, не подвезти ли его.
«Как ты думаешь, что пловец ответил, Эд?»
«Что?»
«Почему бы и нет. Он сказал: почему бы и нет».
Ответ пловца понравился Эду сверх всякой меры. «Почему бы и нет» – деликатное «да», в котором явно взвешивались возможные поводы сказать «нет». Почему бы и нет. У Кавалло истории беглецов звучали не так, как у Крузо, у него это были хорошие, вполне хорошие истории.
Эд еще раз глянул на террасу и понял, что Кромбаху никакой паром больше не встретится. Белая вязаная кофта – конечная остановка. Самый последний буй.
Накануне выходных Эд совершенно выбился из сил. Опять пришлось пособлять за стойкой, поэтому часть посуды он перемыл только по окончании рабочего дня, – «разгребать завалы», так это называл Рик. Остатки еды на тарелках засохли в камень, следы кофе на чашках будто прижарились. Сразу же после работы он рухнул на кровать. Влажное, заскорузлое от грязи постельное белье источало мерзкий запах; после отъезда Моны белье никто не менял. В голове громыхало, в ушах шум. Он опять вышел из комнаты, спустился по крутой лестнице на берег, ведь уже много дней он не бывал у моря.
На обратном пути его одолел приступ слабости. «Октябрь. Последней сладкой груше / вес нужен только для паденья». В изнеможении его фонды вновь заявили о себе, чрезвычайно мягко и, как бы это сказать, участливо. Они больше не были оккупантами. Поднимаясь по лестнице, он едва не упал, навзничь, в море. Ощутил в голове приятную тяжесть и неожиданно заманчивую слабость, полную сверкающих остатков прежней, давно побежденной падучей. Оглянулся назад. На воде лежал кубок из серебра, ножка достигала до берега. Черный столп подпирал луну.
Эд сделал широкий крюк вокруг «Отшельника» и вошел в судомойню со двора. Свет на кухне включать не стал, «Виола» была вполне достаточным ориентиром, играла концерт Генделя. Он взял из холодильника луковицу, соскреб в маслянистую кучку остатки картошки на сковороде. И сел на стул под радиоприемником. Вот так, со сковородой на коленях, прислонясь к холодильнику, он наконец-то уснул.
Немецкое радио
Двадцать шестое сентября. Двадцать три часа пятьдесят три минуты. Точно сказку, «Виола» передавала программу на завтра. Мягкий бас рассказчика, сперва он скрипнул совсем чуть-чуть, потом внятно заскрежетал об основу вещей. Каждое слово казалось ему одинаково ценным, каждая фраза произносилась как бы онемевшими и вместе с тем отечески мягкими губами. Эд слушал, впуская этот голос в себя. Грезил о времени, когда был ребенком и пытался вступить в контакт с инопланетными обитателями. Тогда он ставил транзисторный приемник перед собой на письменный стол, в детской комнате. Настраивал короткие волны и прощупывал эфир, миллиметр за миллиметром вращая пальцами белую ручку настройки, пока не раздавался их сигнал. Вы слушали обзор программ на завтра. Немецкое радио. В заключение дня передаем национальный гимн. В ноль часов слушайте очередной выпуск новостей. Временами передача инопланетян умолкала, и Эд воспринимал это как приглашение: «Алло, алло, перехожу на прием. Я живу на Земле, в Гера-Лангенберге, Шарлоттенбургвег, двадцать четыре, Германская Демократическая Республика, вы меня слышите? Перехожу на прием».
Национальный гимн был несказанно прекрасен и своей торжественностью вызывал в мыслях запретное, давний, болезненно-тоскливый текст о Германии превыше всего, музыка и текст казались нераздельными. Он так и подумал: нераздельными. Доктор Ц. рассказывал об этом в своем семинаре. Как поэт Август Генрих Гофман фон Фаллерслебен сидел на одном из островов, в ту пору английском, и смотрел с дальнего севера (обуреваемый тоской) на свою разорванную родину. Ноль часов. Немецкое радио. В эфире новости. Перестройку в СССР, по словам главы партии и государства Горбачева, уже нельзя назвать революцией сверху. Обещать простое решение огромных проблем значило бы обманывать народ. Сейчас, как никогда, необходима дисциплина