Признаться, Сёренсен произвел на меня впечатление. Энергичный облик, загорелое лицо – сейчас я бы, пожалуй, воспринял это иначе, но тогда Сёренсен был человеком из другого мира, из другой (лучшей) жизни, в световых годах от того места, откуда явился я. Обшарпанный снимок – я почти стыдился его, но потом все-таки достал из папки и подвинул ему через стол, вроде как последнюю просьбу; я и сам себе казался обшарпанным. Сёренсен бегло глянул на фотографию (как на недоразумение), но не прикоснулся к ней, и я вскоре убрал ее, поспешно и смущенно.
Тем не менее должен сказать, что на обстоятельства моего появления он откликнулся большой готовностью помочь, в том числе предложением совершить экскурсию по «Тайлюму». Вероятно, потому, что было трудно выпроводить меня с пустыми руками (ввиду длинной дороги, мною проделанной), или потому, что приехал я с Востока и своей безропотностью создавал впечатление, будто меня, в сущности, интересует все.
Здесь о смерти говорят несколько непринужденнее, обронил Сёренсен, показывая мне помещения института. Одетый в белый халат, я шагал за ним следом.
У меня сохранилось лишь одно по-настоящему отчетливое воспоминание, оно касается набора секционных инструментов, вероятно, оттого что они показались мне знакомыми – ножи, ложки, черпаки. Органы извлекаются комплексами, сперва сердце и легкие, потом желудок, кишечник и печень, а под конец почки, мочевой пузырь, гениталии. Все промывается и взвешивается по отдельности, большей частью заодно берутся и пробы.
– Например, эти пластиковые баночки предназначены для хранения тканей.
Одна из баночек неожиданно оказалась у меня в руке. В ней был какой-то белый порошок.
– Флуорид натрия, – пояснил Сёренсен, – останавливает разложение.
Он забрал у меня баночку. Повинуясь чувству долга, я достал блокнот, что побудило патологоанатома подробнее остановиться на предмете «моего особого интереса», как он выразился. Трупы утопленников затронуты гниением и уже распространяют запах, по сути невыносимый. Едешь на машине домой, застреваешь в пробке, и вдруг – этот въедливый запах. В коже, в волосах, фактически везде. Свежие трупы в этом смысле куда лучше. Сёренсен засмеялся, но тотчас извинился. В конце концов все это не имеет значения. Самое главное – любопытство, определенное, пожалуй даже чрезмерное любопытство, которое ни в коем случае нельзя терять.
На прощание доктор Сёренсен перекинулся несколькими словами с секретаршами. Я наверняка выглядел растерянным, так или иначе, старшая из секретарш проводила меня к выходу. Возле лифта она подошла ко мне поближе, а потом сказала: мол, если я хочу погоревать, то есть если ищу для этого надлежащее место, место, чтобы попрощаться с подругой (так она выразилась), мне надо пойти на городское кладбище, к Могиле неизвестных. С этими словами она сунула мне в ладонь записку: Биспебьерг-киркегор, Фредериксборгвай, 125, Нёрребро.
Об остатке этого дня я мало что помню. Почти бессознательно я следовал маршрутом туристов и в конце концов очутился в гавани. Очнулся в удивлении – Русалочка (Den Lille Havfrue), до чего же она на самом деле маленькая. В путеводителе я прочитал, что в 1964 году ей отпилили голову, а в 1984-м – правую руку, однако ни ран, ни шрамов не заметно. Выглядела она несказанно печально – сострадала и сама заслуживала всяческого сострадания. Тогда я и решил пойти на Биспебьерг, это я помню. По дороге пытался представить себе Русалочку без головы и без руки; она не обернулась пеной, не стала одной из дочерей воздуха, нет, ее истлевшее тело лежало среди скал, только что выброшенное на берег, но никто ничего не предпринимал. Лишь несколько туристов щелкали фотоаппаратами. Потом полиция, судебные медики, вскрытие, протокол. Но у нее, по крайней мере, было имя, любой датчанин тотчас ее узнает, даже без головы.
Биспебьергское кладбище отличается тем, что там можно ездить на машине. По большому, хорошо асфальтированному овалу, похожему на гоночную трассу, и по нескольким боковым проездам. Все это были шоссейные дороги, окаймленные тополями или елями. Сперва я припарковался у крематория и, чтобы сориентироваться, изучил план территории. Вокруг гоночной трассы размещались различные секторы, обозначенные указателями как съезды с магистрали, – шведский, русский, мусульманский, католический съезд, а на противоположном конце кладбища, за южным поворотом, Tyske Grave, немецкие могилы. Я сел в «жигули» и проехал туда, примерно три километра.
Tyske Grave оказалось участком с тремя каменными крестами, тремя дубами и большой бронзовой надгробной плитой. На нескольких плитах поменьше поименно перечислены покойники, в алфавитном порядке, с датами рождения и смерти. Заканчивался список упоминанием о «семнадцати неизвестных немецких беглецах».
Что я в тот миг чувствовал, не помню. Помню только, что спать на этом кладбище оказалось трудно, хотя в «жигулях» я чувствовал себя уверенно. Помню и что в полночь я еще раз вылез из машины и прошел к памятнику. В темноте все выглядело иначе, теплее. Я положил измятую фотографию в траву, подождал. Кругом тишина. Ни ветерка в деревьях, ни шороха, ничего. Никакого знака. Я думал о Крузо, о Соне, а еще о Г. Я выполнил обещание, словно давал его себе самому.
«Значит, ты меня не покинешь, Соня?»
«Нет-нет, никогда. Я буду с тобой».
Лет двадцать спустя я увидел, как некий мужчина, показывая на просторную пустую лужайку, сказал: «Здесь повсюду похоронены мертвецы». Это был фильм Северогерманского радио о балтийских беглецах. Почти до полуночи я работал, а потом включил телевизор. Выпил вина, полбутылки. Все случайность. Мне просто хотелось усталости, чтобы побыстрее уснуть, и этот способ действовал безотказно.
Объектив камеры медленно (скорбно) скользнул по лужайке и наконец остановился (благоговейно) в кроне большого старого бука, несшего там почетный караул. Лужайка и деревья, больше ничего. Кладбище называлось Биспебьерг-киркегор, но ничуть не походило на то место, где я побывал два десятка лет назад, провел вечер и ночь, чтобы попрощаться, как предложила секретарша Института судебной медицины. Молодой датчанин перед камерой был в полудлинном плаще, светлые волосы падали на плечи. У него за спиной была лишь трава да разбросанные тут и там, на некотором расстоянии друг от друга, пестрые цветочные островки.
Обещанное. Дело не в том, что я тогда ошибся с могилой, а может, попросту был обманут. Мое негодование не имело к этому отношения, нет: я тогда снебрежничал. Слишком быстро успокоился, по сути, без оснований.
За следующие недели я прочитал все, что смог достать по этой теме. Нашел не очень много. Две книги с тщательными расследованиями и анализами, несколько статей, передвижную выставку. Статистика называла более 5600 беглецов, 913 из них сопутствовал успех, 4522 были арестованы, и как минимум 174 человека начиная с 1961 года погибли, море вынесло их на берег Фемарна, Рюгена, Дании. Самые яркие истории бегства экранизировали, кино не сказать чтобы большое, но добротные документальные ленты для телепрограмм третьего ряда: двое сёрфингистов, которые в ноябрьский шторм сумели добраться с Хиддензее до Мёна (на самодельных досках). Двое молодых врачей в резиновой лодке, подобранные датским рыболовным катером. Мужчина, который за двадцать четыре часа вплавь одолел сорок восемь километров от Кюлунгсборна до Фемарна, имея в качестве провианта пять плиток шоколада. Бегство превратилось в истории, а беглецы – в героев, в людей, которые рискнули всем и выжили. «Мы это сделали» или «Мы достигли своей цели» – снова и снова эта фраза, похожая на заклинание.
Речь шла и о множестве неудачных попыток к бегству, только о безымянных погибших я не нашел ни слова, нигде. Ни места находки, ни даты, ни могилы, лишь туманные ссылки на захоронение в Копенгагене. Странным образом то и дело мелькало число 15, 15 неизвестных жертв, как там писали, море вынесло на берега Дании. Я спросил себя, откуда могла взяться эта цифра. Независимо от часто упоминаемого скрытого количества, которое предположительно, как там писали, во много раз больше, этих покойников все же идентифицировали как восточных немцев. Кто-то их видел и установил: они оттуда. «Когда наши рыбаки в акватории между Мёном и Рюгеном поднимали на палубу донную сеть, среди рыбы иной раз обнаруживались трупы. Мне вспоминаются двенадцать таких покойников. Мы доставили их сюда, на сушу, и передали в Копенгаген, в Институт судебной медицины».
Это наверняка сокращенное описание событий, сокращенное до самого существенного, вполне под стать старому смотрителю порта, без упоминания полиции, патологоанатомов, прокурора и всего танатократического аппарата: куда-то эти тела надо было девать. Наверняка существовали документы, отчеты о вскрытии и могила, которую можно найти. Не музей, конечно, но хоть что-то.
Сначала я написал в Институт судебной медицины Копенгагенского университета, Retspatologisk afdeling, разноцветный морг. Ответ пришел незамедлительно. Конечно, в моем письме описаны «интересные и жуткие события», но, к сожалению, они ничем не могут мне помочь. Все вскрытия производились по распоряжению полиции, и соответствующие отчеты находятся в ведении полицейских властей. Поэтому они вынуждены переадресовать меня в полицию Южной Зеландии и Лолланн-Фальстера, Парквай, 50, Нествед. Подписал письмо профессор Ханс Петер Хауген, государственный патологоанатом, а не Сёренсен, который, вероятно, уже вышел на пенсию. С помощью приятельницы, владеющей датским, я сформулировал запрос как можно точнее, и снова ответ пришел быстро. Аллан Лаппенборг из секретариата полиции Южной Зеландии и Лолланн-Фальстера, области, охватывающей две трети южного побережья Дании, сообщал, что в его документации ни один из описанных мною случаев не числится. К письму была приложена справка окружного полицейского архивариуса Курта Хансена Лёя, он писал: «Я расспросил старших коллег, работавших здесь в указанное время. Видимо, полиция этими случаями не занималась, и о смертях предположительно никто не заявлял. Это подтверждается информацией смотрителя порта, упомянувшего, что сообщения о погибших направлялись в Институт судебной медицины. Во всяком случае, полицейский архив Вордингборга сведениями о погибших времен ГДР не располагает». Хотя информация окружного полицейского архивариуса была более чем достойна удивления, я не стал повторно обращаться к профессору Хаугену. Вместо этого написал в различные инстанции, по сути наугад, руководствуясь лишь предположением (или надеждой) отыскать по этим адресам хоть кого-нибудь, кто знает о местонахождении неизвестных погибших из исчезнувшей страны, по крайней мере тех пятнадцати, что числились повсюду в списках жертв.