Попытка покинуть машину не удалась – чудовищной силой прижало к сиденью. Но я все-таки пытаюсь отделиться от враждебного мне теперь «ястребка»: поджимаю ноги к сиденью, руками упираюсь в борта кабины и, собрав все силы, что были и что пришли ко мне в эти роковые секунды, резко выпрямляюсь – набегающий поток воздуха мгновенно вырывает меня из кабины, которая уже целиком объята пламенем…
Проходят мгновения, и я чувствую, что нахожусь в свободном, стремительном падении. Надо открывать парашют, но какая высота?..
Не имею понятия. И тогда хватаюсь за вытяжное кольцо, дергаю его и жду… со страхом жду, что мгновением раньше, чем раскроется парашют, ударюсь о землю… Но вот за спиной явственно слышу шуршание вытягиваемых из ранца строп, затем – хлопок, меня тряхнуло, и я повисаю на раскрывшемся парашюте. Разодрав веки пальцами, скрюченными в сгоревшей коже перчаток, вижу, что высота еще порядочная. Левая сторона комбинезона горит, с земли тянутся цветные нити трассирующих пуль. Этого еще не хватало! В самолете не сгорел, так сейчас добьют. Захватив несколько строп, скольжением увеличиваю скорость снижения. Машины товарищей по нисходящей спирали кружат надо мной, словно ласточки после дождя. А я не могу помахать им рукой – мол, жив, не волнуйтесь.
Земля стремительно приближается. Отпустив стропы, приземляюсь на ноги, но они, как ватные, подгибаются, и я падаю. Резкая боль пронзает от ног до головы!
Освободившись от парашюта, вгорячах я вскакиваю, чтобы показать снизившейся паре «лавочкиных» из моей эскадрильи: мол, идите на восток, домой, но снова падаю от нестерпимой боли.
С пистолетом в руке ползу к обгоревшим кустам, за которыми глубокий овраг. Вижу, как оттуда, пригнувшись, бегут ко мне человек пять или шесть в маскхалатах. Кто они, эти люди, – свои, чужие?.. Магазины автоматов у бегущих – рожковые. Подпускаю метров на пятнадцать и кричу, вернее, пытаюсь кричать – в горле пересохло, губы вспухли:
– Стой! Стрелять буду!
Люди останавливаются, удивленно глядя на меня. Детина огромного роста, сказав «мы русские», валкой походкой продолжает приближаться ко мне.
– Не подходи, – угрожающе поднимаю я пистолет. – Почему автоматы немецкие?
– Трофейные, – спокойно отвечает он.
У одного замечаю автомат с круглым диском и тогда устало опускаю руку:
– Помогите. Я ранен…
– Это другой разговор, – раздраженно заключает все тот же детина. – А ты кто, немец? Если сбрешешь, вмиг продырявлю. – И направляет на меня ствол своего автомата. – Мы видели твой самолет – он упал рядом. Почему на его хвосте кресты?
Недоуменно посмотрев в его сторону, говорю уже миролюбиво:
– Ноги у меня побиты. Помогите добраться до вашего командира или туда, где есть связь, там разберутся, кто я такой.
Зашуршали кусты, маскхалаты обступили меня. Детина, наклонившись ко мне, посмотрел на мои сапоги:
– Э-э, браток, да ты уже продырявлен.
В это время подошла девушка с двумя пожилыми бойцами, и он обратился к ней:
– Сестричка, здесь дело по твоей части. Помоги соколу.
Девушка раскрыла санитарную сумку. Детина осторожно начал стягивать у меня сапог с левой ноги и, заметив на моем лице гримасу, буркнул:
– Коля, забери у него пистолет. А ты, летун, терпи – разведчиком будешь.
– Тоже мне разведчик: белые опознавательные полосы на фюзеляже за кресты принял, – превозмогая боль, возразил я.
– Может быть. Мы не подходили близко к твоему самолету, – ответил он и, сняв сапог, из которого полилась кровь, отбросил его в овраг.
Вслед за ним со словами: «Они, наверное, не скоро потребуются» – швырнул и второй сапог.
Ножницы в руках медсестры безжалостно быстро раскромсали мои брюки, комбинезон. Когда она начала бинтовать ноги, пятерка разведчиков заторопилась:
– Ну, нам пора в путь-дорогу на Белгород. Доставь его, сестренка, куда следует. А ты, пилот, быстрей поправляйся, еще повоюешь.
– Ни пуха, ни пера вам. Возвращайтесь, – сказал я на прощание. Сестра, закончив перевязку, распорядилась отправить меня в санбат, а сама, склоняясь под свистящими пулями, пошла дальше – на помощь другим.
Я перевалился на самодельные носилки, и вот тут-то мне и стало по-настоящему плохо: в теле озноб, лицо горит, в ногах боль… Интерес к окружающему сменился безразличием. Автоматная трескотня, свист пуль, завывание пролетающих мин и снарядов, грохот разрывов – ничто не волновало меня. Минут через десять в воздухе послышалось характерное завывание моторов: на горизонте появилась большая группа бомбардировщиков противника.
Мои санитары-туркмены, видно, хорошо понимали, что такое авиация, и, оставив меня в овражке, побыстрее укрылись в траншее. Девятка «хейнкелей» при подходе к переднему краю обрушила свой груз на наши войска. Одновременный взрыв сотен бомб потряс воздух. Земля содрогнулась, меня обсыпало мелкими комьями выброшенного грунта, и все стихло. Санитары выбрались из траншеи, но еще не скоро вынесли меня из пекла боя.
В санбате я оказался около одной из палаток, откуда вскоре вышла девушка в белом халате. Туркмены, как могли, объяснили ей, что это, мол, вроде летчик. Медсестра подошла ко мне, взглянула на забинтованные ноги, поняв, что я не из тяжелораненых, после нескольких ласковых слов попросила:
– Потерпи немного, сейчас посмотрит доктор.
Пока я ожидал своей очереди, из палатки несколько раз выносили в окровавленной простыне останки ампутированных конечностей – зрелище неприятное. Мысли от этого возникали тревожные: я невольно посматривал на свои ноги, успокаивая себя тем, что у меня-то обойдется без ампутации.
Часа через полтора, а то и больше, когда на операционном столе осмотрели мои ранения, хирург, нахмурившись, произнес:
– Придется расставаться с левой стопой. Как, пилот?
– Э-э нет, доктор, так не годится. Какой же пилот без ноги, – возразил я.
Но доктор продолжал очень серьезно:
– Думать нужно не о полете, а о жизни. Газовая гангрена гуляет. Видишь, чем бинтуем, – лоскутами из простыней. Раненых – как никогда. Бинтов не хватает. Сейчас пожалеем стопу, а позже, может, и по колено придется, и то не будет спасением.
– Все равно, доктор. У меня выбора нет – только полеты или ничего. Ноги оставьте, – попросил я. – Замотайте их чем угодно и отправьте меня в полк.
Хирург еще раз посмотрел левую ногу:
– Рискнем. Сделаем что в наших силах и с очередным рейсом отправим вас в эвакогоспиталь.
Перед рассветом всех нас, раненых, погрузили в полуторку. В госпиталь, располагавшийся в Короче, мы прибыли к вечеру. Сгрузили нас осторожно и быстро во дворе с земляным полом, покрытым толстым и мягким, как поролон, слоем высохшего и растоптанного конского помета. Хотя и отправили в тыл эшелон с ранеными, но двор уже был полон нашим братом – вновь прибывшими.
…Проходили уже четвертые сутки моего пребывания на этом «поролоне», присыпанном соломой. Нянечек госпитальных не хватало. И, бывало, поставят в центре двора ведра с кашей, положат около них вещмешок с хлебом, и мы действуем по системе самообслуживания. Все, кто может, выползают из-под навесов с кружками, котелками. Я ходить не мог, но на четвереньках с обмотанными тряпьем коленками передвигался довольно энергично. Так что еще и помогал товарищам по несчастью. Вначале разделывал хлеб, затем «разносил» еду.
К концу дня обычно отправляли очередную партию раненых в тыловые госпитали, и нас наконец перевели со двора в палаты здания. Меня поместили в комнате, где на застеленном соломой полу лежали танкист с обгоревшим лицом, раненый артиллерист и летчик из экипажа Пе-2. Пилот этот с обожженным лицом и руками – щека и язык у него были разорваны осколками снаряда – не мог ни говорить, ни есть. Его кормили через тонкую резиновую трубочку из поильника.
Настроение у меня прескверное – попытка в первый же день пребывания в госпитале связаться со своим полком не удалась. Вглядываясь в синеву неба, я постоянно корил себя за непростительную промашку в полете: как же не заметил, как мог допустить, чтобы какой-то шальной очередью – без боя! – вывели меня фашисты из строя…
Решаю бежать в полк! Признаюсь товарищам, что эвакуироваться не буду. «Ходули» выпрошу и убегу, не дадут – уползу…
Мне сделали очередную перевязку. Самое страшное для моих ног миновало. А когда получил костыли, принялся за разработку побега. Все рассчитал по правилам: ночью не сплю – нужно уйти до рассвета, охрана госпиталя проверена; каптерка с обмундированием по соседству с нашей палаткой, и замок на ней висит простейший – для виду. Сосед-артиллерист открывает его гвоздем, я забираю брюки – такие же, как были у меня, разрезанные, с обильными следами крови. Так все и сделал. Только вот гимнастерки почему-то не оказалось – решаю идти без нее.
Дождь, начавшийся с вечера, к середине ночи стих. Но под ногами слякоть, костыли расходятся в стороны – и падаю носом в грязь. Поднимаюсь, но, еще не выйдя со двора госпиталя, падаю вторично и убеждаюсь, что в таких условиях далеко не продвинуться. Возвращаюсь в палату грязный и злой. Товарищи пытаются успокоить:
– Завтра будет хорошая погода. Уйдешь, не огорчайся.
С утра засияло солнце. Земля подсохла, и ночью, на девятые сутки после прыжка из горящей машины, второй раз распрощавшись с товарищами, я покидаю госпиталь.
По Короче, боясь, как бы не задержали, иду торопливо. Очутившись на окраине, останавливаюсь у дороги в надежде встретить попутную машину и лежу минут тридцать. Темнота рассеивается – вся Короча как на ладони. И страх быть задержанным гонит меня вперед. Ковыляю на костылях часа полтора – дорога мертва, по ней нет никакого движения. Путь держу на ближайший аэродром братского полка нашей дивизии.
Уточнив направление, сворачиваю на проселочную дорогу – напрямик к аэродрому, она проходит через две небольшие деревушки. Питаюсь, как в песне: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой». Старушки, женщины, детвора смотрят на мой далеко не воинственный вид с удивлением. И действительно, я – босиком, левая нога, согнутая в колене, висит на подвязке, правая – с засученной штаниной брюк, в бинтах не первой свежести, нательная рубашка с тесемками вместо пуговиц нараспашку, заросшее лицо, взъерошенная шапка нерасчесанных волос – куда как хорош! Но мне давали хлеб, картошку, а в одном месте даже кружку молока. А я в знак благодарности проводил успокоительные душевные беседы и отвечал на множество самых разнообразных вопросов.