Перед заходом солнца, когда вылетов уже не ожидалось, коммунисты полка, летчики, руководящий технический состав собрались около командного пункта на открытое партийное собрание. На повестке стояло два вопроса: первый - как результативней бить врага, второй - о приеме в ряды ВКП (б).
Я очень разволновался, когда парторг Беляев зачитал мое заявление о приеме в партию и рекомендации товарищей. Мельком глянул на Амелина и Кожедуба: Иван сидел нахмурившись, с непроницаемым лицом, светлые глаза выражали легкое смущение; Алексей заметно волновался - куда делось его олимпийское спокойствие и стремление держаться как можно солиднее!.. Их сегодня тоже принимали в партию.
...На следующий день после тяжелого боя нашей эскадрильи против тридцати восьми самолетов противника нас пригласили на командный пункт полка. Я только что сбил "юнкере", настроение было приподнятое, а на КП нас собрали, чтобы вручить мне партийный билет.
Начальник политотдела дивизии Андрей Ермолаевич Боев встретил радостно.
- Я тоже счастлив, дорогой Кирилл Алексеевич! - обратился он ко мне. Счастлив потому, что отныне и ты принадлежишь многомиллионной армии коммунистов. Призывать тебя крепче бить врага - значит обидеть... Бьешь ты его лихо и храбро без лишних напутствий. Пожелание у меня одно: не горячись в бою. Не суй зря голову род снаряды и пули врага. День нашей победы мы должны встретить все вместе, - Андрей Ермолаевич обвел взглядом и как бы обнял широким русским жестом нас вместе с теми, кто работал там, на дальних стоянках у самолетов, и с теми, кто был в небе.
Товарищи по эскадрилье тепло поздравили меня с получением партийного билета, и комэск обрадованно сказал:
- Кирилл, ты мне не только друг, товарищ, но и опора в командовании эскадрильей. Я рад, что этой опорой отныне будет член партии!
Минут через тридцать мы должны были заступать на боевое дежурство, и Гомолко, разобрав возможные варианты предстоящих боев, дал команду:
- По машинам!
Когда шли к самолетам, комэск сказал, обращаясь только ко мне:
- Кирилл, возможно, придется подняться в воздух... Я понимаю твое настроение - ты возбужден и взволнован. Поэтому прошу тебя, не горячись. Так будет лучше.
В искренности его просьбы я не сомневался. Они были редки, такие слова, но шли от чистого сердца.
8 июля большую группу летчиков из двух эскадрилий повел в район Белгорода сам командир полка Подорожный.
Первая подгруппа - ударная, из восьми самолетов, се возглавил Александр Гомолко - шла на высоте 2500 метров. Во второй - четыре истребителя прикрытия. Они шли сзади и имели значительное превышение. Резервное звено набрало высоту над обеими подгруппами - оно наблюдало за всем воздушным пространством. Командиром ее был назначен комэск Ф. Г. Семенов. Федор еще не оправился после ранения; ходил с палочкой, заметно прихрамывал, но сам напросился в этот полет.
Для лучшего руководства и наблюдения за ходом воздушного боя Подорожный избрал себе место в прикрывающей группе, идущей вслед за нашей. С ним в паре летел младший лейтенант Шабанов. Ведущий второй пары - заместитель командира нашей эскадрильи Гришин.
Вскоре мы увидели фашистов: они шли тремя девятками, над "юнкерсами" висели двенадцать истребителей. Видимость была неважной: июльская дымка от многочисленных пожаров - горели хлеба, многочисленная военная техника - будет сопровождать нас до самого конца Курской битвы.
Командир полка коротко бросает в эфир:
- Идем вверх! Усилить осмотрительность.
Куда уж тут "усиливать", думаю про себя, шея после летного дня сама по себе начинает вертеть голову, даже в столовой во время ужина...
Набираем высоту. Подорожный передает:
- Приготовиться к бою! Евстигнееву - атаковать ведущего первой девятки, Гомолко - бить вторую группу, Семенову - связать боем "шмиттов" верхнего яруса.
Сближаемся с противником на попутно-пересекающихся курсах. Моя четверка ближе всех к "лапотникам" - момент атаки наступает стремительно. Жду команду, и вот в наушниках голос Подорожного - звонкий, по-юношески задорный:
- В атаку! Бей фашистов!
Двумя парами, на вытянутых дистанциях между истребителями, устремляемся на головные машины колонны немецких бомбардировщиков.
"Мессершмитты" бросились нам наперерез, но было уже поздно: время упущено, самолет ведущего девятки, охваченный пламенем от огня моих пушек, перевалившись на крыло, как бы раздумывая - падать или обождать, - нехотя и неуклюже валится вниз. И сразу же кто-то из нашей четверки сбивает еще одного фашиста!
При выходе из атаки расхожусь с парой "мессершмиттов". Оказавшись на противоположной стороне группы противника, перевожу самолет с боевого разворота на пикирование и устремляюсь на замыкающего "юнкерса". Дистанция настолько мала, что видны выпуклости нервюр на плоскости самолета врага, торчащие как ребра на исхудавшем животном.
Даю короткую очередь - и "лапотник" падает на землю...
Слышу в наушниках довольный голос Подорожного:
- Молодец, Кирилл. Так их, бандюг!
И через две-три секунды командир сам повел в атаку свою четверку.
Враг теряет еще одного "юнкерса". Головная группа бомбардировщиков не выдерживает: одни переходят на пикирование, другие шарахаются в сторону от огня пушек наших истребителей - это уже началось паническое бегство...
Вторая фашистская девятка, освободившись от бомбового груза, в смятении уходит за первой. Видно, как вдали, в мареве летного неба, растворяются очертания последних вражеских машин.
В азарте боя командир ликует:
- Фрицы драпают! Атакуем третью...
Бой перешел на малую высоту. Между "лавочкиными" изредка проносятся "мессеры", но схватка ведется в стороне от нас.
Я нацеливаюсь на левофлангового бомбера, и он после моей очереди пошел со снижением в сторону Томаровки. Сближаюсь с гитлеровской машиной и вижу: ствол пулемета бомбардировщика поднят вверх: наверное, стрелок убит или тяжело ранен.
Подорожный, заметив мой маневр, предупреждает:
- Евстигнеев, не увлекайся! Вернись! Я осматриваюсь: ни сверху, ни сбоку, пи сзади истребителей противника нет, поэтому прошу командира:
- Только одну очередь... Добью гада! , И вот, подойдя еще ближе, открываю огонь. Никакой реакции - самолет снижается с тем же углом. Тогда я уравниваю свою скорость со скоростью бомбардировщика и даю одну очередь, другую, третью! Фашист врезается в землю, а я, еле успев выхватить свою машину из пикирования, боевым разворотом поднимаюсь к своей группе. Бой с истребителями продолжается, правда, уже не с прежней яростью: враг ведет его нехотя, атаки его осторожны, а намерения ясны - улучив удобный момент, ускользнуть домой. Да и у нас горючее на исходе и боеприпасы тоже; задачу мы выполнили.
"Лавочкины" в сборе, но одного самолета не хватает. После посадки узнаем нет Михаила Шабанова: кто и как его сбил, никому точно не известно. Одни говорят, что стрелок бомбера, другие утверждают, что "шмитт". Из инструкторов-дальневосточников остался один я...
И уже нет радости от сознания, что провели мы этот бой блестяще, и личная победа не кажется уже столь существенной - как будто в далеком прошлом вгонял я в землю фашистские самолеты.
Схватки без потерь оканчиваются редко. И все-таки горько и бесконечно тяжело терять близкого товарища, того, с кем жил, работал, воевал, спорил и побеждал столько незабываемых лет... Где он - сбит или подбит, жив или израненный лежит в созревших хлебах, неубранных и забытых, а мы не в силах помочь ему?..
Забегая вперед, скажу: Шабанов остался жив, однако узнаем мы об этом через годы, уже после войны, осенью сорок пятого года.
Оказалось, он был сбит, попал в плен, находился в лагерях. После освобождения из неволи наступающими советскими войсками Михаил заканчивал войну рядовым солдатом с автоматом в руках. Из части, где он находился, сделали запрос в наш полк: штаб подтвердил, что он - офицер, летчик-истребитель, орденоносец, сбил несколько фашистских самолетов.
Как сложилась судьба Михаила в дальнейшем, не знаю. Кто-то из однополчан говорил, что видел его после войны в Москве, как будто живет и работает он в одном из подмосковных городов, но насколько это достоверно, сказать затрудняюсь.
Вернемся в июль сорок третьего. Противник вклинился в нашу оборону на глубину до 35 километров. Неся огромные потери, в ожесточенной борьбе он рвался на Обоянь, к Курску. Стонала земля, взрывы бомб и снарядов, артиллерийские залпы, рев моторов и пулеметно-пушечная стрельба были слышны на десятки километров. В воздухе в районе сосредоточения боевых действий стало тесно; под Прохоровной происходило грандиозное встречное танковое сражение. На сравнительно небольшом участке сошлось в смертельной схватке до 1200 танков и самоходных артиллерийских установок.
12 июля наша эскадрилья три раза вылетала к этому полю сражения. Нам казалось, все смешалось на земле, как в кромешном аду: горели сотни танков и спецмашин, воздух насытился дымом, чадом и гарью; трассы зенитных снарядов, купола парашютов, горящие самолеты, дымящие огненными хвостами...
Третий вылет выполняем десяткой, которую возглавляет Александр Гомолко. В группе трое молодых - братья Колесниковы и Жигуленков. На передовую пришли на высоте 1200 метров. Вверху облачность, ниже - дымка, видимость плохая, воздух мрачен. Земля под серовато-свинцовым колпаком.
Сорок минут дрались мы под огнем зениток, "мессершмиттов" и стрелков с "юнкерсов". Провели два боя, сорвали удары пяти девяток бомбардировщиков, сбили шесть немецких самолетов. И что характерно: бои начинались на высоте 1100-1200 метров и доходили до бреющего полета. Как только схватка заканчивалась, мы уходили вверх. Но с КП тут же просили:
- Соколы, опуститесь пониже! - Это для поддержки морального духа наших на земле. Конечно, мы теряли преимущество в высоте, но опускались.
В этот день погиб Саша Гомолко...
Подразделение принял Виктор Гришин. Меня назначили командиром второй эскадрильи, о чем Подорожный перед строем летчиков и техников объявил официально: