— Никак это Налка! — воскликнула Салли. — Помнишь, как ты приезжала ко мне в Хэннан вместе с Маританой.
— Угу, — кивнула Налка, и лицо ее помрачнело.
Салли поняла, что допустила ошибку, упомянув о Маритане. Лица вокруг нее стали суровыми, с них исчезла улыбка: люди исподтишка обменивались взглядами, угрюмо переступали с ноги на ногу. Туземцы никогда не говорят о своих покойниках, а имя Маританы напомнило им о ее трагедии и о том, что тайна смерти этой женщины так и осталась нераскрытой. Салли готова была побить себя за то, что упомянула о ней.
— Ты ведь жила тогда при миссии, — весело, как ни в чем не бывало, продолжала Салли, обращаясь к Налке. — Миссис Браун говорила мне, что ты работаешь на ферме: готовишь, говорят, замечательно и стираешь, как никто.
Налка заулыбалась, лицо ее сразу просветлело.
— Куда там, совсем обленились старые кости, — с довольным видом заявила она. — Сижу на одном месте, хожу немного туда-сюда. Хорошо здесь, много еды, много цветов. Дочка моя — Сэйди — в миссии, совсем большая стала, пишет письма.
Из висевшего у нее на поясе мешочка Налка достала клочок грязной бумаги. Сама она не умела ни читать, ни писать, но очень гордилась успехами дочери.
— Расскажи им, — кивнула она в сторону Пэт и Пэм, — что моя дочь Сэйди пишет в письме.
Салли прочитала вслух письмо, написанное четкими круглыми буквами.
«Дорогая мама, — говорилось в нем, — надеюсь, ты в добром здоровье. Мне здесь очень хорошо. Целый день мы молимся богу. Надеюсь, ты тоже молишься и воздаешь хвалу господу. Надеюсь также, ты не пьешь пиво и не ходишь в кино. Это большой грех. Я так счастлива, что Иисус хранит меня. Твоя любящая дочь Сэйди».
Письмо произвело на всех большое впечатление, а Налка так и сияла; она поспешно отобрала его у Салли и спрятала в свой мешочек. Но Мэри вдруг залилась веселым журчащим смехом.
— Слыхали, Налка не пьет бешеной воды, — прыснунула она. — Нет? А кто же напивается и дерется с Гинингой? Не она? А потом лежит целый день в холодке и хр-р, хр-р. — Мэри изобразила, как храпит и сопит во сне пьяная Налка.
Обозлившись, Налка закричала и замахала руками на насмешницу, но тут и остальные женщины стали потешаться над Налкой — надо же сбить с нее спесь, чтобы она не слишком важничала перед гостями!
Калгурла громко прикрикнула на них, и Налка сразу умолкла; смех оборвался.
— Они не согласились бы спеть нам? — спросила Пэт, которой не терпелось послушать, как поют кочевники.
Но тут всеми почему-то овладела робость. Женщины, смущенно хихикая, сбились в тесный кружок, мужчины потупились — никому, как видно, не хотелось угождать гостям.
— Да вы что? — воскликнул Динни. — Боитесь этой молодой леди, что ли?
Ральф опустился на землю рядом с женой и сыном. Мерно ударяя двумя дощечками друг о друга, он тихо затянул песню. Салли догадалась, что он, должно быть, у них «йемна» — певец-импровизатор, а также предводитель «тулгу» — так на местном наречии назывался национальный танец «корроббори». Пэт подошла ближе послушать его.
— О чем ты поешь? — спросила она.
— О дереве вилга. — Ральф указал на тонкое, стройное дерево, растущее неподалеку. — Слушай:
Когда встает Гинду,
Вилга вся сияет,
Вонгаи просыпаются.
Гинду ходит в небе,
Вилга сладко пахнет,
Вонгаи бьют зверя.
— Это значит — охотятся, — добавил Ральф и улыбнулся.
Гинду стоит в небе,
Вилга…
Ральф умолк и потупился: нужное слово никак не шло на ум.
Вилга опускает листья,
Тень бежит с земли,
Вонгаи боятся.
Солнце снова садится,
Вилга бросает тень,
Вонгаи спят.
Старик с подстриженной бородой и маленькими гноящимися глазками подошел поближе и уселся под деревом. Куртка и штаны у него были измазаны в красновато-коричневой земле. За стариком к дереву потянулись и другие. Они сидели на корточках и даже на таком близком расстоянии казались неотъемлемой частью пейзажа: их выцветшая, перепачканная в пыли и грязи одежда сливалась с листвой молодого черного дерева и с побуревшей зеленью кустарников.
Старик ударил дощечкой о дощечку и запел:
Би-дил, би-дил, минонгрила,
Бумбо-йогонинг.
Кирн-дел, кирн-дел, минонгрила,
Бумбо-йогонинг.
Марра-бри, брибо-гэнинг,
Йарра-бри, брибо-гэнинг.
И он повторил этот куплет; остальные подтягивали, не нарушая своеобразного ритма песни. Она оборвалась на драматическом возгласе, и все рассмеялись.
— Человек в горах рубит дерево, — перевел Ральф. — Он смотрит на юг и видит: собирается гроза. «Кирн-дел, кирн-дел» — это стучит топор. «Йарра» — это воет ветер и дождь хлещет по деревьям так, что они дрожат.
Пэм сделала беглый набросок с шалаша Ральфа, перед которым была натянута веревка. На ней развевались две рубашки, какие-то розовые тряпки и крохотные детские штанишки. Люси в свое время тоже работала при миссии, сообщил Ральф. Она привыкла стирать белье как следует и специально ходит на ферму за водой.
— Каждый день стирает, чтобы малый у нас чистый был, — хвастал Ральф. — Просила привезти душистого мыла и талька из Боулдера, когда хозяин посылал меня туда с лесом. Люси умеет петь, как в миссии. Спой, Люси, «Иду за Иисусом».
Люси запела тихо и мелодично с той особой заунывностью и в том особом и неподражаемом ритме, которые свойственны напевам австралийских племен:
Ван-элгу, ван-элгу, гнар-у
Иисус ван-элгу.
Нанг-у, гуд-уу, бала гуд-уу
Гнар-у балауна ван-элгу.
Ван-элгу, ван-элгу, гнар-у
Иисус ван-элгу,
Нанг-у, гуд-уу, бала гуд-уу
Гнар-у ван-элгу.
Одна есть дорога, другая дорога,
Иду по дороге твоей.
Иду по дороге, иду по дороге,
Иисус, по дороге твоей.
Одна есть дорога, другая дорога,
А я — по дороге твоей.
В эту минуту из зарослей вышли три женщины и направились к стойбищу. Все — мужчины, женщины, собаки — бросились им навстречу. Они возвращались с охоты. У одной из женщин, пожилой и сухопарой, с пучком седых волос на подбородке, висел за спиной большеногий петух. Старуха бросила его на землю. Связанный петух трепыхался и бил крыльями.
Он был не больше фазана, его оперение, окрашенное в светло-желтые, коричневые и черные тона, поражало своей красотой. Птица вытягивала длинную шею с плосковатой, как у змеи, головой и посматривала по сторонам, словно ища спасения; в желтых, затянутых серой пленкой глазах притаился испуг.
Бородатая старуха перебила ему ноги метким броском остро отточенной палки и сейчас была очень довольна собой.
— Мы отдали ее Чарли, — сказал Ральф. — Он один, ему нужна женщина.
Чарли, красивый молодой следопыт, служивший в полиции, а сейчас приехавший отдохнуть среди своих, казалось, был вполне доволен такой невестой.
— Хорошая женщина, — одобрительно отозвался он.
— А это Нелли, — сказал Ральф, указывая на ее спутницу в сером ситцевом платье. И платье и лицо у нее были грязные, глаза тусклые, губы поджаты.
— Ого-го! — радостно воскликнул Ральф при виде рдеющих румянцем диких груш, которые вытряхнула из своего мешка Нелли.
Калгурла протянула руку и взяла грушу.
— Калгурлу, — сказала она.
— Вот откуда происходит название Калгурли, — заметил Динни. — Эти груши растут на ползучем дереве с твердыми, как проволока, ветвями. В свое время таких деревьев было очень много по склонам Боулдерского кряжа. Они буйно разрастаются после грозы; тогда на них появляются желтые цветы, а потом вот такие груши. Они очень сладкие, когда созреют. Местные жители пекут их в горячей золе, и тогда они становятся мягкими и вкусными. Австралийцы готовы отправиться за ними в какую угодно даль. Потому-то их кочующие орды так часто и появляются около Боулдера. Это твои места, Калгурла, не так ли? Там, где росла калгурлу?
— Угу, — пробормотала старуха.
Калгурла считает эти груши священными, пояснил Динни внимательно слушавшей его Пэт. Она верит, что грушу создал дух ее предков, который вошел в плоть ее матери еще до того, как она, Калгурла, появилась на свет. Там, где растет калгурлу, — ее родина. А когда она умрет, дух ее вернется туда, чтобы соединиться с духом ее соплеменников, — ведь их роднит общий тотем — груша-калгурлу.
Динни понимал, что Калгурла ни за что не станет рассказывать обо всем этом перед белыми людьми или перед остальными кочевниками, выходцами из других племен — беглецами, отступившими от обычаев своего народа и собравшимися сюда со всей страны. Молодежь смеется над старыми обычаями и не соблюдает их, объяснила Калгурла, хотя эта же молодежь очень боится надири из земли спинифексов. Да и сама Калгурла явно побаивалась горящих глаз и бешеного нрава этого человека. Но молодежь, сказала она Динни, идет по следам белых людей, а не за своим народом.
Старик, только что окончивший песню о лесорубе, продолжал что-то напевать себе под нос, подбрасывая ветки в костер.
Пигьян, пигьян, булулун, булулун
Карбудмаан бунун, карбудмаан бунун.
(Уголь, черный уголь, поет птица-колокольчик,
Поет птица. Петух-добыча лежит на земле.)
— Он говорит: костер готов, и сердце его поет, как птица-колокольчик, — ведь у нас на обед петух! — перевел Ральф.
Все становище провожало гостей к автомобилю — мужчины и женщины и даже собаки; настоящий цыганский табор, смеясь и болтая, двигался за ними следом. Все заохали и заахали, когда Салли взобралась на свое место за рулем. Затем усел