Победа близка, говорили все и жили надеждой, что скоро, скоро придет конец годам страданий и страха.
Глава XXXVIII
Улицы Калгурли выглядели пустынно и голо в эти последние дни войны. По словам владельцев магазинов, торговля совсем замерла. Рудники по-прежнему обходились минимальным количеством рабочих рук, и население покупало только нормированные товары — самые необходимые продукты питания и одежду. Временами и в этом ощущался недостаток, но до голода еще не доходило.
Теперь уже каждый понимал, как близка была опасность вторжения японцев в Австралию, и все тяготы, порожденные войной, трудовое население приисков переносило со спокойным стоицизмом людей, привыкших к трудностям и лишениям в своей повседневной жизни. Да и можно ли было сравнить их невзгоды с теми страданиями, которые выпали на долю населения разоренных войной стран Европы? Как только появилась возможность отправлять посылки, все мужчины и женщины на приисках стали посылать продовольствие и одежду своим друзьям и родственникам в Англии. Эйли и Динни собирали средства для организации помощи жертвам войны в Европе.
Когда в Реймсе было подписано перемирие, на Тихом океане еще шли бои, и потому первые мирные празднества на приисках прошли без особого воодушевления и были к тому же омрачены пьяными скандалами и потасовками. Но когда американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу и безоговорочная капитуляция Японии положила конец военным действиям, в которых принимали участие австралийские войска, неудержимое ликование охватило прииски; неистово заливались рудничные гудки, народ толпой валил в пивные, на улицах пели и плясали.
Глядя на флаги, свисавшие с каждого здания, слушая перезвон колоколов и веселое буйство толпы на улицах, Салли думала о том, что все это она уже видела и слышала однажды — после первой мировой войны. Уже и тогда нелегко было принимать участие в этом исступленном ликовании, а теперь стало и того труднее. Только те, кто ждет домой своих близких, могут смеяться и веселиться вместе с этой бесшабашной толпой, думала Салли. Измученные, изнуренные узники военных лагерей скоро возвратятся к своим семьям и очагам; солдаты, моряки и летчики будут избавлены от неисчислимых опасностей, поминутно подстерегающих их уже не один год. И все же многие были сдержанны в проявлении своей радости. Салли казалось, что они испытывают те же чувства, что и она, — радуются концу этой страшной бойни и скорбят о сыновьях, мужьях, братьях, женихах и возлюбленных, утонувших в океане, погибших в морских сражениях, в воздушных боях над Средиземным или Северным морями, — о всех, кто нашел могилу среди песков Северной Африки, на снежных вершинах Греции, в джунглях Новой Гвинеи и других тихоокеанских островов. Те, кто понес тяжелую утрату в этой войне, печально отворачивались от веселой толпы, и сердце их сжималось от боли. Для них это была грубая буффонада на тему величайшей трагедии.
Однако фашизм, прославлявший войну, был побежден.
— Это самая большая в истории победа мира над войной, — говорил Динни.
Через шесть месяцев после того, как умолкли праздничные клики в честь окончания войны, Стив вернулся домой с фронта, худой и желтый как лимон.
Дафна знала, что на фронте Стив был несколько раз ранен, болел малярией и тропической лихорадкой, лежал в госпитале. Однако в письмах он только посмеивался над своими «царапинами», сообщал, что его превосходно «залатали» и он будет делать свое дело, пока всех япошек до единого не выкурят из нор, которые они себе понарыли слишком близко к австралийским берегам.
Узнав, что Стив прибывает в Сидней, Дафна поспешила туда. Но Стиву еще предстояло перенести довольно тяжелую операцию; лишь после этого мог он пуститься в далекий путь на Запад. По его словам, из него нужно было «выковырять куски шрапнели». Стива оперировали шесть раз, прежде чем Дафна получила возможность увезти его домой. Но вот уже все было кончено, Стив демобилизовался, облекся в дешевый штатский костюм и бодро ковылял по дому. Он был счастлив, что вернулся на родину и снова соединился с Дафной и с этим маленьким крепышом, которого называл своим сыном. Разговоры о войне и о страшных боях в джунглях были ему не по душе.
— Но через это нужно было пройти, Дэф, — говорил он. — Нужно. И пусть никто не забывает о том, что приходилось переносить нашим солдатам там, на фронте. Это был ад — бои в сырых, непролазных джунглях среди проклятых зловонных болот… Голод, боль, усталость — все приходилось терпеть и со всем мириться. Я никогда и не думал, что выберусь оттуда живым. Да и мало кто на это надеялся. Вот почему ребята дрались так, словно у них была одна цель в жизни — убивать японцев. И когда наш товарищ падал, сраженный японским снайпером или спрятанным в чаще пулеметом, все думали только об одном — найти мерзавца, который его убил, и разделаться с ним. Такие ребята, как Джони Френч, да и десятки других показали, как надо воевать. Когда погиб Билл, меня произвели в сержанты, и я получил вот это.
На старом изношенном мундире, который снял с себя Стив, висела на ленточке военная медаль.
— Да только я ни черта не сделал, — уверял он. — Мне даже совестно ее носить. Чуть ли не каждый солдат, который участвовал в боях на Какодской тропе или у Темплтонской переправы, у Эора-Крик, у Оиви или Горари, не говоря уже о нашем большом наступлении на Гону, заслуживает такой медали.
— Не верьте ему, миссис Миллер! — воскликнул Шорти Лей.
Шорти был рабочий с приисков, который ушел на фронт вместе со Стивом, а вернулся годом раньше, на костылях. По вечерам, когда Стива, подверженного приступам малярии, начинал пробирать озноб, Шорти заходил иной раз его проведать. Его обычное приветствие: «Здорово, друг! Как дела?» — всегда звучало весело, а его рассказы о том о сем развлекали Стива.
Беседуя с Шорти, Дафна более или менее уразумела, почему ее мужа наградили медалью, — из немногословных же сообщений Стива понять что-либо было невозможно.
— Подразделение Стива считалось у нас самым смелым и надежным, — говорил Шорти. — И Стив всегда сам ходил в разведку. А иной раз набьет карманы гранатами, возьмет снайперскую винтовку, парочку патронташей, заткнет нож за пояс и уйдет один. Десять шкур надо иметь, чтобы выкрутиться из тех переделок, в каких он побывал, вот что я вам скажу. Я сам был очевидцем, как он однажды полз мили две через заросли и топи, пока не подобрался почти вплотную к японской огневой позиции, швырнул гранаты и давай звать ребят, чтобы они забирали «хозяйство». Японцы орут и визжат, пулеметы стрекочут, а несколько длиннозубых наседают на наших ребят с ножами. Понять невозможно, как это Стиву удавалось выбираться живым из этих передряг.
— Ты проделывал все это ничуть не хуже меня, Шорти, — заметил Стив. — Помнишь, как ты под Эфоги разведал местечко, где они зарылись, словно лисы в нору, и сразу уложил пять японцев?
— Ну, это было легче легкого, — осклабился Шорти. — Они развели костер и все сидели вокруг него на корточках, уплетали что-то. Двух-трех гранат оказалось достаточно. А вот на другой день, когда я забрался к ним в тыл, мне не повезло. Я напоролся на одного из этих ублюдков, и мне пришлось просто-напросто придушить его, не то он поднял бы такой вой, что их сбежалась бы тьма-тьмущая. Я думал, что прикончил его, а он пустил мне вдогонку из автомата, когда я уходил. Чуть не отправил на тот свет. Я вернулся и пристукнул его, но думал, что и мне конец пришел. А потом смотрю: один мой дружок — и откуда он только взялся — тащит меня. Подобрал и вынес. И знаешь, Стив, ей-богу, не то чтобы я очень боялся смерти, но как подумаешь, что эти свиньи будут свежевать тебя, как других наших ребят… вот что тошно! Помнишь, как в одном селении в горах нашли в санитарной палатке восемь трупов, разрезанных на куски, — это все были наши солдаты, из Западной Австралии.
— Ладно, будет тебе, — пробормотал Стив, бросив взгляд на помертвевшее лицо Дафны.
— Ну что ж, после этого случая я очень здорово навострился чистить картошку для нашей походной кухни, и на том мои подвиги и кончились, — заключил Шорти.
Салли, конечно, попросила Стива рассказать ей все, что ему известно про Билла. Мягко, осторожно Стив снова пересказал ей то, о чем писал в письме. Ему почти нечего было к этому добавить. Он разговаривал с двумя солдатами — участниками операции, из которой не вернулся Билл, и с теми, кто прочесывал потом эту местность. Они не могли сообщить Стиву ничего утешительного. Японцы, отступая, сжигали все туземные селения, а если бы беженцы унесли с собой раненого офицера в горы, Билл, будь он жив, теперь давно уже добрался бы до побережья. Какие-нибудь вести пришли бы от него.
Салли закрыла лицо руками. До сих пор она упорно отказывалась верить в смерть Билла, но слова Стива отняли у нее всякую надежду. Страшное ощущение пустоты охватило ее. Сраженная, онемевшая в своем горе, она не сразу заметила, что Дафна стоит подле нее на коленях.
— Бабушка, — прошептала Дафна. — Мы со Стивом постараемся заменить тебе Билла.
Салли ласково провела рукой по золотистой головке Дафны, но не проронила ни слова.
Неделя проходила за неделей, а душа Салли по-прежнему была погружена в беспросветный мрак. Казалось, она оплакивала не только Билла, но и всех своих сыновей, покинувших ее. Глаза ее совсем потускнели, взгляд стал рассеян и задумчив; нередко она смотрела перед собой, ничего не видя. Она не заботилась больше о своей внешности. Волосы, кое-как заколотые на затылке, выбивались из пучка и свисали патлами, придавая ей неопрятный вид. Она не пудрилась теперь, не подкрашивала губ — ничто не смягчало мрачного и скорбного выражения ее лица. Покончив с дневными трудами, она не снимала своего рабочего платья, чтобы надеть свежее, как делала это неизменно много лет. Каждое движение — встать со стула, подойти к двери — стоило ей труда… Она еще готовила обед для Динни, если не забывала, но сама не притрагивалась к еде — сидела, апатично глядя в тарелку, и, по-видимому, не слышала даже, когда Динни принимался бранить ее за то, что она морит себя голодом. Динни был очень встревожен: что бы он ни делал, что бы ни говорил, чтобы ни говорили Дафна и Эйли — ничто не могло вывести Салли из этого состояния глубокой апатии.