И вот — большой, уже капитальный, настоящий немецкий концентрационный лагерь под названием «Люфтваффе-Цвай-Д».
У ворот, широко расставив ноги, заложив руки в перчатках за спину, пружинисто подрыгивает ляжками сам герр лагерфюрер.[62] Он одет в форму капитана авиации. Весь его вид кричит: смотрите, какой я бравый служака, как много я поработал для своего рейха, как прочно мы с моим рейхом стоим на пружинистых ногах, какой я молодой, несмотря на свои пятьдесят лет, и как идеально начищены мои сапоги, самые блестящие в мире!
Около начальника, как фокстерьер около дога, вертелся низкорослый ефрейтор. Впоследствии пленные близко познакомились с этим старшим надзирателем лодзинского лагеря. Звали его Попич. Он происходил из фольксдойчей[63], хорошо владел русским языком и готов был на любую подлость, лишь бы угодить своему обожаемому фюреру.
Он вслух пересчитал пленных:
— Первый, второй, третий…
Видимо, счёт в уме до второго десятка был для господина Попича непосильной интеллектуальной задачей. Кое-как справившись с ней, он с такой важностью зашагал впереди группы пленных в лагерь, будто вёл на параде гвардейскую армию. За ним, припадая на раненую ногу, ковылял Вячеслав Иванов, портя строй покрытых дорожной грязью, обтрёпанных офицеров-лётчиков.
В нетопленном кирпичном помещении бани пленники довольствовались прохладным душем и кусочком белой глины вместо мыла. Напяливши на мокрые тела прежнюю одежду, вновь прибывшие получили номера в виде жетонов, которые полагалось носить на шее, и обрели покой на пустовавших местах в общем бараке. Первые впечатления и первые сведения о новом лагере были неутешительны.
Содержались здесь авиаторы — пилоты, штурманы, радисты, бортмеханики, — офицеры, сержанты и старшины. Офицеров на работу не выводили. Пленные значились под номерами. Иванов получил номер 625.
Лагерь «Люфтваффе-Цвай-Д» отличался строгим концентрационным режимом, но главным, самым страшным бичом пленных был жестокий голод. Двести граммов эрзац-хлеба и миска жидкой брюквенной баланды — вот и всё питание. Честный немецкий врач признал бы, что при таком кормлении самый выносливый человек выдержит не больше двух-трёх месяцев. Но то, что по медицине считалось немыслимым, в лагерной практике оказалось возможным, и люди побеждали силой своей воли самоё смерть. Кто сочтёт подвиги наших советских героев в «будничных» условиях фашистских лагерей, героев, обречённых самой коварной и мучительной, самой медленной казни — голодному истреблению?! Кто измерит всю глубину их светлого патриотизма, их веры в свою правоту, когда враг был ещё силён, и чаша весов истории колебалась, когда половина Европы ещё стонала под игом?! Каждый из тех, кто, терпя эту муку, не поддавался ни искушениям, ни сомнениям, ни страху, должен навечно остаться в благодарной памяти человечества как борец с фашизмом на самом трудном фронте, и эта маленькая повесть всего лишь небольшой камень к подножию памятника героям плена!
Томились в лодзинском лагере и скромные, рядовые лётчики, и выдающиеся, известные на многих фронтах воздушные мастера, и командиры, прославившие советскую авиацию своими победами. Были среди них Герои Советского Союза капитан Лепёхин[64], майор Ситнов[65], майор Родных[66], флаг-штурман авиации дальнего действия, многократный орденоносец Валерий Ткаченко; позднее прошёл через этот лагерь легендарный Девятаев[67] — все люди неколебимой стойкости, мужества, воли. И вот таких-то авиаторов гитлеровцы цинично обрекли медленной смерти от голодного истощения.
Вскоре Вячеслав Иванов, пленный номер 625, познакомился в бараке с лейтенантом Ивом Маэ[68] из Франции. Лейтенант Ив Маэ, лётчик-истребитель, сбитый на Яке в боях на Курской дуге, был одним из первых пилотов-добровольцев эскадрильи «Нормандия», чудом избежавший участи партизана в немецком плену. Он уже хорошо говорил по-русски и пользовался любовью русских товарищей, разделяя их судьбу в «голодных» лагерях и не принимая мер к переводу в более привилегированные лагеря западных военнопленных. Его советские друзья старались делиться с ним каждым окурком и хлебной коркой.
Жили пленные в тесных общих бараках, на нарах, без постелей и белья, валялись на матрасах из спрессованной стружки. В офицерской среде царила высокая самодисциплина: запрещались все разговоры о вкусных блюдах, напитках, пирах. Чтобы избежать отёков, очень умеренно пили воду и клали в баланду мало соли — так советовали сведущие в медицине люди. А расхаживая по зоне, приглядывались к заграждениям и конвою — упорно искали способа бежать, вернуться туда, где решается судьба страны и мира.
Однако, как ни могуча была стойкость советских товарищей, голод беспощадно делал своё дело и уже реально угрожал многим. Как было спасать друзей? Выделять кусочки от двухсот граммов? Это приблизило бы гибель жертвователей, сами больные не принимали такой помощи. Стали искать другие средства спасения. И находили.
В лагере немцы создали несколько рабочих бригад, или команд, из сержантского состава. Попадали в них техники, штурманы, радисты. В командах насчитывалось человек по пятнадцать-двадцать. Выводили их на хозяйственные работы.
Одну из этих команд стали возить автомашинами на лодзинскую текстильную фабрику. Там копались котлованы для фундаментов и траншеи под трубопроводы. Команду вывозили на весь день, пленные брали с собой котелки. Земляные работы требуют немалых сил, но немцы не увеличивали пайка. Пленные неминуемо погибли бы, если бы не помощь со стороны польского населения!
На фабрике, где пленные копали траншеи и котлованы, польские работницы-текстильщицы готовили для себя пищу. И хотя им самим не хватало продуктов по скудным оккупационным нормам, эти польские женщины стали приносить на фабрику свои продукты и варили лишние бидоны супа, чтобы кормить военнопленных. Землекопы не только подкреплялись сами, но и приносили полные котелки густого супа голодающим в лагере. Эти котелки распределялись среди больных и ослабших и спасли не одну гаснущую жизнь. Несмотря на все строгости конвоя, пленные иногда перебрасывались словечком с польскими работницами, и они узнали, что своим самопожертвованием реально спасают обречённых голодной смерти авиаторов. Женщины смахивали слёзы с ресниц и не ослабляли помощи.
Если эти строки дойдут до вас, милые польские женщины, работницы-текстильщицы лодзинской мануфактуры, вспомните пленных землекопов на дворе вашей фабрики, вспомните сентябрьские дни 1943 года, котелки, которые вы наполняли сваренной вами пищей, и примите ещё раз братскую благодарность от русских людей, чьи жизни вы старались сберечь во имя окончательной общей победы над фашизмом! Слава и сердечное спасибо вам, дорогие польские наши подруги!
Другая рабочая лагерная команда выводилась на территорию пакгаузов перелопачивать слежавшийся, горевший овёс. Ребята набивали карманы зерном и приносили его в лагерь. Сваренное в шелухе зерно вызывало заболевания, но всё-таки это было подспорье. Нужно было лишь научиться приготовлять его к столу.
Вячеслав Иванов ближе всего подружился с Василием Терентьевым. Оба выздоравливали, но голод быстро вёл их к полной потере сил. Окружающие с тревогой видели, что эта пара долго не протянет. Требовалась немедленная помощь. В самом деле: лётчик-истребитель гвардейского полка Вячеслав весил в июне 1943 года 86 килограммов. Военнопленный номер 625 немецкого лагеря «Люфтваффе-Цвай-Д» (Литцманштадт) весил в сентябре того же года 43 килограмма.
Друзья и соседи по бараку посоветовали Иванову и Терентьеву пристроиться к одной из рабочих команд. С помощью пленных из лагерной администрации этого удалось добиться. Иванов и Терентьев попали в команду, которая лопатила овёс в пакгаузе.
Зерно уже давно лежало в больших кучах, и внутри этих куч овёс сильно подпревал. Деревянными лопатами его перемешивали, спасая от сгорания. Для двух обессиленных людей первый десятичасовой рабочий день оказался невыносимо трудным. Лопаты валились из рук, холодный липкий пот пропитывал рваное бельё, руки дрожали. Сознание так мутилось, что казалось — вот-вот оно покинет ослабевшее тело. А конвой покрикивал:
— Шнель, шнель арбайтен! Шнель, шнель шауфельн![69]
Всё-таки овса в лагерь притащили: в карманах, сапогах, за пазухой и в рукавах. Немцам-конвоирам зерно казалось несъедобным, они не мешали приносить его в лагерь и даже любопытствовали, как же «дизе руссен»[70] ухитрятся употребить его в пищу. Это действительно была хитрая задача, но голь, как известно, на выдумку хитра!
Пленные добыли на воле две пустые консервные банки из жести. Иванов одну прибил к доске, натыкав гвоздём дырок в боковой стенке, чтобы рваные края дыр, похожие на шипы, торчали наружу. На первую банку насадили вторую, большего диаметра, у которой дыры-шипы глядели вовнутрь. Получилась тёрка-мельница, или своеобразная крупорушка с жестяными тёрками-жерновами. С помощью этой «малой механизации», как шутили пленные, сохранявшие неистребимый русский юмор, овёс мололи, а смолотую массу ссыпали в миску.
От двухсотграммовой хлебной пайки оставляли по двадцать граммов для закваски. Замоченный в миске овёс закисал и начинал бродить. Потом, когда брожение заканчивалось, клейкая масса выдавливалась через тряпочку, а жёсткая шелуха оставалась внутри, в тряпице. Выдавленная масса варилась с солью на чугунной печурке. Получался кисель, вряд ли привлекательный для строгих гастрономов, но укрепивший и продливший немало жизней в лагере. Им друзья усиленно угощали и французского пилота Ива Маэ из боевого состава «Нормандии». Вячеслав и Василий очень полюбили этого жизнерадостного и весёлого француза.