3
У заключённых карантинного блока стали появляться свои песни, рождённые в этом лагере. Их заносили кострыги из русских зон. Ценителям и литературоведам они, конечно, покажутся наивными и малохудожественными, равно как музыковедам едва ли понравилась бы музыка к ним, но иной духовной пищи в карантин не попадало, приходилось довольствоваться ими. Вот одна из них:
Вот уж снова осень,
Опадают листья,
Небо беспрестанно
Пылью моросит…
И такая ж осень
У меня на мыслях
Тучею свинцовой
Над душой висит.
Дорогая мама,
Отзовись хоть словом,
Сердцу утомлённому
Принеси покой.
Я отвык от писем,
Как отвык от дома,
Всеми позабытый
И для всех чужой.
Дальше в этой песне говорилось, что солдат вернётся из плена домой, расцелует мать, залечит раны родных городов и увидит «родины просторы» свободными от гитлеровской мрази. Эту песню часто пели хором, причём всегда на один мотив, бог весть как родившийся.
В карантине всё увеличивалось число больных. Скученность, голод, насекомые, отсутствие постелей, бани, валяние в грязи на полу — в сё это приводило людей к полному изнеможению. БСВ поместил нескольких больных в польском ревире, в том числе и Вячеслава. Лечил их замечательный французский врач, гуманный и самоотверженный. Пленные запечатлели в памяти его облик: высокий рост, пристальный взгляд, белые обмотки на стройных длинных ногах… Имени его они не узнали.
Из БСВ передали в карантин указание: вызывайте коменданта, предъявите претензии, пригрозите голодовкой.
Коменданта удалось дозваться. Один из «сотни чёрных» по имени Борис говорил с ним от лица всех. Он сказал, что несправедливо держать пленных на каторжном режиме, без прогулок, без общения с товарищами и в нечеловеческой грязи. Комендант бросил взгляд на пол, где валялись больные ослабевшие люди с серыми лицами и белыми губами.
— Разрешаю прогулку в вашем внутреннем дворике по два часа в день. Выбор для вас зоны — это дело командования, а не ваше.
И вот на крошечную площадку у барака вышли подышать зимним морозным воздухом сто теней карантинного блока. Воздух пьянил. Ослабшие ноги дрожали, подгибались, это было зрелище, которое просилось на киноплёнку!
Более здоровые поддерживали больных. Медленно они обошли свою площадку, окидывая взором соседние зоны. Оттуда смотрели на это шествие и вряд ли догадывались, что в нём участвуют не старцы, а люди отборного здоровья в возрасте 20–25 лет!
Из соседних зон тянуло пряными ароматными запахами. Поблизости от карантина находилась, по выражению немцев, «зона цветных». Через три ряда колючей проволоки и десятки метров расстояния наши пленные могли различить лишь весьма приблизительно ту особую жизнь, что велась там, но «запахи» этой жизни больно щекотали ноздри. Кострыга ещё ранее объяснил, что там, за проволокой, находятся марокканцы, индийцы, египтяне. Можно было разглядеть, как темнокожие люди в непривычно лёгком солдатском обмундировании жарких стран, а иные и в национальных бурнусах, что-то поджаривают на маленьких кострах из щепочек. В руках у них поблёскивали консервные банки, пачки галет из посылок Красного Креста. Тянуло душистым дымком медовых сигарет, запахом лаврового листа и жареного мяса.
— Одним запахом насытишься, — усмехнулся Терентьев, искоса посматривая на Славку. — Подождём, друг, когда и нам с тобой этот самый Крест на такой подарочек раскошелится. Пойдём, голова кружится! Хоть бы покурить у них разжиться, что ли!
Но то, чего не делал Красный Крест[85] для наших пленных, стали делать сами марокканцы и индийцы. Началось стихийное братание через фашистскую проволоку, через головы самих гитлеровцев. Летели через зоны, через перегородки и рогатки «передачи», утяжелённые камушком, записки, галеты, папиросы, печенье.
Нашлись, конечно, и любители коммерции. Некоторые негоцианты из богатых продуктами западных зон охотно меняли с помощью кострыг свои избыточные яства на предметы одежды, обуви или на интересные сувениры, драгоценности и украшения. Занимались подобным обменом и сами кострыги для себя, но таких было немного.
Пришло время Вячеславу расстаться со своими добротными хромовыми сапогами, верой и правдой служившими хозяину ещё на лётном поле близ Панькова. Потом расстался с ремнём — нужно было поддерживать и себя, и Терентьева: у Василия совсем разладилось здоровье. Покупатели быстро нашлись в европейских зонах. Правда, у друзей была одна вещь, сохранённая с редким умением — именные золотые часы Терентьева за Монголию… Но их берегли как неприкосновенный фонд для побега или на какую-нибудь «крайнюю крайность» в лагере.
Встретили Новый год, 1944-ый, пением «Интернационала»[86], всё в том же карантинном блоке. Последние сводки Совинформбюро обнадёживали. При двенадцатом ударе часов, донёсшемся по радио, Вячеслав и Василий Терентьев обнялись и дали клятву друг другу — в наступающем январе во что бы то ни стало вырваться отсюда. Посвятили в свой замысел лейтенанта Волкова и старшего лейтенанта Трофимова. Через БСВ добыли на несколько часов маленькую карту Германии из учебника, скопировали её с большим увеличением на обёртку от съеденного маргарина. Из обломка лезвия от безопасной бритвы изготовили компас. Намагниченный обломок, обточенный с помощью камушка, вращался на острие булавки и исправно указывал север.
Зима шла на мороз, в бараке стало нестерпимо холодно. БСВ добился одеял для карантинников, стареньких байковых трофейных одеял. Им обрадовались как спасению от стужи — спали-то на полу, прикрытом эрзац-матрасиками из бумаги!
Самым большим затруднением для Вячеслава было… крайнее несовершенство его туалета. Износились штаны, бельё, пилотка, кое-как годилась только трофейная куртка на вате. И пришлось Вячеславу пустить в раскрой своё одеяло, только что полученное! Терентьев недоверчиво отнёсся к затее самостоятельного строительства столь важного объекта, как брюки, но помогал чем мог. Перочинным ножом Вячеслав раскроил одеяло, надёргал ниток из других одеял и расплёл нитяные сшивки бумажных матрасов. С помощью иглы из лагерной проволоки лётчик-истребитель собственноручно сшил себе шпортхозе[87]. Сооружение не блистало красотой, но было прочным и тёплым.
Вместо съеденных сапог Вячеслав обулся в ботинки, полученные через БСВ. И, наконец, из обрезков одеяла сшил себе подобие хоккейной шапочки — он носил такую, играя некогда в команде ЦДКА.[88] Таким образом, на теле Вячеслава Иванова не осталось ничего от русской солдатской формы, но под иноземным тряпьём оставалась русская душа!
В эти январские дни весь международный лагерь Мосбург был обрадован маленьким внутренним событием, получившим мгновенную широкую известность во всех зонах.
Обходя бараки и зоны, главный комендант лагеря заглянул и к русским. В сопровождении переводчиков он шёл по русской зоне, помахивая стеком. Заглянул в один из бараков, ткнул стеком в сторону небритых, чёрных лиц и презрительно проговорил в нос:
— Не могу понять, как эти грязные животные ухитряются столь удачно воевать! Ну, скажите, господа, по совести: какие понятия могут иметь эти унтерменши[89] о правильной тактике, о стратегии? Ведь вот эти животные морды… Это же их офицеры! Что они могут знать и уметь? Ведь скажи им не только о тактике, но хотя бы о шахматах, и, я уверен, окажется, что никто из них и не слышал, что это такое!
И вдруг глухой голос с верхних нар:
— Не пожелает ли герр лагерфюрер заработать хорошенький мат от ничего не умеющих животных?
Удивлённый комендант воззрился на страшный призрак, глядевший с нар. Подскочили конвоиры и надзиратели, чтобы «заехать в эту морду», но комендант величественным жестом остановил экзекуцию.
— Я германский шахматист, господа, — сказал он своей свите, — пусть-ка этот русский попытается держаться против меня. Кто он, как его фамилия?
— Лейтенант Серов, господин комендант.
— Пусть он явится в мой служебный кабинет в канцелярии, и… вы получите маленькое поучительное зрелище, господа.
Тотчас же лейтенанта Серова привели в божеский вид: помыли, побрили, подлатали, почистили. Товарищи спрашивали с беспокойством: может, зря связался с немцем? Сдюжишь ли? А тот только улыбался, обнажая дёсны. Его увели в канцелярию под вечер, а утром весь огромный лагерь, на десятках языков, криками, жестами, записками, надписями на дверях бараков выражал Серову своё восхищение и передавал поздравления: господин комендант получил в трёх партиях три разгромных мата на глазах всего своего штаба. Серов оказался советским шахматистом-перворазрядником. Утверждали, что с тех пор комендант перестал вслух пренебрежительно отзываться о русских.
4
Вскоре другое происшествие в русской зоне взволновало весь лагерь, но это было иного порядка событие! Однажды ночью старший лейтенант Комаров возвращался из уборной. На вышке скучал с автоматом фашистский «попка». Старший лейтенант был единственной движущейся фигурой в поле зрения фашистского выродка. Комаров не вернулся в барак, к товарищам — его настигла подлая пуля с вышки. Фашист убил пленника из простого озорства, просто так, от скуки. Может быть, он рассчитывал на поощрение, на трёхдневный отпуск, полагавшийся за убийство пленного «при попытке к бегству». В данном случае не было не только подобной попытки, но даже и малейшего иного нарушения режима.
БСВ немедленно известил об этом происшествии лётчиков из «сотни чёрных». Единогласно весь карантин, все сто человек объявили голодовку протеста против гнусного убийства их товарища Комарова, требуя наказания виновного. По примеру карантина голодовку объявила и та зона, где был умерщвлён Комаров. К забастовке русских пленных присоединились в тот же день чехи, поляки, сербы, французы — об этом передали в карантин из БСВ. Весь лагерь гудел и волновался. Начальство встревожилось: столь крупный скандал в международном лагере мог дойти до высоких ушей, и не миновать тогда незадачливому коменданту лично испытать свои тактические таланты на страшном остфронте!