[113] Когда возвращались по камерам, сквозь приоткрытую дверь Вячеслав узнал Волкова. Товарищ по первому побегу махал Славке рукой из камеры: здравствуй, друг, и прощай!
И действительно, вскоре всю группу Фомина увели на этап. С четвёркой прощались через стену. Кричали: прощайте, ребята, нас на суд поведут. Привет родине! Пусть о нас не забывают, мы своё дело сделали!
Снова стало тихо в тюремном карцере, и лишь на третий день вызвали на допрос и четверых лётчиков. Разговаривал с заместителем коменданта на этот раз Терентьев.
— Почему вы уклонились от этапа?
— Мы чувствовали себя слабыми и больными. Нам понравилось в здешнем лагере, и мы решили остаться.
— Цум тойфель![114] Сколько хлопот с этими русскими! Но эти больные, как будто тихие ребята. Спихните их куда-нибудь поскорее, в глотке они сидят у меня, эти проклятые русские. Не посылать же их отдельным транспортом, чёрт возьми.
Допрос прошёл блестяще. Главное, что Трофимов и Иванов остались неузнанными заместителем коменданта. Иначе им, конечно, не выйти бы из карцера до этапа в какую-нибудь крепость.
Торопясь выполнить приказ господина гауптмана: поскорее спихнуть всех четырёх, их включили в офицерскую группу, которая в тот день формировалась для отправки. К друзьям присоединили ещё лейтенанта Кириллова — весёлого, остроумного и весьма образованного парня из офицеров запаса. Четвёрка стала пятёркой, и эту пятёрку потребовали на вахту. Туда вызвали ещё двадцать пять общевойсковых советских офицеров. Все они уже дошли в плену до крайней степени истощения.
К этапникам обратился тот же гауптман, знавший русский язык:
— Вы, русские военнопленные офицеры, едете на работу к одному частному капиталисту. Он имеет даже свою железную дорогу. Там вам будет лучше, чем в нерабочем лагере. Советую не допускать эксцессов, чтобы там спокойно дождаться конца войны.
Шёл февраль 1944 года. Тон господина гауптмана был помягче, чем ещё два месяца назад.
Большой грузовик повёз бригаду на юг от Мосбурга. Стояла весенняя погода, с пушистым снежком, который уже подтаивал на дорогах. Домики по сторонам выглядели уютно. Эти посёлки говорили о вкусе к трудовой, не слишком пышной жизни среди прекрасной природы, зелёных лесов и снежных гор. Дорога была отличной, простой грузовик бежал по ней как автобус. И пленные советские офицеры впервые рассматривали с борта этого «туристического автобуса» пейзажи Германии. Эта страна могла бы внушать им уважение и симпатии, не ввергни она мир в океан крови, жестокости и страдания. Этими мыслями и делились пленные офицеры на баварской дороге.
Терентьев сказал Славке:
— Как же красиво умеют жить здесь эти немцы! И какого же им чёрта, спрашивается, понадобилось от такой благодати воевать лезть? Сидели бы вот в эдаком домике и баварское пивко колбаской закусывали бы!
Через три часа быстрой езды впереди показался городок, а на шоссе — жёлтый столб, косо перечёркнутый чёрными полосками. Жёлтое поле щита на столбе возвещало чёрными буквами: ХАГ.
3
Иллюзия туристического похода исчезла сразу, как только грузовик, пробежав по городу, остановился перед окраинным двухэтажным домом. Неизбежный спутник всех впечатлений о Германии — колючая проволока — опоясывала это строение со всех сторон. По фасаду перед домом росли высокие ели.
Сюда и ввели пленных, этап из тридцати человек. В нижнем этаже помещалась кухня с плитой, умывальная комната с одним окном, забранным решёткой, и общая спальня. Из маленького вестибюля вела лестница наверх. Там, во втором этаже, квартировали солдаты охраны. В спальной вдоль стен — трёхъярусные нары, очень похожие на вагонные спальные места. Посреди комнаты, на деревянном столе, многообещающая гора мисок и ложек.
Люди располагались, осматривались, раскладывали своё нехитрое снаряжение. В спальне было чисто и тепло. Разрешалось из барака выходить в оцепленную проволокой зону. Отсюда виднелись вершины гор, Кицбюэльских Альп. Они были рядом, гораздо ближе, чем в Мосбурге. Горный воздух казался душистым даже зимой. И главное, что отсутствовало в этом маленьком рабочем лагере, — это атмосфера козней и «загадочности», липкого предательства, характерная для пресловутого Морицфельда.
Надзиратели назначили одного из пленных поваром и дневальным. Сразу же явился в гости какой-то оригинальный гражданский субъект, назвавшийся шефом пленных. Выглядел он так: плотная невысокая фигура, сапоги, галифе, френч, тирольская шляпа с пером и значком. В петлице френча — свастика.
— Прораб наш, что ли? — предположил кто-то вслух.
Этот «шеф» объяснил, что этап привезён сюда для очистки от снега железнодорожной пассажирской ветки и для постройки запасных путей в случае надобности.
— Наша железная дорога — частное предприятие! — сказал он с большой гордостью, как будто принадлежность дороги частнику была её высшим достоинством. — Она соединяет город Хаг, конечную тупиковую станцию, с главной магистралью.
Со следующего дня начались выходы на эту ветку. За ночь дорогу заметало снегом, уничтожая все труды прошедшего дня. Работали не спеша, под надзором покладистого конвоя. Только один из конвоиров, белобрысый пруссак, часто пускал в ход и кулаки и палку. Его ненавидела вся бригада. В воздухе всё сильнее пахло весной, но снег валил и заваливал одноколейный путь. Вечерами, возвращаясь с работы, любовались красотой альпийского хребта. Где-то за ним узкой горной полоской тянулся кусочек Австрии, а дальше, в какой-нибудь полусотне километров, угадывалась Италия, и казалось, что кусочек синего-синего неба с белым облачком или первой неяркой звёздочкой висит уже не над германской, а над итальянской землёй.
Горный воздух укрепил лёгкие, в рацион вошла картошка, измученные люди стали медленно крепнуть и сознавали с радостью: их труд не приносит рейху никакой практической пользы. Зимние метели несли много снегу с гор, маленький паровозик с пятью вагончиками не выходил со станции; когда лопаты пленных расчищали занос, он, пыхтя, протаскивал эти вагончики, а бригада сдавала инструменты. Завтра всё начиналось сначала. Если же паровозик не удавалось откопать и он простаивал, это тоже особенно никого не волновало из местных жителей… К концу февраля здешняя весна уже пахла так, как под Москвой, в Покровском-Стрешневе[115], она пахнет в апреле…
Вячеслава тревожила благодушная атмосфера, воцарившаяся среди пленных. Люди радовались, что после неслыханных страданий и лишений они случайно попали в покойное место, где их не тиранят, не понуждают к измене, не морят голодом, холодом и болезнями, не заставляют делать что-либо, приносящее вред родине, и не вербуют во власовские части. Ответом на намёки насчёт организации побега было явное или скрытое неодобрение. У иных такие намёки вызывали даже озлобление — нужно было вести себя осторожно и подготовку к побегу производить тайно, нащупывая возможных союзников исподволь.
Снова готовились карты, компас, соль, спички, сухари. Решимость не покидала Вячеслава и Василия ни на миг: не отсиживаться в тепле, а драться за волю, действовать!
Кириллову, который лучше всех в пятёрке заговорщиков умел слесарить, поручили прикидываться больным и оставаться в бараке. За несколько сеансов «болезни» он высверлил гнёзда под шурупами решётки в помещении умывальника. Шурупы стали свободно выниматься вместе с двумя прутьями решётки. Вынутые шурупы тщательно заштукатурили и замазали краской — снаружи ничего не внушало подозрений. К концу февраля всё было готово. Вячеслав присматривался к друзьям, с которыми предстояло совершить решительный шаг. Ведь не на приключение решалась группа патриотов, не простой непоседливостью юности диктовался побег. Все ли ясно сознают, что они на войне и должны тревожить зверя в берлоге?
Василий Семёнович Терентьев не внушал никаких сомнений, с ним Славка дружил с первых дней неволи. Они так изучили характеры друг друга, будто вместе бегали ещё босиком по деревне. В Терентьеве было что-то положительное, солидное, крестьянское. Неторопливый, чуть начавший полнеть, мягкий с товарищами, он был стоек, терпелив и вместе с тем ловок. Только очень умелый, ловкий человек мог ухитриться, например, сберечь до самого Хага… именные золотые часы, пройдя через десятки обысков! С Терентьевым никогда не бывало скучно, потому что он мастерски рассказывал непридуманные жизненные повести, и запас их был неисчерпаем у Василия.
Студент томского университета Гоша Кириллов — задорный, вихрастый, физически крепкий человек, с умными чёрными глазами, страстный любитель поэзии, знавший на память множество стихов. Такие беспокойные натуры, как кирилловская, не любят сидения по домам, собственничества, накопительства. Кирилловы — это те, кто первыми бросаются на вражеского часового в разведке, а в мирное время покоряют целину, создают «комсомольскую тайгу», бродят с геологическим рюкзаком по скалам и пишут диссертации в палатках.
Лейтенанта Правдивцева, тоже молодого и подвижного парня, лётчика-штурмовика, Славка знал ещё мало, но о нём не тревожился: бывалый вояка, шутник, немножко охотник, немножко волокита — такой не подведёт в решительную минуту.
Сомнения внушал один Трофимов, участник прошлого побега. Уж очень трудно давались ему тогда километры, уж очень часто падал он с ног от усталости. Но пытку в Мосбурге Трофимов выдержал стойко, поэтому товарищи упорно старались помочь Трофимову преодолеть сомнения и активнее готовиться к побегу. А тот колебался. Дескать, один в поле не воин, без нас большевики обойдутся![116] И когда друзья уединялись и начинали шептаться о диверсиях в германском тылу, о способах добыть оружие, питание, одежду, о выборе маршрута движения и технике исчезновения из лагеря, глубоко посаженные глаза на круглом лице Трофимова выражали растерянность, сомнения и тревогу. Преимущества здешней жизни казались ему, как и остальным людям в бараке, слишком весомыми. Он сошёлся с соседями, которые томились в неволе с 1941 года, видели худшие времена кровавого разгула и массового истребления пленных, тысячи трупов, сотни братских могил в оврагах и рвах. Под впечатлением от этих рассказов он, не говоря об этом Славке, уже внутренне решил отказаться от побега.