На допрос вызвали через несколько дней. Друзья уговорились заранее об ответах. Решили не скупиться насчёт подробностей касательно обращения с военнопленными. Тут ничего не надо было выдумывать, только слегка напрячь память.
После допроса долго не было вызовов, но как-то явился надзиратель с карточкой в руке и прочитал, что троим военнопленным: Иванову, Терентьеву и Кириллову переведено через банк две марки и пятьдесят пфеннигов, дополнительно причитающиеся им за расчистку снега в лагергруппе Хаг.
— Куда их можно девать? — деловито осведомился Кириллов.
— В тюремной кантине[135] вы можете купить на эти средства мыло, зубного порошку и щётки. Этой суммы хватит.
— Свирепая честность! — пробормотал Терентьев. Он был потрясён.
В самый день первого мая (случайно ли?) трём советским военнопленным преподнесли «подарок»: их вызвали в канцелярию и поставили перед столом, за которым сидел высокий костлявый офицер. Он пристально посмотрел на всех троих, медленно распрямился и вышел из-за стола, держа в руках папку. Открыв её, он начал медленно и громко скрипучим канцелярским голосом читать приговор военно-полевого суда.
Он гласил, что все трое беглых военнопленных являются нарушителями германских законопорядков, дезорганизаторами немецкого тыла, вносящими деморализацию и разложение в среду других пленных, о чём свидетельствуют самые отрицательные характеристики управления лагерей Литцманштадт — «Люфтваффе-Цвай-Д», Мосбург — «Шталаг-Зибен-А» и лагеркомандо Хаг.
По совокупности преступлений, за повторный побег и дезорганизацию тыла все трое осуждались к пожизненной каторге в концентрационном лагере Дахау.
Это был смертный приговор замедленного действия. Папка захлопнулась, немец отвернулся, конвой, толкая осуждённых в спину, повёл их к выходу. Осуждённые увидели себя во дворе тюрьмы, со всех сторон окружёнными высокими каменными стенами.
Во дворе уже стоял «чёрный ворон», тюремный автомобиль с металлическим закрытым кузовом, изнутри разделённым на маленькие отсеки. Из тюремных дверей вывели ещё несколько человек, предназначенных в тот же этап. Все люди были нерусские и невоенные. Машина закрылась, конвой уселся, в кузове зажглась лампочка. Мотор заработал, машина закачалась и затряслась. Потом она ещё где-то останавливалась по дороге, брала ещё «пассажиров» и, наконец, покатила по ровному асфальту. Двигалась она с полчаса…
— Выходи!
Перед закрытыми воротами — полосатые шлагбаумы. Слева от ворот тянется серая бетонная стена с застеклёнными бетонированными вышками. Справа ту же стену заслоняют приземистые, барачного типа строения, где помещается охрана и конвоиры лагеря. Стена ограждена снаружи и внутри лагеря предзонниками из колючей проволоки, укреплённой на изоляторах. По верху каменной стены с вышками тоже тянулась проволока на изоляторах. По виду этих изоляторов можно сразу было определить, что проволока находится под током высокого напряжения, не городским.
Машина стояла против одного из приземистых бараков. Оттуда вышло несколько эсэсовцев с такими физиономиями, каких никому из пленных до той минуты встречать не приходилось. Назвать их животными было нельзя из уважения к животным. Это были низколобые психические уроды, впрочем, очень сильные физически. Уроды яростно залаяли, гортанно, картаво, нечеловечески злобно.
И пленные поняли, что перед ними врата города смерти — эсэсовского концентрационного лагеря Дахау.
2
Над воротами не было знаменитой дантовской надписи[136], но входящие и без Данте знали, что выход из Дахау один — через трубу крематория. Уже при входе, сразу за шлагбаумами и воротами, пленные сразу почувствовали всепроникающий запах жжёных костей и жареного мяса, тошнотворный, удушливо приторный запах.
В «чёрном вороне» прибыло всего человек двадцать пять-тридцать осуждённых. Их гуськом погнали в лагерь, и тройка наших друзей всё ещё держалась вместе.
От ворот повернули направо, и строй остановился перед лагерным складом. Рядом, чуть поодаль от этапников, встали два эсэсовца, а прямо против строя вновь прибывших расселся на стуле один жирный эсэсовский начальник. Под этим тройным наблюдением этап стали заводить в склад. И вот тут-то плачевную для Вячеслава роль сыграли роковые терентьевские часы! Сколько на них возлагали надежд! Какие возможности они таили в своём золотом корпусе! И поэтому даже тут, в Дахау, узники, переглянувшись, решились на прежний трюк по спасению часов: передать их от одного к другому при шмоне.
Этапникам велели раздеваться донага. В бараке-складе каждому протягивали из-за прилавка мешок. Раздетый складывал туда всё, что снял с себя, и всё это принималось по строгой описи, с педантичной аккуратностью, как будто узник Дахау и в самом деле имел шансы получить эти тряпки обратно. Или, может, они предназначались в наследство родственникам? Говорят, что это практиковалось: забрав у детей отца, гестапо возвращало из Дахау отцовские подштанники сиротам…
Голый Вячеслав закончил процедуру сдачи своих вещей. Он будто случайно коснулся руки Терентьева, ещё стоявшего в очереди на сдачу. Замшевый мешочек с часами молниеносно перекочевал из одной руки в другую. И всё-таки эсэсовец заметил, хотя движения были точны и быстры! Коршуном кинулся фашист на пленника, вырвал мешочек из рук и выхватил часы. Он не сразу поверил глазам…
— Гольд ур![137] А! — завопил он в дикой радости, но тут же осёкся, воровато оглянулся на толстого эсэсовца, оседлавшего стул. Не пришлось бы делиться! Часы перекочевали в карман надзирателю-эсэсовцу тем же воровато быстрым жестом, каким некогда отправилась в другой офицерский карман срезанная «курица»… Спрятав часы, надзиратель напутствовал Вячеслава носком сапога пониже спины. Это энергичное напутствие с большой точностью адресовало пленника в баню. Через минуту сюда же влетел и Терентьев. Увы, в Дахау обычный манёвр потерпел фиаско.
В холодном помещении бани подождали остальных этапников, и когда все снова собрались вместе, началась «санобработка». Старыми тупыми машинками выстригали все признаки волос везде, где они имеют неосторожность произрастать на человеческом теле. Затем становились в очередь к «маляру».
«Маляр» мазал тяжёлым квачом «санобработанные» места тела, окуная квач в какой-то страшно вонючий, едкий раствор, от которого «в зобу дыханье спирало».[138] Надзиратель, видевший, как Вячеслав пытался сохранить часы, подмигнул «маляру», и тот приказал Вячеславу снова стать в строй на дезинфекцию.
— Хватит, начальник, уж ошпарил до костей, — было пробормотал Вячеслав, но «маляр» столь основательно ещё раз прошёлся квачом по обожённым местам, что пленный закорчился от нестерпимой боли. Так Вячеслав сразу угодил в «несчастливцы» Дахау. Чертовски жаль было и часов.
Погнали под душ. Вода ледяная, почти нулевой температуры, словно нарочно остуженная. Выдали по куску глины вместо мыла, и баня закончилась.
Повели в другой конец того же барака, где в углу была свалена груда полосатого белья — серого, в мелкую фиолетовую полоску. В соседней куче валялись брюки и куртки, тоже сероватые, с широкими трёхсантиметровыми полосами. Весь этот гарнитур полосатой одежды бросали пленнику на ходу. Стоявший на выдаче сам подбирал одежду по росту. На голову надели такие же полосатые мюцце[139], похожие на поварские колпаки. Обуть дали деревянные долблёные колодки, о которых Вячеслав до тех пор только читал в сказке про серебряные коньки.[140] У колодок носы чуть загибались кверху. К ноге эта обувь ничем не крепилась и при каждом шаге звонко хлопала.
Дальнейшее движение нового этапа стало столь звучным, что напоминало игру на ксилофоне. Под ногами — асфальт, камень, бетон. Ксилофон замер на плацу перед баней.
Восседавший на стуле эсэсовский начальник встал. Переводчик, тоже в мышиной эсэсовской форме, встал рядом со своим шефом. Он переводил слова шефа только на русский язык. Предполагалось, что в этапе много русских, но их оказалось всего трое. Шеф обратился к немой шеренге полосатых курток:
— Вы находитесь в концентрационном лагере Дахау. Каждый из вас — преступник против германского рейха. Вы перестали быть военнопленными. Теперь вы — германские государственные политические преступники. Запомните: все вы находитесь здесь пожизненно, навсегда. Ещё запомните: здесь, в Дахау, нет здоровых и больных, есть только живые и мёртвые. Кто споткнётся — тот не встанет. Кто хочет продлить существование, не должен выделяться. Незаметные живут, заметные погибают!
3
Группа застучала колодками по центральной линии лагеря — Эсэсштрассе. Справа и слева от этой эсэсовской аллеи, обсаженной худосочными деревцами, тянулись бараки заключённых, выходящие на аллею торцевыми фасадами. Всё, что смутно хранилось в памяти из фильма «Болотные солдаты»[141], из строк Лиона Фейхтвангера[142] и Иоганнеса Бехера[143], теперь воочию предстало глазам русских пленников.
Этап ввели в один из средних бараков справа. У порога узников встретило существо, внешне похожее на человека и одетое в цивильную одежду в отличие от этапников. Лицом это был обыкновенный самец гориллы, которого природа несколько обделила растительностью на теле, компенсировав этот ущерб чернотою шевелюры. На его широкой груди красовался винкель, то есть треугольный нагрудный знак заключённого. В отличие от политических винкелей с красным полем, у него поле было зелёным, что свидетельствовало о принадлежности гориллоида к преступному миру и давало ему тем самым непосредственное преимущество перед «красными». Это был блокэльтестер карантинного барака Дахау, так сказать, обер-дневальный, или, по-здешнему, капо. Настоящее имя его осталось неизвестным узникам, а представился он им под к