Штурмовики атаковали мост. Заключённые побежали в лес. Сверху пилоты могли отлично видеть с малой высоты полосатые куртки и штаны. И они видели и… пустились их преследовать! Длинными очередями они били по бегущим, а когда «полосатые» добежали до леса, штурмовики обстреляли и самый лес. Лишь наведя страх на заключённых, штурмовики атаковали мост. С малой высоты, как на лёгких учениях, они долго бомбили мост и никак не могли попасть. Наконец с пикирования сунули бомбу в мост, развалили два пролёта и вывели мост из строя. Теперь разбирать завалы на путях уже не имело смысла. После отбоя заключённых повели домой пешком.
Лишь на вторые сутки немцы всё же решили навести на путях какой-то порядок. Конвой усилили и вывели сюда сразу несколько команд, не только из штефанскирхенского лагеря. Штефанскирхенские перебросились словечком с соседями. Они оказались из лагеря Кольбермор — маленького городка вблизи Розенхайма. Вячеслав спросил, нет ли у соседей русских лётчиков. В ответ какой-то чех или поляк ему ответил:
— Есть у нас в команде лётчик и русский. Он в зоне. Его зовут Александр Ковган.
Это была огромная радость. Саша, весельчак, музыкант, умница, — не только жив, но и здесь, где-то поблизости, в Кольберморе. Вячеслав так обрадовался, что на минуту забыл, кто он и где. К нему уже спешил автоматчик-эсэсовец. Автомат — наперевес, в белых, пустых глазах — всепоглощающая злоба. Кто-то из соседей, впрочем, уже предупреждал, что этот фашист ненавидит русских…
— Болтайть — нет! Надо рапота, бистро, бистро рапота, ты, швайн, болтайть! Надо швайн бить, бить!
Вячеслав, из которого ненависть так и пёрла наружу, не стерпел:
— Не гони, начальник! Всё равно не успеем! Сами вы, господа, эту «рапоту» доделаете. Поездили на чужих спинах, слезать пора!
Эсэсовец так и врыл сапоги в землю.
— Вас, вас? Ду вирст аберцуфрех![189] — он взмахнул автоматом. Если бы рядом не стоял тот пожилой солдат, который уверовал в Славкин опыт, эпопея «крылатого пленника» тут бы и оборвалась на станционных путях в Розенхайме. Пожилой отвёл автомат вверх, и белоглазый фашист не дал очереди. Но он был уже около пленного и что есть силы хватил Вячеслава прикладом. Тот свалился на путях и даже не закрыл руками головы. Конец! Сейчас добьёт прикладом, сатана!
Помощь подоспела столь неожиданно, что поразила всех, кто видел и слышал эту гнусную сцену. Вдоль станционных путей проходила высокая красивая немка, в хорошем костюме, надменная дама, каких любят показывать в модных журналах, в кинофильмах и в театральных эпизодах из капиталистического мира. Она осторожно обходила развалины и, услышав шум, подняла голову в тот момент, когда эсэсовец снова замахнулся на пленника. Женщина резко остановилась и крикнула солдату:
— Шанде, зольдат![190]
Эсэсовец остановился, поражённый. Дама приблизилась к нему и сказала спокойно, громко, величественно:
— Вы нанесли удар не беззащитному больному человеку, вы нанесли его чести Германии, вы, эсэсовский солдат. Мне стыдно видеть вас в форме тех, кого называют нашими защитниками. Доблесть на русском фронте проявлять труднее, чем здесь. Вы не солдат. Вы подлец!
Эсэсовец не нашёлся что ответить и глупо глядел себе под ноги. Раймон Пруньер выпрямился, поклонился даме и демонстративно поаплодировал ей, подняв кисти рук над головой. Дама кивнула ему приветливо, как бы принимая дань одобрения с признательностью, и пошла своей дорогой. Ни Раймон, ни Вячеслав так и не узнали, кто была эта красивая дама с величественной осанкой.
Между тем в лагере, среди больных, которые оставались в ревире на день, и в немногочисленной обслуге стали возникать неопределённые слухи о готовящейся расправе над заключёнными. Слухи исходили от эсэсовцев. Была, например, подслушана такая фраза:
— Не всё ли равно, когда с ними покончить, сейчас или позже? Разве нужны такие свидетели?
Вся интернациональная группа Сопротивления в Штефанскирхене настороженно следила за событиями. Прошла Ялтинская конференция.[191] Советская армия была уже под Берлином, начался март. Как предупредить расправу над узниками и нанести контрудар? Было ясно, что следует вооружиться, хотя физическое состояние и боеспособность узников внушали тревогу. В эти дни несколько трупов заключённых отвезли в Дахау — умирали от истощения, болезней, полученных ранений на тяжёлых и опасных работах. Тем не менее, ещё не выработав определённого плана, группа поручила Ивану Бурмистрову добычу оружия, хотя бы, на первый случай, холодного. Это было опасное задание, но лётчик Бурмистров сам предложил свою кандидатуру на это дело. Выполнить его он решил так.
За стеной спальни с одной стороны жили эсэсовцы, а с другой спальня граничила с производственным цехом. Он содержался под замком. Там оставались неразбитые станки и лежали инструменты в заколоченных ящиках. Требовалось разведать, что это за инструменты, нет ли там чего-нибудь пригодного для обороны.
Стены барака были очень высокими, метров восемь-девять. Даже с четырёхъярусных нар добраться до потолка было невозможно. Но под потолком каменная кладка стены кончалась, и до кровли доходила деревянная решётка. Её Бурмистров и решил разобрать.
К стене подтащили ящики из-под цилиндров, взгромоздили один на другой, будто наводя в спальной чистоту и порядок, и глухой ночью Иван полез через стену. Он на ощупь, в кромешной тьме вскрыл несколько ящиков и в одном нашёл напильники. Это, что называется, уже было кое-что!
На другую ночь Бурмистров повторил свою опасную экскурсию, чтобы начать переноску инструментов в спальню. Но, спускаясь по стене цеха, он упал. Кто-то из эсэсовцев услышал подозрительный шорох, и Иван Бурмистров был схвачен.
— Аппель! — заорал капо Карлик. Лагерь выстроили прямо в бараке, капо объявил, что сейчас он подвергнет наказанию «большого Ивана» за то, что тот проник в запертый цех.
Принесли скамью, Бурмистрова положили вниз лицом. Унтер-офицер, начальник конвоя, приказал «влепить двадцать пять плетей». Под рукой капо Карлика плети не оказалось, но её отлично заменил резиновый шланг. Капо Карлик до тонкости знал ремесло палача. Удар за ударом он наносил неторопливо, с «оттяжечкой», делая паузы. Сперва удары были сухими, потом стали хлюпающими. Бурмистров держался руками за скамью. Лица его никто не видел. Ни стона, ни жалобы, ни страха капо Карлик вызвать у Ивана Бурмистрова не смог.
Вячеслав во время экзекуции стоял с трофейным кодаком в кармане. Дерзкая мысль сфотографировать экзекуцию пришла ему в голову. Капо отсчитывал последние удары… Никто не обращал внимания на узников, все смотрели на одного Бурмистрова. Вячеслав отступил на шаг, прикрылся выступом ящиков и дважды успел щёлкнуть всю сцену.
Капо Карлик отсчитал последний, двадцать пятый удар.
— Вег![192] — гаркнул он Ивану.
Иван встал сам, выпрямился и повернул исполосованную спину строю. Потом бросил взгляд на капо Карлика, медленно прошёл к своим нарам и… чуть-чуть не упал мимо них. Друзья подхватили его и помогли лечь. Только теперь он обессилел — кругом уже не было фашистов. Разумеется, никому из них и в голову не пришло, для какой цели Иван пробирался в цех. Иначе… эта повесть едва ли была бы написана!
Организация поручила Вячеславу разведать планы эсэсовцев и выяснить их настроения. Славка рассчитывал действовать через лагерного сапожника, Николая Малого, к которому изредка приходили и солдаты конвоя чинить сапоги. Приходил, в частности, югославский немец, не питавший вражды к русским. Он присаживался поболтать.
В середине марта он принёс сапоги в починку и произнёс, вздыхая:
— Похоже, что дела наши — дрек. Бои — под Берлином, и здесь, уже недалеко. Наш фюрер сумел добиться, что теперь нас, немцев, не любит весь мир.
Николай Малый, славный паренёк с Украины, сейчас же рассказал об этой беседе Вячеславу, и когда солдат пришёл за своими сапогами, Вячеслав «нечаянно» оказался в мастерской.
— Говорят, скоро вас будут этапировать, — сказал охранник.
— Далеко ли? Всюду фронт. Куда же нас отправлять?
— Боюсь, что туда!.. — и солдат показал не то на горы, не то на небо.
Вячеслав сообщил об этом друзьям. Опасения подтвердились. Надо было усилить бдительность.
В последний день марта к лагерю пришла автомашина с необычным грузом: из концентрационного лагеря Дахау привезли… посылки Красного Креста для всех представителей западных наций. Только русских узников обошли этой милостью: перед ними Европа и Красный Крест не считали себя в долгу.
Начальник конвоя торжественно вручал посылки перед строем. Даже капо Карлик как гражданин Чехословакии из судетских немцев получил посылку Красного Креста. Вероятно, этот Крест покраснел ещё больше, когда палач поволок «крестный» дар в свою угловую каморку. Советские люди разошлись с пустыми руками.
Вечером к Вячеславу подошли французы, Раймон Пруньер и Эдгар Франшо. Раймон сказал:
— Вячеслав, вас, русских, здесь человек двадцать. Вы с Иваном Бурмистровым являетесь как бы старшими. Мы, нерусские заключённые, собрали из наших посылок для русских товарищей всё, что их могло бы порадовать. Пожалуйста, раздай это нашим русским братьям.
Этот акт дружбы был тем радостнее, что посылки оказались мизерными, получены были в Дахау впервые, западные товарищи голодали здесь не меньше русских, но тут же по собственной инициативе исправили отвратительную несправедливость с распределением посылок.
В тот же вечер состоялся полуконспиративный «банкет дружбы народов», вероятно, самый сердечный из всех банкетов такого рода. Так как «сборища» были строжайше запрещены, пришлось ограничиться очень маленьким кругом «приглашённых». Французов представляли Раймон Пруньер и Эдгар Франшо, русских — Вячеслав. В тёмном углу барака, на самом высшем, четвёртом этаже нар, люди не говорили ни о войне, ни о фашизме, ни об ужасах Дахау. Они говорили о детях, о книгах, о музыкантах. Раймон дивился, как хорошо Вячеслав помнит Мопассана, Гюго, Флобера и Бальзака.