— Это любимые советские авторы! — отшучивался Вячеслав.
Не было на этом банкете дружбы ни изысканных блюд, ни длинных речей. Ели галеты, размоченные в сладком кипятке. А главный «тост» прозвучал так кратко, что не потребовал даже переводческого искусства товарища Гроцкого! Сплелись в крепком пожатии руки французов, испанца, русского, поляка, чеха и ещё чьи-то чистые, худые, замечательные руки! И Эдгар Франшо, лётчик-француз, произнёс тихо: «Ленин!» Это и был единственный «тост» на банкете.
И в конце этого вечера, уже в полной темноте, под стропила и балки повреждённого гаража взлетела изумительная мелодия. Испанский борец Сопротивления Гомес Эскуэр негромко запел мадридскую песню о свободе. Заворчали было эсэсовцы и… заслушались сами. С удивлённой рожей вылез из каморки капо Карлик и тоже застыл, склонив голову на бок.
Как струя тёплого душистого воздуха, текла и качалась южная песня под сводами полуразрушенного здания, бодрила души и смягчала сердца. И когда Гомес замолк, никто не проронил ни слова, и тишина не нарушилась. Это была молчаливая мольба нескольких сот сердец — продолжай! Гомес пел и пел свои песни, пока не устал. Только тогда явился эсэсовец и приказал капо Карлику навести «штилле»[194]. И «штилле» воцарилась сама — никому не хотелось нарушать тишину, в которой ещё неслышно жила песня Испании.
3
Апрель наступил. В каждой почке набухал зелёный флажок освобождения. Фронт приближался с юга и запада. Волны зверских бомбардировок катились дальше. Над Розенхаймом впервые появились реактивные самолёты — двухтурбинные истребители. Сперва их считали американскими, потом узнали, что это немцы ведут наблюдение на угрожаемых участках.
И настал наконец день 29 апреля 1945 года, отмеченный каким-то тайным беспокойством с самого утра. Все знали, что русские войска штурмуют Берлин. Никого в этот день не выпустили за зону, не повели ни одной команды на работу. Конвой — в есь на ногах, никто не дуется в карты, не горланит диких песен, не торчит у радиоприёмника в ожидании сигнала люфталарма. Раймон сказал Вячеславу, что «в воздухе что-то висит». Узники бродили по двору. Внезапно Вячеслав заметил незнакомую штатскую фигуру в зоне. Ого! Да это капо Карлик, в новом гражданском костюме, без своего бандитского нагрудного винкеля. Эсэсовцы отпустили капо? Он бочком пробрался вдоль забора и… исчез за воротами. Что это значит?
Вячеслав обратился к Раймону Пруньеру:
— Я попробую подойти к угловой вышке. Там сегодня должен быть «мой» серб. А вон идёт в зону «твой» эсэсовец, эльзасец. Потолкуй с ним, Раймон, пока я разведаю, кто на угловой.
В зону пробрался, явно стараясь не обратить на себя внимание унтер-офицера, эсэсовский солдат, которого узники называли «покровителем французов». Он иногда оказывал французским заключённым мелкие услуги. Раймон направился к эльзасцу, Вячеслав поспешил к угловой вышке. По правилам, к вышке подходить было нельзя — «попка» стрелял без предупреждения.
На вышке стоял знакомый серб. Вид у него был странный, он переодевался прямо на вышке: поверх эсэсовского мундира он напяливал что-то цивильное, вроде пелерины. Сдавленным голосом, чтобы не услышали с других вышек или на дворе, он крикнул Вячеславу:
— Сейчас вас поведут в Альпы на расстрел! Я дезертирую, с меня крови хватит! Как только я слезу с вышки, рвите проволоку под ней и убегайте в лес. Вас уже строят на аппель, бегите, я ухожу!
Он торопливо сбежал с вышки. На дворе послышалась громкая команда:
— Антретен![195]
Вячеслав кинулся к проволоке. Голыми руками он рвал её, пытаясь разогнуть. Проволока подалась. Нажимом ноги в тяжёлом ботинке узник с силой оторвал проволоку от бревна. Подбежало ещё несколько заключённых. Общими усилиями дыру расширили.
— Ребята, бегите, кто успеет! — голос Вячеслава услышали те, кто метался около дыры, не зная, что делать: то ли бежать, то ли становиться в строй. Автоматная очередь рассекла воздух. Стреляли вдоль забора. Во дворе эсэсовцы сгоняли людей в кучу.
— Кто за мной? — ещё раз прокричал Вячеслав и первым нырнул в дыру. В предзоннике путь преградила скрученная спираль Бруно. Но рядом валялась доска, принесённая сюда взрывом при бомбёжке. Беглецы бросили её на спираль. Прыжок на доску — и Вячеслав за зоной. На секунду оглянулся — человек пятнадцать всё же бегут с ним. Перед беглецами выросла растерянная фигура какого-то юнца-солдатика из казарм. Расставив руки, будто желая обнять и удержать бегущих, солдатик ошалело взирал на лезущих из-под проволоки заключённых.
— Аллес капут! — рявкнул Вячеслав. — Солдатен веглауфен. Енде криг![196]
Но сзади снова полоснула автоматная очередь, теперь пули визжали над головами бегущих. Вячеслав отпихнул немца плечом и, увлекая за собой толпу, кинулся за угол здания.
Здесь на несколько секунд беглецы защищены от пуль, пока эсэсовцы не обогнут тот же угол. Найти укрытие!
У дороги, в ста шагах от здания — м аленький ельничек. Вячеслав замечает за собой русского пятнадцатилетнего парнишку, самого юного узника в Штефанскирхене.
— Ложись! — командует он пареньку, когда добегают до ельника, и сам кидается с размаху в ямку под ёлочкой. Остальные продолжают бежать через поле к лесу. Только парень послушался старшего и тоже бухнулся рядом, в ельнике.
Из-за ближайшего угла выбегают эсэсовцы. Дали залп вслед бегущим и пустились за ними. Прибежали и солдаты из казарм, пустились наперерез беглецам. Со стороны лагеря стрельба стихла, бегут ещё эсэсовцы. Им и в голову не приходит, что кто-то мог рискнуть спрятаться в ельничке, у дороги, рядом с лагерем. Они даже не прочёсывают ельник очередями.
Мучительно текут капельки-минутки тишины… Прошли восвояси солдаты из казарм, ведя в лагерь трёх пойманных беглецов. В лесу — с нова автоматные очереди, отдельные хлопки пистолетных выстрелов. Вот возвращаются и эсэсовцы. Они… никого не ведут с собой!
Через полчаса распахиваются лагерные ворота. Слышится грузный топот. Ведут колонну! Один из конвоиров шагает сбоку и чуть-чуть не наступает сапогом на Вячеслава. К счастью, он глядел не под ноги, а на своих «подшефных». Колонна удалилась в направлении гор, на юг.
Наступила тишина. Стало слышно птиц и шорох ветра в лапах ельника. Парнишка пошевелился.
— Ну как, лежишь? — шёпотом осведомился Вячеслав.
— Лежу. Замёрз очень, дядя.
— Терпи. Будем до ночи лежать. Потом в лес подадимся.
Так с трёх часов пополудни они пролежали дотемна. Изредка по дороге проходили, судя по тяжёлой походке, солдаты. Мальчишка совсем окоченел на холодной земле. Исхудавший, с огромными глазищами, в которых горели страх и голод, он походил на ребёнка из «страшной» сказки. Немцы послали этого ребёнка в Дахау.
В темноте они углубились в лес. Богатый опыт побегов позволял Вячеславу ориентироваться безошибочно. Нужно было уйти подальше от места, где днём произошла кровавая драма в лесу, при поимке: сюда могут вернуться, прочесать лес.
Нужно было позаботиться о мальчонке. Вячеслав знал для него хорошее место, но сам воспользоваться им не мог.
По всем дорогам тянулись отступающие немецкие части. Куда податься в полосатых куртках, с дикими «дахаускими» причёсками? Пока сидели на лесной опушке, в небе беспрестанно гудели самолёты. Где-то очень далеко слышался гром бомбёжки, и в той стороне медленно поднималось от горизонта в зенит багровое, недвижное зарево. Вячеслав вспоминал, глядя на него, зарева Старой Руссы, Демянска, Ленинграда, Подмосковья… Возмездие пришло в богатую, красивую Баварию, чтобы погубить своим мечом того, кто первым поднял этот меч над человечеством!
— Вот что, парень! — Вячеслав погладил щетину с простриженными «аллеями» на голове мальчика. — Выведу я тебя сейчас на тропку, выйдешь по ней в деревню Штефанскирхен. Там, в крайнем доме, живет бауэр, у которого пленные французы в поле работали. Они, может быть, и сами сейчас там, в доме. Мальчишку им недолго в крестьянстве спрятать. Если французов там нет — иди прямо к хозяину, он и сам едва ли мальчонку выдаст.
— А ты, дядя, как же? Может, вместе к бауэру подадимся?
— Нет, двоих не спрячешь, хозяин не рискнёт. Пойду в город. Там ещё команды есть из наших, пленных и перемещённых, чёрт их знает каких! И мужские есть, и женские команды, вот там, может, и укроюсь. Это опасное дело, поймают — каюк! Счастливо тебе с бауэром!
Вячеслав втайне надеялся, что вольётся в какую-нибудь вооружённую группу из военнопленных или перемещённых людей. В этом развале и хаосе германского тыла такие группы могут стихийно возникнуть. На это он и рассчитывал, выбирая маршрут на Розенхайм.
Стало грустно, когда стихли шаги единственного спутника. Но куда же с таким: погубишь мальца за пять минут до занавеса, мамка проклянёт.
Беглец шагал к Розенхайму по знакомой дороге, готовый в любую минуту юркнуть в придорожные кусты или канавы. Полосатое платье выдавало издалека даже ночью.
Город уже был близко. На краю окраинной «слободки» горел свет в окошке хорошенького домика. Беглец подошёл, заглянул в окно: два немолодых немца, супружеская чета. Может, рискнуть постучать? Попросить переодеться?
А сердце в ответ: нет, нет, нет, не рискуй! Сюда не стучи!
Время перевалило за полночь. Среди звёзд мелькали огоньки самолётов. Обстановка становилась прифронтовой.
Подобрав себе дубинку потяжелее, Вячеслав замаскировался в придорожных кустах и открыл экстренное совещание при одном заседающем: что делать, если здесь застигнет рассвет? «Заседающий» неотступно наблюдал за полотном дороги. От того места, где затаился Вячеслав, дорога шла к городу вверх, на подъём, и близко от Славкиного укрытия она плавно загибала за срезанный выступ холма.
И вдруг там, за поворотом дороги, послышались шаги и голоса. Нет, не голоса, а голос… Кажется, идёт и напевает что-то себе под нос… Споткнулся на повороте и…