его среди бредущих? И никто не смеет приблизиться, последствия известны! Какой-то мальчуган попытался бросить несколько папирос пленным. Сразу грянуло: «Хальт!»[34], автоматы — на прицел, ритм движения нарушился… А мальчишки и след простыл! Растоптанные папироски остались на мостовой, дробный разнобой шагов снова заполняет улицу. Опасный момент обошёлся.
Колонна приближается к людному перекрёстку. Здесь местных жителей совсем мало, снуют солдаты и офицеры, движутся машины и мотоциклы. Видимо, рядом казармы и какие-то военные учреждения.
На самом углу стоит франтоватый немецкий фенрих[35] и галантно поддерживает под локотки двух вульгарно размалёванных девок, одетых крикливо и вызывающе. Фенрих небрежно бросает окурок в сторону идущего строя, отворачивается и продолжает любезничать.
Колонна поравнялась с этой троицей. Одна из девок подбоченивается и кричит хриплым пивным басом:
— Что, сталинские шоколадники, долетались?
Будто по команде, тридцать пар глаз вскинулись на проститутку. Тридцать пар ружейных дул глядели бы на неё приветливее!
Испуганная потаскушка почувствовала себя расстрелянной этим залпом молчаливого презрения. Вобрав голову в плечи, она кинулась было к своему фенриху на шею и при этом нечаянно толкнула какого-то прохожего армейца, видевшего всю сцену.
— Шла бы ты в свой бордель, девка! — хмуро бросил на ходу немецкий солдат. Видимо, и он не питал симпатий к предательству!
Железнодорожная станция Орёл являла собою живописный сюжет для картины «Хаос». Развалины пассажирского вокзала, свежие груды кирпичного щебня на перроне, воронки и ямы посреди путей, руины пакгаузов, клубки скрюченных рельсов и расщеплённых шпал — таковы были наглядные результаты бомбардировочных ударов. Усталые, запылённые солдаты железнодорожного немецкого батальона только что восстановили движение. Лётчики-этапники даже бодрее зашагали по этой пустыне к запасному пути.
Там стоял отцепленный тюремный вагон, переделанный из почтового: решётки на крохотных оконцах, массивные двери… Понукаемые конвоирами, пленные поодиночке поднялись в вагон и расположились на полу тёмного и тесного помещения. Загремели засовы. Послышались свистки и толчки — вагон прицепили к смешанному составу. Боясь налётов, немцы поторопились отправить этот сборный поезд поскорее. Прощай, Орёл!
Эшелон еле-еле полз по дороге на Брянск по лесистой местности. Люди в вагоне дремали под натужное дыхание паровоза. Иногда удавалось бросить взгляд в высокое решётчатое окошко. Вся в узлах и обрывах тянулась вверх-вниз телеграфная проволока. Под насыпью дымились горелые шпалы, валялись паровозные скаты и остовы вагонов с надписью: «Deutsche Reichsbahn»[36]. Душа радовалась при виде этих вагонов вверх тормашками.
Вдоль всей дороги немцы выстригли широкие полосы леса. На месте березняка, ельника или сосновых рощиц торчали унылые пни, чернела зола и догорали костры. Это были меры против партизан.
— Эх, пустили бы и нас на воздух, что ли, вместе со всем этим эшелоном! И чего только ребята зевают? — вздыхал лётчик с обожжённым лицом Василий Терентьев. Те же мысли мучили и Вячеслава.
Но медлительный рейс шёл на редкость благополучно и, оставив позади Брянск, Рославль и Рябцево, поезд невредимым добрался до Смоленска. Многострадальный город давно жил под игом оккупантов, немцы чувствовали себя здесь «дома», располагались солидно и капитально. Мощные укрепления, за которыми надеялись прочно отсидеться фашисты, были заметны даже с поезда.
Со станции группу привели в концентрационный лагерь, где каждый барак окружала проволочная зона. В одну из таких барачных зон, именовавшуюся пересыльной, втолкнули пленных лётчиков. Уже через несколько часов пребывания в этом лагере лётчики поняли, что для них начинаются новые, доселе незнакомые им условия неволи, и что здесь предстоит иметь дело не с одними патриотами, но и с врагами и предателями народа.
Их было немного, всего десятки среди сотен и тысяч настоящих советских людей, томящихся в плену, но именно этим грязным элементам немецкая администрация давала практически всю полноту власти над остальными пленниками. Эта власть воплощалась не в княжеском жезле, скипетре и короне, а в… разливательной ложке, в черпаке!
И черпак баландёра[37] давал его обладателю такую власть над контингентом измученных голодом людей, о какой не мечтали феодальные обладатели скипетров!
Баландёр! Повар, он же раздатчик, он же своего рода внутренний полицай лагеря. Немцы называли их «хильфсвиллиге», или сокращённо «хиви», то есть желающие сотрудничать, так сказать, коллаборационисты. Немцы находили такого «хиви» среди общественных подонков и поручали ему… черпак. Можно плеснуть побольше, можно поменьше, можно погуще или пожиже. Этим регулировались человеческие жизни. Мерзкая брюквенная жижа, от которой стошнило бы обыкновенную колхозную хавронью, называлась здесь пищей и поддерживала силы и здоровье людей. За лишний черпак баландёр становился лагерным богачом, обладателем курева, всевозможных сувениров, втайне сохранённых пленными или изготовленными их умелыми руками: цепочки, колечки, табакерки, шахматы, рисунки… Шёл лагерный процесс «первоначального накопления» благ, жестокий и циничный. Люди приучались проходить школу раболепия и становились данниками. Больше дань — гуще баланда.
Сами немцы, введя и поощряя эту гнусную систему, были весьма довольны её результатами. Ещё бы, они всегда могут фарисействовать: дескать, мы предоставляем пленным «самоуправление»!
Вновь прибывшим выдали какие-то банки, заменявшие посуду, и голодные, истощённые духотой, теснотой и этапным «пайком» лётчики стали ждать сигнала на обед.
Прозвучал он с немецкой пунктуальностью точно в установленный час. Пленные потянулись к раздатчику. Баланда из нечищеной брюквы плескалась в обыкновенной эмалированной ванне. Литровым черпаком баландёр разливал её в банки. Выстроилась длинная очередь. Рядом с баландёром стояли его присяжные телохранители из явного жулья.
Вячеслав оказался в очереди рядом с каким-то высоким пехотинцем.
— Откуда берутся такие? — лётчик кивнул на баландёра и его сподручных.
— А вы что, первый день в лагере? — насмешливо осведомился пехотинец.
— Да! — просто ответил лейтенант. — Сегодня прибыли с этапом из Орла. Несколько дней в тюрьме держали, а потом — сюда.
Пехотинец покачал головой.
— Трудно привыкать будет к здешним порядкам. Я уже третий месяц присматриваюсь, нагляделся всего. Откуда они берутся, спрашиваете? Иные из преступной среды, а большинство спекулянты, подкулачники, бывшие трактирщики, нэпачи[38], в общем — все виды собственников. Чеховские мужики из «Оврага»[39], помните?
— Помню, — сказал Вячеслав невесело.
— Вот вам галерея собственников и стяжателей, вон они у этой ванны с баландой. Здесь ведь всё очень упрощено и обнажено.
Очередь дошла. Баландёр, мордастый, рябоватый тип в клеёнчатом фартуке, окинул Вячеслава быстрым оценивающим взглядом. Он плеснул в банку неполную порцию. Дескать, полной ещё не выслужил, присмотрюсь к тебе покамест. Пехотинец отвёл Вячеслава в сторону.
— На рожон не лезьте, не выделяйтесь сразу. Спорить бесполезно, сперва вас отлупят эти, а потом немцы. Могут и пристрелить — бунт на борту!
Одному из лётчиков досталось полпорции. Думая, что баландёр ошибся, он продолжал держать банку в протянутой руке.
— Проваливай! — крикнул баландёр. Блатари-подручные шагнули ближе.
— Лей-ка полней, — спокойно сказал лётчик.
— На, получай! — тяжёлый черпак с размаху въехал лётчику в лицо. Блатари сбили его с ног, завопили: «Анархия!», а с вышки дробно простучал автомат. Толпа отхлынула, один баландёр остался у эмалированной ванны.
Вбежал надзиратель, заорал, что за нарушение «орднунг»[40] он оставит всех «ферфлухте швайнехунде»[41] без «рацион зуппе»[42].
Понурые люди снова построились в очередь к раздатчику, обед продолжался, и, хотя все вновь прибывшие лётчики получили явно уменьшенный «рацион зуппе», немецкий «орднунг» больше не нарушался.
— Ну, вот, видали? — усмехнулся новый знакомый Вячеслава, пехотинец. — Теперь вам ясно? Лагерь пересыльный. Сколько тысяч через него прошло — кто сочтёт? Самая сволочь и отфильтровалась, стала полицаями и баландёрами. Хорошо, что ваша лётная братва нынче не вмешалась, а то постреляли бы немцы с вышки, как говорится, и ваших и наших.
Унылые, однообразные, как дождевые капли, дни в этом пересыльном лагере сливались в недели, и казались они годами. Вячеслав перезнакомился со многими старожилами смоленского лагеря. Немцы редко показывались в зоне, здесь хозяйничали «придурки», так пленные именовали лагерную аристократию у котла. Через эту холопскую агентуру немцы усиленно распространяли слухи о вербовке пленных во власовские воинские части[43] фашистской армии Гитлера. Военнопленным, изнурённым голодом, неволей, вынужденным бездельем, стали подбрасывать власовские газетёнки. Одна называлась «Клич», другая «Заря».[44]Мучительный книжный голод заставлял истомившихся по печатной строке узников брать в руки эти листки. Ведь побеждали же отвращение перед мерзкой вонью баланды, чтобы чем-то заполнить пустой желудок! Точно так же, побеждая чувство гадливости, люди пытались получить из этих листков хоть какое-то представление о событиях за лагерной проволокой. В газетёнках сообщалось, что во власовской армии РОА создаётся и воздушная часть. Промелькнула мелкая заметка об инициативных группах для вовлечения русских лётчиков во власовскую авиацию. Военнопленные лётчики насторожились: нужно ожидать теперь провокационных хитростей.