Крыло беркута. Книга 1 — страница 2 из 3

ЗАЛОГ

Посеяв смуту, страх, тревогу,

И сам покоя не найдешь.

Кому-нибудь подставив ногу,

И сам однажды упадешь.

Вражда опаснее недуга,

Но, как зверье, творя разбой,

Готовые сожрать друг друга,

Грызутся мурзы меж собой…

Из сказанного сэсэнами

1

По степной дороге едет всадник, сопровождаемый охранниками и слугами. Встречный путник мог бы принять его за хана — так важно восседает он на огромном, не по своему росту жеребце, надменно поглядывая на окружающий мир. Очень хочется всаднику выглядеть ханом, но судьба пока что не удостоила его этого звания. Пока что он справляет должность баскака в краю, где обитают башкирские племена.

Имя баскака — Ядкар, однако он любит, чтобы к имени добавляли титул «мурза». Титул подчеркивает, что Ядкар не рядовой баскак, а знатное лицо из круга могущественных ногайских мурз. Портить настроение баскака невыгодно, поэтому башкирская знать не считает обременительным для себя называть его так, как ему хочется. Пусть тешится. Надо — не надо, а при нем слово «мурза» не сходит с языка. Без него о титуле забывают, говорят просто «баскак», а в народе и того хуже — «мурза» заменяется созвучным словом «бурзай»[59].

Связан баскак родством с ногайскими мурзами или не связан — никто не выясняет. Кому это нужно, кроме самого баскака? Ему-то, конечно, нужно. То есть, не выяснение нужно, а всеобщая убежденность в его знатности. Родство с ногайскими мурзами приближает к вершинам власти. А это важно в нынешние времена, когда ханы то и дело меняются. Правда, среди тех, кто постоянно грызется меж собой из-за власти, есть завистники и недоброжелатели, которым будто бы происхождение Ядкара известно. Они утверждают, что его родословная идет не от ногайского мурзы, а от кого-то из родни астраханского хана. Но сам Ядкар отрицает это. Дорожит званием мурзы.

Мурза есть мурза. Недаром повелитель Ногайской орды именуется великим мурзой, а ханы ходят под его рукой. Предположим, в каком-нибудь подвластном орде ханстве умрет хан, назначенный великим мурзой. Кто займет место покойного? Ясное дело, знатное лицо, мурза по происхождению.

Как раз этим объясняется склонность баскака Ядкара на каждом шагу напоминать о своем титуле. Давно он мечтает стать ханом в каком-нибудь уголке башкирских земель. Но, к сожалению, все племена, роды и аймаки поделены между ханствами, которыми правят люди, утвержденные великим мурзой Шейх-Мамаем. Число ногайских мурз множится. Когда подрастает кто-нибудь из родни великого мурзы, для него выкраивают новый улус, женят его и в сопровождении целой толпы охранников и слуг отправляют на новое место жительства. Если молодой мурза оказывается человеком сноровистым, с твердым характером, то с помощью приданных ему ногайцев он живо прибирает к рукам местных обитателей, выжимает из них все, что можно выжать, набирает силу. Так рождается новое ханство.

Именно так возникли мелкие ханства и в местах обитания башкирских племен. Какую из ханских ставок ни возьми, — ту, что на горе Калатау возле устья Шады, или ту, что в Имянкале меж Саталкой и Караиделью, или же ту, которая обосновалась на горе Туратау близ устья Ашкадара, — все они учреждены близкими родственниками повелителя Ногайской орды. Правители этих мелких ханств считают, что власть им дана от бога, но поскольку бог говорит устами великого мурзы, в их владениях насаждаются ногайские обычаи и порядки.

Мелкие ханства подвластны не самому представителю бога на земле, а Средней орде со ставкой в Актюбе, расположенной возле устья Сакмара; Актюба отчитывается за всех перед Малым Сараем — столицей Великой Орды, Такое устройство власти не доставляет разновеликим ханам особых хлопот: каждый в своем уделе делает, что хочет, каждый угождает стоящему ступенью выше, как может, а тяжесть ложится на плечи местного народа — лишь бы он выдюжил.

Хотя Ядкар-мурза считает себя одним из приближенных Мамая, ему все еще не улыбается ханская власть: есть приближенные поближе. Но Ядкар не теряет надежды. Должность баскака он принял с намерением приблизиться к цели и, надо сказать, не прогадал. Довольно быстро сколотил немалое состояние и даже основал свое селение — Таштирму.

Место выбрал удачное — на холме в долине реки Слак, Недалеко и от Имянкалы — всего два кулема пути, и от озера Асылыкуль, на берегу которого расположено главное селение большого подъясачного племени Мин, — чтобы доехать до него, нужно тоже не больше двух переходов. И вот что еще хорошо: на вершине холма стоят два строения, сложенные из камня в форме юрт. Имянкалинские ханы издавна использовали одно из этих строений в качестве зиндана[60] для непокорных башкир. Пытали в нем и казнили отчаянных храбрецов. До сих пор строение называют Домом пыток. Теперь Дом пыток — в руках Ядкара.

Да, хорошее место. Только не свое. Великим мурзой предназначено оно Килимбету — младшему брату хана Акназара. Ядкар занял это место втихомолку, воспользовавшись несовершеннолетием Килимбета. Акназар-хан промолчал. Наверно, до поры до времени. И Килимбет по молодости пока не предъявляет своих прав.

Если бы позволили, Ядкар превратил бы свое селение в ханскую ставку. Но великий мурза не позволит. Потому что на этой земле уже есть хан. Власть тут получил мурза Акназар. Живет он в Имянкале. Ему подчинены башкирские племена минцев, каршинцев, кудейцев, табынцев и некоторые юрматынские роды. Баскак Ядкар собирает у них ясак, а хан Акназар повелевает и живет в полное свое удовольствие. Ядкар тоже мог бы жить так, и он не из худородных. Невелик труд — сочинять фарманы[61].

Эх, чего только бы не отдал баскак Ядкар за Имянкалу! Но Акназар крепко сидит в этой крепости, возведенной на земле минцев. Долго еще, видно, будет править. Не стар еще и здоровьем, судя по всему, не обижен.

Ядкар специально съездил в Актюбу — разведать, нет ли каких возможностей в других краях. Встретиться с самым правителем Средней орды мурзой Юсуфом ему не удалось, зато узнал он новость: великий мурза собирает большое войско, повелел прислать людей из всех улусов и ханств, от всех племен.

Ядкар понял, что хлопот у него в связи с этим прибавится, но не огорчился. Предстояло выгодное для него дело: набирая в войско башкирских егетов, часть из них он оставит при себе. Кто знает, может быть, придется схватиться с тем же Акназаром. Надо быть готовым ко всему.

Из Актюбы баскак направился в Имянкалу. Решил поподробнее ознакомиться с житьем-бытьем Акназара, разнюхать, кто чем в окружении хана дышит, приглядеться, где что лежит. Поездка в Актюбу утвердила его в мысли, что не найти ханства, более удобного для него, чем это.

Имянкала стоит на вершине Лысой горы. Кто выбрал место для крепости — Ядкар не знал, да и не так уж важно было это знать. Существенней, что выбрал его умный человек. С трех сторон — каменистый обрыв, никаких укреплений не надо. Сама природа возвела тут неприступные стены. С четвертой стороны, дающей возможность общаться с миром, вырыт глубокий ров. Через ров перекинут мост. Мост ведет к дубовым воротам, какие можно увидеть лишь в ханских ставках. У ворот стоят стражники. Один — справа, другой — слева. В ставках посолидней стражников вооружают секирами, а здешние стоят с копьями. Рядом лежат дубинки. Но ни то, ни другое оружие, говорят, еще не приходилось пускать в ход.

Баскак Ядкар, сопровождаемый охранниками, слугами и любимой собакой, остановил коня перед мостом. Подъехав к самым воротам, он унизил бы свое достоинство. Переговоры со стражниками — дело слуги.

Ворота открыли не скоро. Собака баскака прошмыгнула в подворотню, а самому ему пришлось набраться терпения.

Слуга вернулся с известием, что хана в крепости нет — уехал на охоту, во дворце остались только его жены и младший брат Килимбет. Ядкар разозлился: кто бы там ни остался, должен побыстрей открыть ворота и выйти навстречу высокородному гостю! Ведь он, Ядкар, не какой-нибудь заурядный баскак, а мурза! Если б он не имел этого звания, другое дело. Тогда можно было бы и не считаться с ним, заставить ждать у закрытых ворот. Больше того, он не посмел бы вот так вольно, со свитой явиться в гости к хану. К счастью, он не просто баскак, а один из знатнейших лиц, которые сами не сегодня, так завтра могут стать ханами.

Между тем собака, удовлетворив свое любопытство, вылезла обратно. Преданно глядя на хозяина, она пару раз взлаяла, будто и его пригласила шмыгнуть в подворотню. У собаки — дело собачье, ей можно пролезть, где заблагорассудится, а мурзе это не позволено. Ядкар ждал.

Ворота, наконец, раскрылись, и навстречу гостю вышел Килим бет.

— Добро пожаловать, Ядкар-мурза! Ворота и двери хана Акназара всегда открыты для тебя!

Слуги помогли Ядкару слезть с коня: был он невысок ростом, но тучен, толст, как чурбан, толкни — покатится. Коня увели в одну сторону, свиту с собакой — в другую, а Ядкара устроили в гостевой комнате дворца.

Акназар-хан в этот день в крепость не вернулся. Охотники вспугнули в лесу у Кугидели лосей и, увлекшись погоней за ними, слишком далеко заехали. Опомнились только к вечеру. Возвращаться на Лысую гору было поздно — добрались бы только к утру, на заре. Притомились и кони, и люди, не говоря уж о самом хане. Приставив руку козырьком ко лбу, Акназар огляделся и повелел повернуть коней к горе Кургаул, у южного склона которой строился его летний дворец.

— Бери с собой, кого надо, и скачи туда! — приказал он одному из порученцев.

К приезду хана должен быть готов ужин. Никому не нужно объяснять это. И порученцы, и ашнаксы знают свое дело. Те, кому надлежало, тут же сорвались с места и умчались, вздымая пыль.

Акназар мог бы повернуть со своей свитой и к яйляу минцев. Больше того, сам предводитель племени Субай должен бы прискакать к хану и пригласить на отдых. Сообразительные турэ в таких случаях заранее узнают о намерениях повелителя и проявляют заботу о нем. А недогадливый Субай, надо думать, сидит в своем селении у Асылыкуля и в ус не дует. Будто не в его владениях охотится хан.

Разумеется, хан, где бы ни застала его ночь, голодным спать не ляжет. Сидит ли он безвыездно во дворце, или, как сегодня, выезжает проветриться — пища его всегда при нем.

И в недостроенном еще дворце Акназар-хан плотно поужинал. Наелся только что сваренного сочного мяса, напился кумысу, который ашнаксы привезли в бурдюках, притороченных к седлам, — кумыс от того, что целый день взбалтывался в тороках, ничуть не пострадал, а напротив — стал крепче и вкуснее. Напоследок хан выпил чашу жирного отвара, заправленного коротом, и удовлетворенно рыгнул.

В это время именитый баскак Ядкар сидел на почетном месте в зимнем дворце хана и занимался тем же: пил кумыс и ел мясо.

В комнате для гостей баскаку приготовили мягкое ложе, но прежде чем ткнуться головой в подушку, он предался размышлениям.

Мысленно Ядкар обругал Акназара. «Хан называется! Бросил свое гнездо и бродит где-то беспечно, — думал он, тяжело дыша после неумеренной еды. — Тут ведь без хозяйского глаза могут мигом перевернуть все вверх дном. Акназар, конечно, лучших воинов при всем оружии взял с собой. Не только войску, но и какой-нибудь разбойничьей своре ничего не стоит захватить и обчистить крепость».

Душа баскака, понятно, болела не из-за ханского добра. И отсутствие хана было ему даже на руку — можно беспрепятственно заглянуть в любой уголок Имянкалы. Но он представил, что крепость принадлежит ему самому… Нет, такой беспечности Ядкар не допустил бы. Крепко зажал бы в кулаке и крепость, и все ханство.

Только вот не принадлежит ему Имянкала. И нет видимой возможности вырвать ее из рук Акназара. Жив-здоров пока Акназар, умирать не собирается, наслаждается жизнью, живет широко, воистину по-хански, — ишь ты, на два дня растянул охоту! Но предположим… Предположим, неожиданно сразит его смерть. Скажем, случайно сорвется ему на голову камень с кручи. Или нарвется он на шальную стрелу. Что тогда? И тогда Ядкар Имянкалу еще не заполучит. На его пути встанет Килимбет. В державном Малом Сарае, в окружении великого мурзы, Килимбета считают ближайшим наследником Акназара. Значит, баскак Ядкар может достичь желаемого лишь в том случае, если Килимбет тоже покинет этот мир…

Килимбет неудобен во всех отношениях. Вот он, как молодой конек, переведенный в косяк; живет беззаботно в Имянкале, во дворце брата. Но придет пора — его женят и скажут: «Отправляйся-ка на Слак, в предназначенный тебе удел, укореняйся…» Как быть тогда баскаку Ядкару, уже пустившему там корни?

Какая несправедливость! Какой позор! Он, Ядкар, потомок мурз, не имеет своего удела, сидит на чужой земле! Нет, так не годится! Килимбета в любом случае надо…

Постой-ка, Ядкар-мурза! Не слишком ли рискованны твои мысли? И приличествуют ли они гостю Килимбета? Даже в мыслях следует выглядеть благовоспитанным. Иметь терпение. Впрочем, в этом мире без риска ничего не добьешься.

В конце концов, и благовоспитанностью можно поступиться…

«Прощупаю-ка Килимбета как следует, — решил баскак. — Побеседую с ним на сон грядущий».

Пока уставший на охоте хан отдыхал в недостроенном дворце, гость Имянкалы щекотал самолюбие его младшего брата.

— Жениться еще не думаешь? — спросил баскак у Килимбета. — Годы-то идут, взрослый уже.

— Не знаю, — улыбнулся юноша. — Никто ничего не говорит…

— Егет ты проворный. С братом в долю, случаем, не входишь? Жены-то у него молоденькие. Он — на охоту, а ты в его «цветник», а?

— Не-е-ет, — простодушно протянул молодой мурза, густо покраснев. — Это — грех.

— Ты прав. Не следует заглядываться на чужих жен. Надо самому жениться. С соизволения аллаха, я отдам за тебя свою дочь. Хочешь? Четырнадцатый год ей пошел. Ханакой звать. Красивая девушка. Умница.

У егета рот растянулся до ушей. Но когда и на ком жениться — зависит не от него. И во дворце брата живет он не по своей воле. Его судьба решается в высших кругах — в Малом Сарае либо в Актюбе, ибо в его жилах течет кровь благороднейших мурз. Предложение Ядкара, конечно, обрадовало его. Может быть, оно ускорит дело с женитьбой? Женитьба сулит самостоятельную жизнь. Женитьба означает, что молодой мурза приобретает свой удел. Живи, как хочется! А тут, куда ни повернись, натыкаешься на ледяной взгляд старшего брата. Куда ни шагни, за тобой шпионят его люди. Холодно в чужом дворце, душа зябнет. Вот почему слова Ядкара прозвучали для Килимбета соловьиным пением.

— Коль разрешат, я согласен, — сказал наследник престола. — Поговори с ханом, когда он вернется.

— Видишь ли, брат твой не очень-то этому обрадуется. Не поддержит он нас. — Ядкар понизил голос. — Боится он тебя. Боится, что войдешь в силу и отберешь у него ханство.

— Да нет! — с прежним простодушием возразил Килимбет. — С чего это я отберу! У меня будет свой удел. Не тут, так где-нибудь еще. Я и от самого дальнего угла не откажусь.

— Что ж! Можно в таком случае возвести тебя в ханы и при жизни старшего брата. Где-нибудь в дальних башкирских краях. Башкиры — народ терпеливый. Поставить с одного боку баскака, с другого — армая, так смирно живут. И ясак хороший платят.

— Тогда жените меня и пошлите в те края!

— Об этом я и толкую…

— Придется на первое время попросить у брата стражников, — размечтался Килимбет. — И оружие…

— Не даст он стражников. Ничего не даст.

— Почему?

— Я же сказал — боится он, зло на тебя таит. Хочет от тебя избавиться.

— Избавиться? Я же ничего худого ему не сделал!

— Так-то оно так, но ты ему на пятки наступаешь. Потому он и боится, видит в тебе врага. Понимаешь? Я тебе как близкому человеку говорю: беги отсюда, пока жив…

— Куда?

— Поближе к великому мурзе. В Малый Сарай или в Актюбу. Я сам собираюсь в ту сторону. Вместе и поедем. Но выехать вместе, сам понимаешь, мы не можем. Договоримся, где встретиться…

Только что сиявший Килимбет изменился в лице, побледнел, смотрел на гостя огорошенно.

— Да, я говорю с тобой как с близким человеком, — повторил Ядкар-мурза. — По-свойски. Даст аллах, в самом деле станешь моим зятем. Поэтому я стараюсь уберечь тебя. А брат твой хочет лишить тебя жизни.

Килимбету не раз приходилось слышать о лютой вражде между единокровными братьями, о распрях и убийствах ради власти. Честно сказать, так у него у самого мелькала мысль о том, что старший брат, наверно, будет править ханством слишком долго. Иногда он пытался представить, как изменится его жизнь в случае неожиданной смерти Акназара. И если быть откровенным до конца, то можно признаться: ему хотелось, чтобы это произошло поскорей. Но никогда не приходило Килимбету в голову, что Акназар тоже желает ему смерти, даже не прочь убить.

Это открытие ошеломило Килимбета, он просто онемел. Молча выслушав еще несколько доводов Ядкара, встал и ушел. Ядкар сказал вслед:

— Смотри в оба, не теряй бдительности!

Прошла ночь, прошел следующий день. К вечеру Акназар вернулся в Имянкалу. Хотя присутствие Ядкара во дворце не доставило ему удовольствия, пришлось все же устроить гостю угощение. Как-никак — мурза, частенько бывает в главной ставке орды, вращается в кругу верхних мурз. Помочь он не поможет, а навредить может. Так что, хочешь — не хочешь, а оказать гостеприимство надо.

Акназар приказал позвать к застолью кураистов. Они сыграли старинные башкирские мелодии. Несколько лет назад хан побывал на летних играх юрматынцев и привез оттуда отменного певца. Певец тоже услаждал слух гостя. Приличия ради Ядкар похваливал хана, — хороших, мол, кураистов и певцов держишь, — одобрительно кивал и даже восторженно вскрикивал. Но слушал он мелодии курая и пение невнимательно. Мысли его были заняты другим. Искал Ядкар возможность уединиться на пару слов с Килимбетом, раздуть в его сердце огонь, зажженный вчера. Наконец, воспользовавшись тем, что хана отвлекло какое-то дело, баскак вышел во двор будто бы проветриться, а своего телохранителя, поспешившего следом, отослал обратно:

— Иди-ка, тихонько позови сюда Килимбета. Чтоб никто не заметил…

Крепкая буза, приготовленная искусными ханскими ашнаксы, ударила в голову. На свежем воздухе Ядкар пришел в себя — встретил издерганного, потерявшего и дар речи, и аппетит Килимбета совсем по-родственному. Обнял его одной рукой, зашептал доверительно:

— Если решил бежать — самое время. Возьми с собой одного охранника. Только одного, слышишь? Возьмешь больше — не отвяжешься от них. С дороги на Актюбу сверните в сторону, а то хан может послать погоню и настичь тебя. Остановитесь у впадения Уршака в Агидель. Жди меня там. Я догоню…

Оставив растерянного юношу во дворе, Ядкар вернулся к столу.

Веселое застолье продолжалось до полуночи. Захмелевший хан развлекал гостя. Певца сменили домристы, домристов — плясуны, плясунов — сказитель… Хан сидел важный, всем своим видом говоря: «Видал, как у меня поставлено дело!» А баскак Ядкар тем временем прикидывал, как бы еще сильней подзамутить воду. Тут хану сообщили:

— Молодой мурза куда-то ускакал.

Уточнив, что ускакал Килимбет-мурза, гость допил налитую ему бузу, опрокинул чашу — дескать, довольно, хватит — и опечаленно покачал головой.

— Вот неразумный, а? Какая нынче молодежь пошла! Не иначе, как задумал он что-нибудь недоброе. А ты, дорогой Акназар-хан, слишком беспечен, оставляешь свое гнездо без присмотра. Как бы младший брат не навлек на тебя беду! Берегись его, хан, берегись!..

Акназар сразу отрезвел. Широко раскрыв глаза, он удивленно уставился на гостя, потом перевел взгляд на вестника. Припухлые веки хана подергивались.

— С кем он уехал?

— Со своим охранником. Вдвоем ускакали.

— Куда?

— Похоже, к переправе через Агидель, к парому. В том направлении…

Не зная, как быть, хан снова обратил взгляд на Ядкара.

— Пошли погоню, дорогой хан, — посоветовал баскак. — Пусть догонят его и вернут к тебе. А то по молодости он может натворить много глупостей. Дойдет слух об этом до Малого Сарая — с тебя спрос. Да и Килимбету не поздоровится. Лучше уж ты сам всыпь ему как следует.

Дай неразумному урок, чтоб знал, как шутить со старшим братом…

2

На рассвете Акназар-хан выслал воинов на розыск неведомо куда сбежавшего братца. На всякий случай послал двоих даже на север, к истоку Саталки, хотя Килимбет, по всей вероятности, переправившись через Агидель, взял направление на юг. Несколько воинов кинулись в погоню по дороге, ведущей на Актюбу.

Хан до утра не смыкал глаз, а гость, вполне удовлетворенный ночным пиршеством, немного поспал. Утром застолье не стали возобновлять, Ядкар-мурза зоторопился домой, хан его не удерживал — до гостя ли, когда случилось нечто, грозящее крупными неприятностями.

Килимбет же, следуя наставлению баскака, свернул с дороги на Актюбу и лесом, вдоль по берегу Агидели, добрался до поляны возле устья Уршака. Что будет дальше — он не представлял. Спешившись, Килимбет сел на сваленное ветром дерево и заскучал в ожидании своего туманного будущего. Охранник по имени Аккускар, неизменный спутник молодого мурзы, состоявший при нем почти неотлучно, постелил на траву скатерку, выложил прихваченную с собой немудреную еду, позвал перекусить. Килимбету не хотелось ни есть, ни пить.

Неожиданно он вскочил и погрозил кулаком в ту сторону, откуда приехали:

— Я тебя проучу! Вернусь и выгоню, как собаку!

А удивленному охраннику сказал:

— Ты меня не бросай. Если что — защищай. Я тебя человеком сделаю.

— Да я и так стараюсь, чтоб даже ветерок на тебя не дунул.

— Теперь еще больше старайся. У меня есть враги. Сильные враги. Власть пока у них…

— Ты для меня — самая большая власть, — заученно ответил охранник. — Душу за тебя отдам.

— Спасибо! — сказал Килимбет и вытер рукавом навернувшиеся на глаза слезы. — Когда вернемся в Имянкалу, я тебя возвышу. Станешь старшим ашнаксы или старшим конюхом.

Шмыгнув носом, Килимбет отвернулся. Ему захотелось лечь в траву и поплакать, проклиная старшего брата. Но он постеснялся охранника, неотвязного, как тень.

Вся жизнь, все предназначенное Килимбету еще впереди. Весной, когда закуковали кукушки, ему исполнилось семнадцать лет. Пошел восемнадцатый год. Однако настоящей жизни он еще не видел, просто рос беззаботно под крылом старшего брата. Как всякий мурза Ногайской орды, он считал себя рожденным властвовать. В один прекрасный день он должен был получить свой удел. А теперь, может быть, дадут ему ханство. В каком-нибудь краю неоглядной башкирской земли. Для этого надо побывать в далеком Малом Сарае, у великого мурзы Мамая. Власть без хлопот не добудешь, Что ж! Килимбет готов похлопотать.

Мысль, поданная баскаком Ядкаром, обрадовала его. Заманчивое будущее сразу придвинулось ближе. Слушая баскака, Килимбет думал: «Не шутит ли гость? А может быть… Может быть, он приехал, уже заручившись согласием самого великого мурзы? Кабы шутил — не предлагал бы в жены свою дочь. Нет, это не шутка. Выходит, решили дать мне ханство. И Ядкар-мурза пользуется случаем, чтобы пристроить дочь. А какова, интересно, она из себя? Вдруг такая же толстая коротышка, как отец! Жена хана должна выглядеть прилично. Впрочем, Ядкару его короткий рост и толщина не мешают вращаться среди высших мурз. К тому же у меня будет не одна жена. Хан не может довольствоваться одной женой. Построю дворец и заведу себе не только жен, но и наложниц…»

Ах, как бы все это было хорошо, если б Ядкар не омрачил сладостные мечтания страшными словами о намерениях Акназара. «Хочет от тебя избавиться», — сказал баскак. Не сразу сообразил Килимбет, что это значит. Но баскак разъяснил смысл своих слов, и Килимбет вздрогнул, поняв, какая грозит ему опасность. Весь день ходил он, глядя исподлобья, словно рассерженный бычок. В застолье не произнес ни слова.

Ночью после короткой встречи с баскаком Килимбет пошел в закуток, где, пристроившись кто как мог, храпели охранники, тихонько подергал за рукав своего верного Аккускара:

— Вставай! Слышишь? Вставай-ка…

Не успел Аккускар протереть глаза, как хозяин потянул его во двор.

— Собирайся! Уезжаем…

На свежем воздухе после сна охранника зазнобило.

— Куда? — спросил он, поеживаясь.

— Потом узнаешь. Выводи коней. Только без шума.

— Прямо сейчас, ночью, поедем?

— Да, сейчас же.

Охранник в ознобе передернулся всем телом. Чувствуя, что затевается что-то неладное, он потоптался в нерешительности, но перечить не посмел, пошел к конюшне. По пути заскочил в свою лачугу, сунул за пазуху сверточек с едой. Осторожно оседлал коней, привел туда, где оставил молодого хозяина. Передав ему повод, спросил:

— Съестным не запастись?

— Не надо.

— Я на тот случай спрашиваю, коль далеко ехать. На миру голодно, добыть еду трудно…

— Ничего, как-нибудь перебьемся. Не помрем. Айда быстрей.

— Я готов…

Из крепости они вывели коней в поводу. Через Агидель переправились на малом пароме, паромщику велели помалкивать.

В пути Килимбет часто оглядывался, несколько раз придерживал коня, тревожно прислушиваясь.

— Ничего не слыхать?

— Нет, не слыхать.

Доехав до места, указанного Ядкаром-мурзой, Килимбет не сразу спешился, будто засомневался, тут ли останавливаться.

— Место укромное, — сказал охранник. — Можно спокойно отдохнуть, никто не помешает. И трава для коней хорошая.

Только после этого Килимбет соскочил на землю.

Молодого мурзу одолевали противоречивые чувства. Он сидел на стволе поваленного ветром дерева, то возбуждаясь без видимой причины, то сникая в предчувствии какой-то неминуемой беды. Наконец, переживания вырвались наружу — Килимбет вдруг заплакал.

Аккускар сводил его к Уршаку, ополоснул ему лицо, потом почти насильно покормил и уложил спать, постелив на траву войлочный потник. Килимбет повиновался заботливому охраннику, как наплакавшийся ребенок.

Солнце уже встало, день разгулялся. Килимбет полежал, глядя в синее небо, и опять попросил:

— Ты меня получше охраняй. Когда стану ханом, ты будешь самым близким мне человеком. Я тебя возвеличу!

Нет ничего трудней, чем ждать неведомое будущее. Как оно сложится? Бог знает! Неизвестно даже, когда подъедет баскак Ядкар и что он скажет. То ли в самом деле поедет вместе, то ли просто покажет дорогу. Во всяком случае, не повезет домой, чтобы тут же вручить свою дочь. Так не бывает. Но как бы дальше ни обернулось дело, раз уж сорвался с места — надо ехать. В Актюбу, к мурзе Юсуфу. А может быть, потребуется добраться до Малого Сарая, предстать перед великим мурзой…

Утешая себя мыслями такого рода, Килимбет немного успокоился. Стреноженные кони, должно быть, насытившись, забрались в кусты и задремали. Килимбета тоже вскоре одолел сон.

Разбудило его воронье карканье. Открыл глаза — на другом берегу речки на старом осокоре надрывается серая птица. Ниже на толстой ветке чернеет лохматое гнездо. Рядом — еще одно. На соседнем дереве — то же самое. А вон еще, еще… Оказывается, много тут вороньих гнезд. Видимо, поблизости расположено чье-то становище. Вороны вьют гнезда неподалеку от мест обитания человека, так им проще находить пищу — отбросы, падаль… Но с чего они так расшумелись? То и дело слышится надоедливое «карр», а порой — всполошное «крра-крра».

Килимбет непроизвольно начал считать, сколько раз они каркнут: «Раз, два, три, четыре… шесть… восемь… одиннадцать… четырнадцать…» Бросил, досчитав до двадцати. Это же не кукушки! На крик кукушки можно, по крайней мере, загадать, долго ли проживешь. А вороны каркают без всякого смысла. Почему, впрочем, без смысла? Может быть, они тоже предсказывают, сколько лет проживет человек! Коли так, у Килимбета впереди самое малое — двадцать лет. Двадцать раз каркнули вороны лишь за то время, пока он считал. И потом еще каркали. До сих пор вон набавляют и набавляют ему годы жизни.

Двадцать лет! Прожить бы эти годы ханом, а там… А там будет видно. Какие только пути-дороги не выпадут хану! Еще наслушается он и вороньего карканья, и кукушечьего крика. Глядишь, кукушка и накукует ему долгую-долгую жизнь…

Повеселев от этих мыслей, Килимбет приподнялся, взглянул на дальний край поляны, где в кустах, спасаясь от оводов, стояли кони. Охранник возился около них — выбирал из конского хвоста цепкие семена трав.

На другом берегу речки хрустнула сухая ветка. Сквозь тальниковые заросли продирался низкорослый толстяк. Висевший за спиной сагайдак с луком мешал ему. Так вот в чем, оказывается, дело! Неспроста раскаркались вороны — встревожил их баскак Ядкар.

Килимбет вскочил с места, обрадованно кинулся навстречу баскаку, чуть ли не кубарем скатился с обрыва на песчаный откос.

— Я тут, Ядкар-агай!

Уршак, подпираемый водами Агидели, был в устье довольно широк и глубок. Двое мурз остановились на противоположных его берегах. Трудно сказать, как развивались бы события дальше, если б этих людей не остановила естественная преграда на их пути навстречу друг другу. Но пока что их разделяла речка.

— Я тут! — повторил молодой мурза.

Баскак молча погрозил ему кулаком: не кричи!

— Там, выше по течению, есть брод, — сказал Килимбет, приглушив голос. — Сейчас мы переедем к вам.

Баскак ничего не ответил. Килимбет покарабкался на обрыв, с которого только что соскочил. И тут, просвистев над речкой, в спину ему вонзилась стрела. Еще не поняв, что произошло, юноша обернулся к баскаку. Тот торопливо вталкивал лук в сагайдак.

— За что, Ядкар-агай? — проговорил Килимбет в изумлении и рухнул на песок.

Баскак Ядкар скрылся в тальнике.

3

Увидев окровавленное тело с торчащей из спины стрелой, охранник закричал в ужасе:

— Килимбет-мурза-а-а!..

В ответ послышался стон.

Охранник соскочил вниз и, зажмурившись, выдернул стрелу, затем осторожно перевернул безвольное тело на спину.

— Кто тебя… Кто это сделал? Ты меня слышишь?..

Молодой мурза бессознательно поводил угасающими глазами, напрягся, захрипел, будто пытаясь выхаркнуть заполнившую горло кровь, дернулся всем телом и затих. Умер…

Вороны, совсем недавно предсказывавшие Килимбету долгую жизнь, взлетели шумной стаей и, опустившись на ветви ближайшего от трупа осокоря, опять закаркали. Удивительно быстро учуяли они мертвеца.

В это время на обрыве появился баскак Ядкар.

— Эй, кто тут? — спросил он, увидев растерянного охранника. — А где Килимбет-мурза?

Охранник не успел что-либо ответить — баскак, будто бы только что заметив неподвижное тело, проворно съехал на ягодицах вниз, бросился к трупу.

— Ах, бедняга! — запричитал он. — Да он же убит! Кто убил? Ты? Ах, злодей! Думал, никто не увидит, а?

Охранник в отчаянии кинулся ему в ноги.

— Не губи меня, турэкей! Не я убил, не я, милостивый господин! Когда я прибежал сюда, он уже умирал! Не я!..

— А кто же? Тут нет никого, кроме меня и тебя. Коль не ты убил, выходит — я? Так, что ли? Откуда взялась эта стрела?

— Не я, агай, не я! Не губи меня! — твердил охранник, должно быть, не слыша слов баскака.

Ядкар-мурза, невнятно пробурчав что-то, склонился над телом Килимбета и, чтобы удостовериться в его смерти, потрогал уже похолодевшие руки, затем приложил ладонь к губам, проверил для верности, не дышит ли.

— Сними его кинжал, — велел баскак трясущемуся в испуге охраннику. — А тело сбрось в речку. Лучше предать его воде, чем оставлять на поживу воронам.

Охранник кинулся исполнять приказание, но баскак переменил свое решение.

— Нет, не сбрасывай. Пусть лежит. Пусть труп опознают. А кинжал дай сюда…

Отдав кинжал, охранник замер в ожидании новых повелений. Взгляд его выражал готовность выполнить любой приказ баскака.

— Ладно, — сказал Ядкар-мурза, несколько смягчив тон. — Твое счастье, что никого, кроме меня, тут не оказалось. Коль будешь преданно служить мне, я выручу тебя из этой беды. Повторяю: служить преданно!

Охранник снова упал к его ногам.

— До самой смерти буду твоим верным рабом, милостивый мурза! Клянусь!..

— Иди, приведи коней. Помни: про покойника никому ни слова! Иначе не миновать тебе виселицы. Слышишь?..

Ах, жизнь, жизнь! Как ты переменчива! Сколько в тебе неожиданностей! Вот какой стороной обернулась ты к охраннику Аккускару!

Увидев своего хозяина со стрелой под лопаткой, он пришел в ужас. А когда молодой мурза, которого он оберегал с самого детства, испустил дух, Аккускар, как ни странно, почувствовал облегчение. Молнией блеснула мысль, что случай предоставляет ему возможность избавиться от рабства. Есть ли на свете что-нибудь желанней свободы! Воля ждет Аккускара, воля! В его распоряжении — два великолепных коня. Он может отправиться на все четыре стороны. Может прибиться к какому-нибудь далекому башкирскому племени, замести следы и стать хозяином своей судьбы.

Возможно, он и осуществил бы свое намерение, если б на обрыве не возникла вдруг толстая, как чурбан, фигура баскака. Но случилось то, что случилось, и нить мечты оборвалась. Хуже того, баскак предъявил чудовищное обвинение. В глазах Аккускара потемнело. Забрезжившую впереди свободу накрыла тень смерти. Колени Аккускара сами собой подогнулись, и он упал в ноги мурзы.

Нет, он еще не подумал о виселице, — достаточно было и того, что на него, безвинного, пала страшная вина. Впрочем, оплошал он, ох, как оплошал! Сколько времени не спускал глаз с хозяина своего, а тут ненадолго отвлекся, отошел к коням. Не отвлекись, так, может быть, и не стряслась бы эта беда…

Вслед за досадой на себя нахлынул страх перед неминуемым наказанием. Но голос мурзы неожиданно смягчился, и Аккускар взбодрился, еще не вникнув как следует в смысл услышанного, — сам голос породил в нем надежду на спасение. А когда баскак велел привести коней, до сознания охранника дошло, что он спасен, будет жить. И теперь он готов был целовать подошвы милостивого мурзы.

— До конца дней своих не забуду твоей доброты, турэкей, — проговорил он, поднимаясь на ноги. — Буду самым преданным твоим рабом.

— Как тебя звать?

— Аккускаром, мой господин.

— Хе! Слишком красиво для раба! — сказал баскак, ткнув охранника в грудь рукоятью плетки, с которой никогда не расставался. — Забудь это имя. Оно не идет убийце.

— Я не убивал… — начал было охранник, но Ядкар-мурза прервал его, угрожающе взмахнув плеткой.

— Поговори у меня! Ты застигнут на месте преступления, что еще нужно? Я стараюсь спасти его от виселицы, приняв за путного егета, а он врет мне в глаза. Тьфу!

— Прости, мой господин!

— Так-то лучше. А то заладил: «Я не убивал, я не убивал…» Ишь ты, выискался Аккускар! Не Аккускар ты, а щенок. Будешь у меня Аккусюком[62]. Понял?

— Твоя воля, мой господин…

Человек, нежданно-негаданно получивший новое имя, некогда попал во дворец хана Акназара благодаря Килимбету. Годами он был старше Килимбета, давно уж носил усы. Жил Аккускар бобылем, мать свою и отца не помнил, близких родственников у него не было. Осиротев в малолетстве, каким-то образом прибился он к Акназаровым слугам, среди которых нашлись сердобольные люди, — с их детьми и рос. К тому времени, когда в Малом Сарае огласили фарман великого мурзы о назначении Акназара ханом, Аккускар, вступивший в возраст егета, стал конюхом. Все слуги, разумеется, последовали за своим хозяином в его ханскую ставку, в Имянкалу. Туда же был отправлен юный Килимбет, объявленный престолонаследником. По достижении им совершеннолетия старший брат должен был женить его и дать ему удел в своем ханстве, а именно на холмистой равнине, прилегающей к речке Слак.

В Имянкале Аккускар оказал юному мурзе несколько мелких услуг — подхватил, когда тот споткнулся на бегу и едва не расшибся, показал ежа, живущего возле конюшни, научил вить веревочки. Нельзя сказать, что Аккускар испытывал к будущему хану особо теплые чувства, просто пожалел одинокого мальчишку, а Килимбет возьми да прилепись к нему не избалованным лаской сердчишком. Дело кончилось тем, что по просьбе младшего брата хан повелел перевести Аккускара во дворец, и конюх стал неотлучным охранником престолонаследника, по существу — его рабом.

Все же новое положение нравилось Аккускару больше, нежели прежнее. Что ни говори, служба не такая тяжелая, как у других, а жизнь — посытней. Правда, и побеспокойней. Куда бы ни шел юный мурза, охранник, как привязанный, шагал за ним. Ладно еще, Килимбет признавал старшинство Аккускара по возрасту, убедился в дельности его советов и считался с его мнением, случалось даже, что отменял свои решения, поступал так, как подсказывал охранник.

В хорошем настроении наследник не раз говорил:

— Когда стану ханом, поставлю тебя начальником над всеми ашнаксы, ладно? А хочешь, так над конюхами…

Это по-детски щедрое обещание запало в душу Аккускара, в конце концов он поверил в него всерьез и с нетерпением ждал перемен в своей судьбе. Нынешней ночью, когда молодой мурза разбудил его и велел тихонько вывести коней, охранник догадался: Килимбет затевает какую-то хитрость, ведущую к ханской власти, или… Что стоит за этим «или», Аккускар представить не смог и не стал ломать себе голову. Не сразу пришло ему на ум, что неожиданная ночная поездка может кончиться бедой. Лишь после того, как добрались они до устья Уршака и Килимбет попросил охранять его получше, а потом вдруг заплакал, охраннику стало ясно, что ничего хорошего затея не сулит. И тут впервые мелькнула у него мысль сбежать от хозяина куда глаза глядят. А когда раненый Килимбет умер, эта мысль окрепла, породив надежду на вольную жизнь. Ах, как сладка была мечта об этой неизведанной, бесконечно притягательной жизни! Но явился Ядкар-мурза, и все рухнуло…

Аккускар, — впрочем, теперь уже Аккусюк, — привел в поводу двух оседланных коней, однако баскак, кинув: «Иди за мной», — двинулся вдоль по берегу пешком. Так они и шли: виновный в смерти Килимбета важно вышагивал впереди с таким видом, будто на совести у него нет ни пятнышка, а ни в чем не повинный человек виновато плелся сзади.

— Думаю, ты понял, что должен помалкивать, — сказал Ядкар-мурза, не оборачиваясь. — Начнешь тявкать — собственными руками повешу. Слышишь?

— Слышу…

На небольшой прогалине в приречной уреме баскака поджидали его охранники и слуги. Отозвав одного из них в сторонку, Ядкар-мурза приказал доставить Аккусюка с приведенными им конями в Таштирму, а сам с остальными направился к большой дороге, ведущей из Имянкалы к Актюбе.

Расчет баскака оправдался: ему встретились воины, посланные из Имянкалы на поиск Килимбета.

— Горестная весть, уланы! — вскричал баскак, стараясь выглядеть скорбящим. — Килимбет-мурза убит…

— Убит?! Где? Кто убил?

— Кабы знал — кто, я сам оторвал бы ему голову!

Баскак помолчал, будто не в силах говорить, и закончил, вздыхая без особой надобности:

— По-моему, это дело рук башкир из племени Мин. Давно они точили зубы на людей хана. Они, должно быть, и совершили злодеяние, больше некому. Передайте это хану. Тело… Тело лежит возле устья Уршака, на берегу…

4

Воины поскакали к месту, названному баскаком, а он некоторое время сидел в седле неподвижно, словно раздумывая, куда, в какую сторону направить теперь коня. Но думал он о другом.

Ядкар-мурза испытывал и облегчение, и в то же время — досаду, сожаление, но не о том он сожалел, что оборвал молодую жизнь, а о том, что конечная цель еще не достигнута.

Итак, чего он добился, убив Килимбета? Устранен наследник, значит — путь к трону стал короче. Кроме того, земли, предназначавшиеся Килимбету, всю долину Слака и окружающие холмы с древними гробницами, с каменными строениями в виде юрт можно считать своими. Придется только съездить в Актюбу или Малый Сарай к великому мурзе, чтобы закрепить эти земли за собой. А то еще передадут их кому-нибудь другому. Нельзя упускать из рук такое место, напротив — надо закрепиться там, возвести новые постройки, набрав побольше каменщиков и плотников. Если удастся в скором времени убрать и Акназара, перебраться в Имянкалу, то Таштирма станет летней ставкой…

Конечно же, Ядкар-мурза не может довольствоваться одними лишь землями у Слака. Надо, надо завладеть и Имянкалой, а для этого — устранить Акназара. Собственно, с него и следовало начать, раз уж пошел на риск. Килимбета, этого наивного юнца, можно было бы обвести вокруг пальца и убрать потом. Его смерть не открыла пути во дворец, главное препятствие — хан. Но не отправишься же в Имянкалу, чтобы перерезать хану горло на глазах его приспешников! Вообще-то перерезал бы и не поморщился, но нет такой возможности. Едва возьмешься за нож — накинется охрана, скрутит, и самому голову оторвут. Лучше делать такие дела, чужими руками. Килимбет… Вот кого надо было натравить на братца! Жаль, что все мы задним умом сильны. Дал промашку с Килимбетом, поспешал, посоветовав ему сбежать из дворца. Да, определенно ошибся…

Как же теперь быть? А что, ежели отправиться в Малый Сарай с доносом на Акназара? Мол, он убил наследника… Нет, ничего из этого не выйдет. Ну, скажем, великий мурза призовет Акназара на допрос или повелит мурзе Юсуфу разобраться в Актюбе. Акназар вывернется, найдет ответ. Кстати, сам же Ядкар и приготовил ответ, успел сказать ханским гонцам, что Килимбета, скорее всего, убили башкиры-минцы. Опять поспешил, не подумал как следует! А ведь можно было придумать что-нибудь похитрей, чтоб намертво зацепить Акназара. Теперь поздно. Не то что обвинить его в убийстве младшего брата — даже тень подозрения навести на него не удастся.

Впрочем, нет худа без добра. Мысль насчет минцев, хоть и не до конца додуманная, все ж удачна и была высказана своевременно. Акназара не обвинить, зато и под Ядкара не подкопаться — башкиры погубили наследника, и все тут…

— Поехали! — сказал Ядкар-мурза, тронув коня, и вся его свита пришла в движение. Вороной жеребец баскака ходко зарысил по степной дороге, остальные кони, будто привязанные к его хвосту, шли следом, не отставая ни на шаг.

В это время из леса, полосой тянувшегося слева до самого горизонта, выехала группа верховых. Взяв с места в карьер, с криком, свистом они помчались вдоль опушки и вскоре снова скрылись среди деревьев.

Баскак натянул поводья.

— Кажется, он появились со стороны Уршака?

— Да, мурза, оттуда.

— Егеты, похоже, охотятся.

— Похоже, мурза.

— Кто же это такие? Минцы, что ли?

— Не иначе, как они. В этих местах, кроме них, мало кто охотится.

— Та-а-ак!.. Сворачиваем! — Видя, что сопровождающие несколько растерялись, не поняв, куда надо свернуть, Ядкар добавил: — Поедем к Асылыкулю. В главное селение минцев. Думаю, Субай-турэ соскучился по мне. Навестим, погостим…

Приняв неожиданное решение, баскак оживился, перемена эта тут же сказалась на настроении сопровождающих, да и шутка насчет того, что Субай-турэ «соскучился», произвела впечатление — все заулыбались. К тому же кто не повеселеет, услышав слово «погостим»! У охранника и слуги жизнь — собачья: на кого хозяин натравит, на того и бросайся, на что укажет, то и принеси. И пища вроде собачьей: чаще всего — хозяйские объедки, а бывает, что обглоданную кость кинуть забудет… Другое дело, когда баскак гостит у башкир. Пока он пирует у турэ, сопровождающие тоже зря времени не теряют. Пусть и в гостях им приходится есть в лачуге, поближе к конуре какой-нибудь шавки, зато уж наедаются досыта. Потому-то, услышав, что поедут к Асылыкулю, в знакомое башкирское селение, они обрадовались и последовали за хозяином охотно, даже испытывая что-то похожее на благодарность к нему.

Довольно долго гнали они коней вскачь и лишь на подъеме перевели их на размеренный шаг. Привстав на стременах, баскак потянулся, размял тело. «А ведь неплохая мысль пришла мне в голову, — думал он, покачиваясь в седле в такт конской поступи. — Время благоприятное, трава вон как подскочила, скот добреет и люди стали беспечней. Одним выстрелом в такое время можно убить сразу двух зайцев. К тому же давно я не навещал минцев. А к башкирам надо наезжать почаще, иначе начинают забывать, под чьей рукой живут…»

Ехал баскак и мечтал о свершении, которое привлекло бы к нему внимание великого мурзы Мамая или, по меньшей мере, мурзы Юсуфа, повысило бы в их глазах его престиж. Чем им услужить? Каким подарком либо выгодным для них делом вызвать высокую благосклонность? У великого мурзы есть хорошая привычка: людей, верных ему, оказавших значительную услугу, словом, заслуживших его милость, награждает щедро. Может и большим богатством, и обширными владениями одарить. «Ежели я сумею угодить ему и как раз в эти дни умрет хан… — размечтался было Ядкар, но тут же огорченно вздохнул: — Нет, не собирается, Акназар умирать. Крепок еще, свинья! Э-эх, вот его-то и надо было отправить на тот свет!..»

Но все придет в свой срок, коль действовать осмотрительно. Теперь не стоит чересчур спешить. За спиной Акназара уже не маячит наследник. Падет Акназар — кто займет его место? Конечно же, Ядкар-мурза. Ни по происхождению, ни по знатности, ни по уму нет человека более подходящего. «Я смог бы править не только в Имянкале, но и в Актюбе — всей Средней ордой, — подумал баскак. — Или, к примеру, Казанским ханством. В самом деле, почему в Казани должен сидеть хан откуда-то из Крыма? Почему бы не послать туда ногайского мурзу — хотя бы меня? Я бы живо справился с царем Урусов! Разбил бы его войско, а самого взял в плен…»

Впрочем, Казань для баскака Ядкара — что птица в небе. До нее не дотянуться. А вот до мелких ханств, возникших на башкирских землях, дотянуться он может, хотя и невелик ростом. В первую очередь — до Имянкалы. Она, можно сказать, у него под самым носом. И построена словно бы специально для него…

Тут мысли баскака прервались — впереди показалась гора Карагастау, как бы возвещающая, что до Асылыкуля уже недалеко. Вскоре открылась взору и зеркальная гладь озера. Начались луга, богатые борщевником, щавелем, диким луком.

Баскак Ядкар, как обычно, остановил коня на расстоянии полета стрелы от селения и послал гонца к предводителю племени, чтобы известить его о своем прибытии: пусть встретит, как подобает встречать мурзу. В селении забегали, засуетились люди. Наблюдая издали за этой муравьиной суетой, Ядкар думал: «Много тут народу. Пожалуй, наберется немало охотников отправиться на ханскую службу. Зима была голодная, племя набедовалось, лишь помани людей сытой жизнью в войске великого мурзы — валом повалят…»

Баскак удовлетворенно кашлянул. Все пока что складывается как нельзя лучше. Он сам отберет подходящих егетов, но на ханскую службу отправит не всех. Самых сильных, сноровистых, искусных в стрельбе из лука оставит при себе. У него теперь и своих забот по горло. Килимбет мертв, земли у Слака самим аллахом предназначены ему, Ядкару-мурзе, — кто же, как не он, об этих землях позаботится?..

5

Минцы — древнее и многолюдное племя. Откуда пришло оно в эти края — никто не ведает. По крайней мере, достоверных сведений об этом в каких-либо записях не найти. О былых родоначальниках, о том, что пережито племенем за минувшие века, можно судить лишь по преданиям, передаваемым из уст в уста.

Нынешний глава минцев Субай-турэ знает: он — десятый предводитель после Урдас-бия, которого считают первым могущественным вождем племени Стало быть, предания, начав отсчет с Урдас-бия, хранят память о десяти поколениях минцев.

Изустная история утверждает: много-много лет назад, очень давно, откуда-то с юга прикочевало к озеру Асылыкуль племя, которое уже тогда было столь многочисленным и имело столько, оружия, что могло при нужде выставить тысячу воинов. «Урдас-бий с тысячью колчанов» — так прозвали его предводителя соседи, отсюда; — и название племени: произошло оно от слова «менли», что как раз и значит «обладающий тысячью».

Теперь у племени много ответвлений. Разрастаясь, оно расселялось, порождало дочерние племена; кроме асылыкульских, появились минцы яицкие, меркетлинские, есть еще кыркуллинские и кубовские, а совсем недавно выделились минцы уршакские. Но все они помнят, где их корень, и поныне посылают своих акхакалов на совет к Субаю-турэ.

Владения минцев неоглядны. Долины Кугидели и Уршака от начала до конца принадлежат им. Вокруг Асылыкуля и Кандрыкуля обитают они же. Нередко, переправившись через широкую Агидель, в поисках охотничьей добычи обшаривают они и берега Саталки. Многолюдно племя минцев, и не только многолюдно, но и зубасто, способно дать отпор любителям барымты, может схватиться даже с серьезным войском, а уж мелкие грабители и вовсе не в счет.

Но хотя и обширны владения минцев, хотя пастбища у них просторны, леса дремучи, воды светлы, хотя немало в племени отважных егетов, готовых грудью защитить отчую землю, нельзя эту землю назвать богатой. Трава на лугах, зверь да и птица в лесах, быстрая рыба в озерах и реках — вот и все богатство. От него зависит благоденствие племени, а в природе год на год не приходится, то густо выходит, то пусто.

Если год выпадает благополучный, то жизнь кипит, народ сыт и склонен к увеселениям: устраивает шумные свадьбы, скачки, игры и прочие празднества. В преддверии лета, обычно в середине месяца кукушки, минцы справляют свой главный праздник — йыйын, собирающий все племя.

Подготовку к йыйыну издревле начинали после первых теплых дождей, выгоняющих траву. В это время отощавший на тебеневке, облинявший скот, выйдя, наконец, на сочную зелень, заметно взбадривается. Изо дня в день прибавляется удой у коров, набирает целебную силу молоко дойных кобылиц — знатный получается кумыс. Овцы, остриженные ловкими хозяйками, лишившись своих зимних шуб, греют бока под лучами ласкового солнца, отращивают новую шерсть; вскоре жизнерадостным блеянием дадут они знать, что уже набрали жирок. Ягнята, телята, жеребята, насытившись, носятся сломя голову возле своих пасущихся матерей — довольнешеньки жизнью.

Оживляется, веселеет и назябшееся за зиму, ослабленное недоеданием племя. Крепнут исхудавшие ребятишки, рубашонки у малышни твердеют на груди, облитые в спешке молоком и катыком. Тепло и кумыс возвращают бодрость старикам. Женщины выглядят моложе и красивей: отмыты пожелтевшие у дымных очагов, румяны их лица. Молодежь резвится — прилетела к ней птица счастья. Егеты день-деньской рыщут по прибрежным зарослям, состязаются в удачливости на весенней охоте за дичью.

Всему живому приносит облегчение благодатный месяц кукушки, все щедрее становятся луга. Не только стада скота на них пасутся, но и люди подкармливаются. Пока еще нежны и сочны борщевник и свербига, охапками собирают их минцы. Немало в разнотравье и кисленького щавеля — ему тоже каждый рад. А чуть позже одаривают лесные опушки маслянистыми луковицами саранки…

Нет, пожалуй, очага, на котором в преддверии лета не варили бы суп из борщевника, нет семьи, где к обеду не подала бы мать миску каши из саранки. И суп, и кашу, заправив катыком, едят с удовольствием.

В самую, пожалуй, трудную, самую голодную пору года, когда никаких запасов уже нет, выручает людей эта даровая незатейливая пища, потому-то и в поговорках ее упоминают, и в припевках величают, и шутливо рассказывают, будто бы встретились два человека из разных мест и похваляются друг перед другом так: «У нас борщевник вырастает с руку толщиной», — говорит один; «А у нас саранки слаще малины», — отвечает другой.

Почтительным отношением к кормилице-природе был порожден когда-то обычай: если год, судя по весне, идет благополучный и настроение у акхакалов хорошее, то как раз в эту весеннюю пору устраивается угощение для всего племени.

В один из погожих дней и стар и млад спешат на луг, где посланные заранее люди варят в громадном котле суп из борщевника. Считается, что каждый, кто отведает зеленого супу из общего котла, будет здравствовать по меньшей мере до следующего месяца кукушки. Суп этот, по древнему поверью, обладает свойством изгонять хвори. В чем тут секрет, никто не знает, кроме одного человека, старейшего в племени. Он-то и открывает праздник, произнося стихи с загадочным концом:

В одиночку еда — не еда, говорят.

С общей пищею боги нам радость дарят.

Сам Тенгри, благосклонно взирая на мир,

Нас всем миром позвал на сегодняшний пир.

В добрый час!

Хас! Хас! Хас!

Хвори, боли, прочь от нас!

В этих «Хас! Хас! Хас!» и заключается загадка. Смысл коротенького слова неведом. Может быть, какой-нибудь первобытный заклинатель выкрикнул его просто ради созвучия. Возможно, что и был у слова глубокий смысл, да забыт. Тем не менее, люди, собравшиеся на лугу, все вместе громко повторяют вслед за старцем:

— Хас! Хас! Хас!

Эхо отзывается от береговых круч:

— …ас! ас! ас!..

И людям кажется, что слышат они голос древнего бога — покровителя племени. На пожилых людей, в особенности на старушек, это производит сильное впечатление, — многие, прослезившись, утирают глаза. И у молодых душа не на месте, игра в разговор с богом племени волнует их тоже. Все на некоторое время умолкают, прислушиваются — не донесется ли таинственный голос снова. Но неугомонные ребятишки выдерживают недолго: ничего не услышав, сами начинают кричать. Увивающиеся возле турэ угодники шикают на нарушителей порядка, грозят уши оторвать, только не унять уже баловников. Взбрыкивая, как жеребята, они с криками бегут в ту сторону, где живет эхо, и оттуда, многократно повторяясь, слышится задорное:

— Э-ге-ге-ге-гей!

У котла начинается угощение — женщины разливают священный суп, с которым связаны надежды на крепкое здоровье и благоденствие. Никого здесь не обделят, всем достанется не по половешке, так хотя бы по ложке супа. Если кому-то и не достанется из общего котла, то найдется щедрый человек — даст отведать из своей плошки.

Вот и пуст котел, а душа у каждого полна неизъяснимой радости. Раз уж сошлось все племя, расходиться люди не торопятся. Каждому хочется встряхнуться, повеселиться, поговорить о делах или просто о том о сем. Угощение супом из борщевника — у минцев почему-то называют его еще щавелевым супом, — это и есть начало общеплеменного праздника — йыйына.

После еды старики и пожилые мужчины обособляются, ведут неторопливый разговор о судьбе племени, о будущем. Женщины, уйдя под деревья, в тенечек, тоже беседуют в своем кругу о житье-бытье. Егеты тем временем подзадоривают друг друга, готовясь померяться силами.

Затеваются состязания. Тут и борьба, и бег наперегонки, и стрельба из лука. В состязания молодых понемногу втягиваются люди средних лет, а там, глядишь, и пожилые входят в азарт.

Подходят женщины, чтобы посмотреть на состязания, и луг превращается в майдан, на котором волнуются зрители. Одни подбадривают бордов, другие — бегунов, третьи переживают за лучников и радостными восклицаниями или горестными вздохами отмечают меткий выстрел или промах.

Солнце поднимается все выше, и все больше становится участников состязаний и игр. Испытываются сила, ловкость, находчивость, остроумие. Завершается все это конными скачками — байгой.

Йыйын — большое и желанное событие — дает возможность стряхнуть с себя остатки зимней сонливости, развеять печали, от души повеселиться. Но не только этим он дорог людям. Иыйын наделяет бодростью, окрыляет дух, возбуждает в племени волю к жизни и укрепляет веру в свои силы. То, что происходило на йыйыне, вспоминают потом весь год и с нетерпением ждут следующую весну — время цветения с праздничным днем.

И в нынешнем году, едва проклюнулась травка, у Асылыкуля заговорили об йыйыне. И о прошлом празднике вспоминали, и дни до предстоящего угощения из общего котла подсчитывали. Но прошел слух: акхакалы нынче настроены против праздника — не до веселья, мол, после всего, что пережили зимой.

Зима и в самом деле оказалась для минцев очень тяжелой. Беда наползла еще летом: случилась засуха. Похоже, что-то разъярило солнцеликого Тенгри — опалил землю зноем, выжег травы. По-всякому пытались старики умилостивить его. Ходили гурьбой на склон горы Карагастау, совершили жертвоприношение — зарезали козу, взывая к милосердию Тенгри, — не внял мольбам предводитель богов. Тогда обратились к аллаху. Распластавшись всем племенем на иссохшей земле, просили ниспослать дождь. Но и аллах не проявил жалости. Ни дождинки не выпало за лето. Вдобавок зима пришла суровая. Много скота пало, лишь малую часть сумели сохранить на расплод, кормя древесными ветками и корой. К весне начали умирать от голода люди…

Слух подтвердился: акхакалы, собравшись у Субая-турэ на совет, решили, что при таких обстоятельствах праздник неуместен. Народ принял их решение молча, только молодежь поворчала, но тоже вскоре умолкла, поскольку спорить со старейшинами бесполезно.

Не успела еще весть о том, что минцы отменили праздник, дойти до их соседей, как ход событий неожиданно изменился. К Асылыкулю вдруг нагрянул баскак Ядкар.

Появись баскак осенью — никого бы это не удивило, народ в общем-то уже привык видеть его в пору сбора ясака. Но приезд его в столь трудное время, когда и так у людей еле-еле душа в теле, привел всех в изумление. Зачем он явился? Что хочет отнять у согнутого бедой племени? И у грабежа должен быть предел, а у всякого дела — свой срок!

К удивлению Субая, баскак на сей раз не выказал намерения обобрать племя. Разговор начал без рыка, — замысловатый разговор, из которого трудно было вывести, что у него на уме. «Не взял за горло сразу, ничего не требует, — думал Субай, слушая баскака. — Наверное, придумал какую-нибудь каверзу, выложит напоследок…»

Странные вещи интересовали Ядкара-мурзу.

— Парни твои выезжают на охоту? — спросил он. — Где охотятся? Кто охотится? Как их звать?

— У нас многие этим увлекаются, — ответил глава племени. — Встал человек на ноги, может сесть на коня — считай, уже охотник.

Довольный в душе тем, что внимание баскака занято не самым существенным для племени, не ясаком, Субай продолжал:

— А охотятся в разных местах — и в в лесу, и в степи, смотря какое время года. Зимой ходят на волка, лису, зайца. Белку в лесу берут, бывает — куницу. Весной бьют дичь. К концу лета идут к речкам, где норка водится или бобер…

У баскака глаза загорелись. Субай спохватился: лишнего наговорил. Попытался исправить свою промашку:

— Ходить-то ходят, да чаще всего с пустыми руками возвращаются. Не могут поймать…

— Кого не могут поймать?

— Да ту же лису или зайца. Хитры, окаянные! Осторожны! А уж про норку и говорить не стоит…

— Не прибедняйся, Субай-турэ. Парни у тебя, я слышал, добычливые. Что стрелой не достанут, то ловушкой возьмут.

— Нет, уважаемый мурза, нет у нас настоящей охоты. Одни разговоры.

— Сомневаюсь, Субай-турэ… Скажи-ка, в последние дни твои люди на Уршаке охотились?

— Кто их знает! Может, и охотились. До Уршака — рукой подать, за пару дней можно обернуться.

Помолчав, Субай счел нужным добавить на всякий случай:

— Удачна охота, нет ли, но что положено — мы хану отдаем. Ты сам, уважаемый мурза, хорошо это знаешь.

— Знаю, знаю. И что отдаете, и что скрываете — знаю. Но об этом потолкуем в свое время. Я по другому делу приехал: должен исполнить повеление великого мурзы Шейх-Мамая.

Субай вздохнул с облегчением: значит, не о ясаке пойдет речь.

— Милости просим, милости просим! Слово великого мурзы священно и для нас!

— Великий мурза сказал: дабы держава моя стала еще сильней, все подвластные мне племена должны прислать в мое войско самых крепких и ловких парней. Я, сказал великий мурза, посажу их на коней, дам каждому лук и стрелы, повешу на бок саблю…

Кто в юности не мечтает о том, чтобы с сагайдаком за спиной, с саблей на боку, на быстром, как ветер, коне, отправиться в далекие края! Многим, кто хочет поскорее почувствовать себя настоящим мужчиной, затуманивает голову эта мечта. И находятся егеты, которые по своему желанию идут служить в войско хана или великого мурзы. Среди минцев, правда, таких не бывало, но среди юрматынцев, говорят, были, и среди кыпсаков и табынцев тоже были.

Субай обеспокоился: вот как обернулось дело! Пусть в племени никто и не вызовется сам служить в войске — этот злыдень может силком увезти лучших егетов. Надо выкручиваться…

— Спасибо великому мурзе! — начал Субай. — Оказал большую честь племени, прислав по такому делу знаменитого баскака…

Ядкар-мурза изменился в лице, не услышав своего титула. Субай понял, что опять допустил оплошность, и поспешил исправить ее:

— Да, прислал одного из самых близких его сердцу мурз. Только вот вряд ли найдутся у нас люди, достойные столь почетной службы…

— Все прибедняешься, Субай-турэ, — улыбнулся баскак и, слегка повысив голос, дал понять, что уклониться от исполнения воли великого мурзы он не позволит. — Племя у тебя большое, и найдутся люди, которые могли бы служить даже самому пророку.

— Все они на виду. Толковых раз, два — и обчелся, а бестолковых не то что к великому мурзе, но и к скоту не стоит посылать.

Видя, что Субай уперся, баскак попробовал сыграть на его честолюбии:

— Пополнишь войско — возрастет твой вес в глазах великого мурзы, он выделит тебя среди биев, приблизит к себе.

— Мы и так близки ему. И сами его почитаем, ясак платим.

— Времена меняются, Субай-турэ. Одного ясака теперь мало. Царь урусов беспокоит орду, царь Иван. Надо укрепить державу.

— Царь урусов воюет с казанским ханом. На Казань идет. Нам-то от этого какая печаль?

— Казань возьмет — и вся Большая Идель с окрестными землями достанется ему. А что нам, ногайцам, останется? А?

Ядкар-мурза далее вскочил в возбуждении.

— Так не хочешь дать людей? — спросил он резко. — Не хочешь сам указать, кого взять?

— Нет у меня, Ядкар-мурза, егетов, какие нужны тебе. Нет.

Баскак пожевал губами, подыскивая слово, которое сразу поставило бы зарвавшегося Субая на место, но слова такого не нашел. Стараясь не сорваться на крик, пригасив ярость, приказал:

— Созови племя!

Неожиданное требование привело предводителя племени в замешательство. Не глядя на него, баскак повторил:

— Весь свой народ собери! Хочу поговорить с ним!

— Хорошо, Ядкар-мурза. Когда собрать? Люди разъехались, разбрелись, кто куда, — нужно время…

— Не затягивай дело надолго. Побыстрей собери. Пусть все придут — и молодые, и старые.

— Что ж, будет так, как ты сказал: всех позовут.

Субай кликнул порученца, тот немедленно возник на пороге, но сам же баскак завернул его назад.

— Нет, так нельзя, — сказал он. — Ежели люди узнают, что созвать велел я, — могут перепугаться, и разговор не получится. А мне нужен доверительный разговор. Найди, придумай какой-нибудь предлог, чтобы созвать племя.

— Где ж я его найду? Просто велю созвать — и все.

— Нет! — отрезал Ядкар-мурза. — Сказано же тебе! — Помолчав, спросил: — Когда у вас должен быть этот праздник, йыйын ваш? Вроде ведь как раз в это время устраиваете?

— Да, устраивали примерно в это время, но нынче решили не проводить. Зима очень уж тяжелая выдалась, еще не оправились, не до праздника.

— А вы все-таки проведите! Праздник племени должен состояться. Завтра же. Объяви: так повелел великий мурза Ногайской орды! Дай понять, что великий мурза желает, чтобы его подданные жили весело. Пусть на праздник придут все!

6

При иных обстоятельствах минцы, конечно, справили бы праздник весело. Пригласили бы гостей из соседних племен, устроили бы шумные состязания и байгу, попели, поплясали всласть. Но нынче… Неожиданный и несвоевременный получился йыйын.

Впрочем, пришли на привычное место все, кто в состоянии был передвигаться — и глубокие старцы, и женщины с младенцами. Только сильно хворые да вконец обессилевшие остались дома.

— Соплеменники! — сказал Субай-турэ, обратившись к собравшимся на лугу. — Повинуясь воле великого мурзы Ногайской орды, мы решили все же провести йыйын и при нынешних тяжелых обстоятельствах. Великий мурза желает подбодрить своих подданных, поэтому велел веселиться и вот, как видите, прислал к нам посмотреть на праздник Ядкара-мурзу. Покажите гостю, кто на что горазд…

Из речи этой люди вывели: собрать их вынудил Ядкар-«бурзай». Но что поделаешь! Бывает и хуже, когда обладающему властью взбредет в голову покуражиться. Хочешь — не хочешь, а для увеселения турэ и споешь, и спляшешь.

— Ну, не заставляйте гостя ждать! — поторопил соплеменников Субай-турэ. — Кто начнет?

Никто не откликнулся. Собственно, непонятно было, что надо делать. Ведь раньше начинали с угощения из общего котла, народ оживлялся, и молодежь без понуканий затевала игры. А на этот раз собрали людей спешно, супа не варили, только речь произнес предводитель и тут же: «Кто начнет?»

Неловкое молчание затягивалось. Наконец один из стариков предложил нерешительно:

— Может, коль приезжий турэ не против, начать с игры на курае?

— Верно! — обрадовался Субай. — Ну-ка, где у нас кураисты?

— Пускай Буранша сыграет, у него хорошо получается!

Вытолкнули на круг мужчину лет тридцати.

— Сыграй, Буранша, развей печали, сними тяжесть с сердца!

— Да я курай дома оставил, — сказал смущенно Буранша. — Думал, на нынешнем йыйьше не придется играть.

— Так сбегай, принеси! — закричали вокруг.

— Зачем же домой бежать? Сейчас схожу, где-нибудь тут новый срежу…

— Э, так долго ждать мы не можем, — сказал Субай. — Есть же и другие кураисты. Мухит-бабай, ты тут? Бывало, никто не мог превзойти тебя. Покажи-ка свое уменье!

Вышел на круг изможденный старик с глубоко запавшими глазами. Молча сел он на чурбак, поставленный торчком перед знатными людьми, вытянул из-за голенища курай, облизнул, увлажняя, бескровные губы, приставил к ним свою певучую трубочку, гуднул для пробы пару раз — и полилась мелодия.

Хотя это была не задорная плясовая, а протяжная, грустная мелодия, она сразу захватила слушателей и словно бы повела куда-то в неведомую даль.

Замечено: одно и то же у разных кураистов звучит по-разному, каждый искусный исполнитель по-своему украшает знакомую всем вещь. Мухит-бабай, помимо умения извлекать завораживающие звуки из бесхитростной трубочки, обладал даром одновременного с наигрышем горлового пения — узляу. Благодаря этому в мелодии как бы сливались две струи — гудение курая и живой голос, отдаленно напоминающий жужжание шмеля.

Но вдруг мелодия оборвалась, кураист покачнулся, руки его безвольно опустились на колени.

— Что же ты! Продолжай! — вскинулся Субай, однако, присмотревшись к старику, жестом подозвал своего порученца: — Унесите его в тень, быстро! — И пояснил баскаку: — Должно быть, обморок… Ослаб от голода…

Старика, подхватив под мышки, унесли к зеленеющим неподалеку кустам калины, в тенек. Буранша, отправившийся искать сухой стебель курая, к этому времени еще не возвратился, другие кураисты на приглашение выйти на круг не отозвались. Чтобы не томить гостя, глава племени велел начать состязание певцов.

Гость же с нетерпением ждал, когда начнется куреш — борьба на поясах, которая позволила бы отобрать сильных и ловких егетов. Ни кураисты, ни певцы баскака не интересовали, лишь ради приличия делал он вид, что слушает их с удовольствием, порой даже восклицал: «Хай, афарин![63]» Впрочем, не столько о приличии он заботился, сколько опасался обозлить народ пренебрежением к его любимцам, — это помешало бы осуществить задуманное.

У первого певца, молодого мужчины, голос был сильный, приятный, но спел он без охоты и особого старания, торопясь вернуться на свое место, откуда его вытащили почти силком. Следующий певец, напротив, старался блеснуть красивыми переливами голоса, долго тянул звук, не переводя дыхания, тем не менее большого впечатления на слушателей не произвел, пел надсадно, через силу, а хороший певец поет легко, как птица. Да и песню он выбрал слишком уж грустную:

Не сулит мне радости рассвет,

День спешит за днем, прошедшим вслед,

Год идет за годом, жизнь проходит,

Жду-пожду, а счастья нет и нет…

Как началось, так и повелось: и в следующих песнях звучала жалоба на жизнь, на судьбу, и сжимала сердца тоска о чем-то невыразимом — то ли утраченном, то ли еще не обретенном.

Все же и в грустных песнях была своя прелесть, своя возвышающая душу красота. В свете этой красоты яснее обозначались жестокость и убожество нынешней жизни, рождалась смутная мысль о другом, прекрасном, мире. Что это за мир — такой ли, каким он был, судя по преданиям, в золотые времена, выпавшие на долю дедов-прадедов, или такой, каким предстает в сказках и мечтаниях о будущем, — никто из пришедших на неожиданный праздник не смог бы сказать.

Начатое без желания состязание постепенно увлекло и любителей спеть, и народ, все вошли во вкус и попросту забыли, в чье удовольствие это дело было затеяно. Уже азартно, в горячих спорах решали, кто заслужил славу победителя.

Вслед за певцами вышел на круг сказитель — иртэксы, называемый также и сэсэном. Иртэксы был пожилой человек в порыжевшем от долгой носки и залатанном в нескольких местах чекмене. Он сел на чурбак, извлек, распахнув чекмень, оберегаемую у груди домру, ударил по струнам, и после небольшого вступительного наигрыша зазвучало высоко ценимое на берегах Асылыкуля сказание о любви батыра Заятуляка к созданной из лучей Хыухылу — дочери подводного падишаха. Сказитель не просто пересказывал поэтическую историю, а напевал ее, и ни на миг не прерывался звон его домры.

Хотя содержание сказания было хорошо известно здешнему народу, майдан затаил дыхание. Сказителя слушали, стараясь не упустить ни слова. Только баскак Ядкар нетерпеливо поерзывал, сидя на подушке, кинутой на кошму.

…Влюбленный Заятуляк, последовав за красавицей в подводное царство, на дно Асылыкуля, затосковал о родной земле, о горе Балкан, на склоне которой щипал траву его крылатый конь — тулпар и сам он устраивался на ночлег.

И сказал подводный падишах, ставший его тестем: «К утру Балкантау будет перед твоей юртой».

И приказал падишах джинам перенести за ночь гору Балкан и поставить против белой юрты сына земли. Но джины, не найдя горы Балкан, оковали стальными обручами другую гору и притащили ее. Не развеяла она тоску батыра.

…Нет, не та, не та гора,

Где, пустив пастись тулпара,

Отдыхал я до утра,—

говорит Заятуляк, тоскуя пуще прежнего.

Балкантау мой не таков, —

Крутобокий, без оков,

Там, вверху, свою вершину

Он вознес до облаков.

Там зимой лежат снега,

Летом в бархате луга,

Там олень сажает солнце

На ветвистые рога.

Там стеной стоят леса,

Подпирая небеса, —

Не наскучит, не пресытит

Их зеленая краса.

Там зверей и птиц не счесть —

Волки есть, медведи есть,

Глухари в лесу бормочут,

Подают друг дружке весть…

Звенит домра, нанизывает иртэксы слова сказания на нить напева. И заново переживают люди тоску Заятуляка, сердца их щемит любовь к родной земле. Пусть подлинный Балкантау, — он тут, неподалеку, — не так уж и высок, но воистину выше всех гор на свете та гора, на которую смотришь любящим взором.

Не дозвучала еще песнь о Балкантау — терпение Ядкара-мурзы иссякло.

— Хватит, пожалуй. Останови этого оборванца, — сказал он предводителю племени.

Субай подал сказителю знак, попытался прервать его, но тот, не обращая на это внимания, продолжал песнь, сложенную когда-то, может быть, таким же оборванцем.

— Пусть уж закончит песнь, — виновато сказал Субай гостю.

Кто-то из толпы крикнул:

— Не мешайте сэсэну!

И сам же, неразумный, помешал этим криком, вызвал шум. Послышалось еще несколько голосов:

— Не прерывайте!

— Пусть доведет до конца!

Иртэксы умолк на полуслове — так норовистый конь вдруг останавливается на всем сюаку. Несколько человек — слуги предводителя — тут же кинулись к нему, подхватили под руки будто бы для того, чтобы помочь подняться. Иртэксы легонько оттолкнул их, снова тронул струны, решив, видимо, завершить сказание, но слуги Субая не дали, вывели-таки старика с круга.

Народ возмущенно загалдел.

— Нехорошо, турэ, вышло, — упрекнул Субая один из акхакалов. — Не принято прерывать сэсэнов.

— Как вышло, так вышло, — отмахнулся Субай, покосившись на баскака. — В другой раз, даст аллах, наслушаемся вдоволь.

Ядкар-мурза поторопил:

— Давайте, начинайте куреш!

Но бороться никому не хотелось, люди расстроились. Пришлось Субаю-турэ встать, поувещевать народ. Коль уж собрались, мол, на праздник, то и силами помериться надо, а то вот перед гостем неловко, давайте хоть пару схваток устроим.

Как и состязание певцов, куреш начался вяло, а потом молодежь загорелась. Баскак на радостях даже вытащил из-за пазухи кошелек и наградил одного из победителей серебряной таньгой. Тот, как дитя — незнакомую игрушку, долго разглядывал монету, затем, зажав ее в ладони, ушел в сторону от борцовского круга и охотно показывал подарок тут же набежавшим мальчишкам. Удовлетворив их любопытство, егет принялся играть таньгой, подкидывая и ловя ее на лету, поскольку никакого другого применения для нее придумать не мог.

Через некоторое время юношу опять подозвали к знатным людям.

— Вот Ядкар-мурза хочет посмотреть, как ты стреляешь из лука, — сказал глава племени. — Где твой лук с колчаном? Здесь? Приготовься. И приятелям своим скажи, чтоб приготовились…

Вскоре началось состязание лучников. Мишень отставляли все дальше и дальше, интерес к состязанию возрастал, а когда стали стрелять по летящим, подбрасываемым вверх предметам, желающих испытать свой глаз и руку набралось более чем достаточно.

Тем временем объявили состязание бегунов, но побежали только мокроносая мелкота да подростки. Ядкар-мурза, не дожидаясь их возвращения, велел позвать отличившихся в борьбе и стрельбе из лука егетов. Ему нужны были лишь два вида состязаний. Теперь сильные и меткие известны, а остальное баскака не волновало.

Позвали четверых отличившихся егетов, и баскак, встав перед ними, торжественно сообщил:

— Великий мурза призывает вас к себе на службу…

Вопреки ожиданиям баскака, ни у кого его сообщение радости, похоже, не вызвало.

— Великий мурза даст вам коней, боевые луки и сабли. Каждый за усердную службу будет награжден…

Парни угрюмо молчали.

— Великий мурза кормит своих воинов вдоволь. Вы будете сыты, одеты, обуты… Что вы на это скажете?

Ни слова в ответ.

На лице баскака выступили красные пятна — признак злости.

— Что, вам не хочется служить у великого мурзы?

Один из парней сказал нерешительно:

— Да мы уж как-нибудь тут…

— Тут нам привычней — своя земля, — добавил другой.

— Дурни вы! — сказал в сердцах Ядкар-мурза. — Не понимаете, что не каждого берут на такую службу, не каждому выпадает такое счастье!

— Моего брата три года назад забрали на ханскую службу, и с тех пор от него ни слуху ни духу… — отозвался еще один парень.

— Вот непутевый! — воскликнул Ядкар-мурза, якобы поддержав егета. — Забыл, выходит, твой брат родную землю! Да разве можно так! — И, обратившись к Субаю, громко, чтобы все слышали, продолжал: — Должно быть, повезло вашему парню, неплохо живет. Так уж человек устроен: угодит в хорошее место — и о родине не вспоминает.

— Совершенно верно, Ядкар-мурза. Когда человек сыт, то, случается, забывает, какого он роду-племени…

— А вы не забывайте свою родную землю, — наставительно сказал баскак, снова обращаясь к егетам. — Ежели даже одной халвой вас станут кормить и в шелка разоденут, о родине помните, и о том, что здесь, у Асылыкуля, живут ваши отцы и матери, не забывайте.

— Не забудем, потому что рядом с ними будем! Мы никуда не поедем!

Это осмелел парень, получивший серебряную таньгу. У баскака пятен на лице прибавилось и щека задергалась, но все же он не дал воли гневу, не зарычал, как не раз случалось при сборе ясака.

— Не спеши, егет, не спеши! Не говори за всех! Ты не поедешь, так другие поедут.

— Мы все заодно.

— Сговорились, что ли? Когда успели?

— Сговорились — не сговорились, а все останемся на родной земле.

— Выходит, не пронял еще вас голод! Проймет — по-другому заговорите! — процедил сквозь зубы баскак.

А парень, получивший таньгу, совсем расхрабрился:

— Теперь, мурза-агай, голод нам не страшен. Трава поднялась, коровы молока прибавили, и охота подкармливает.

— Охота, говоришь? И часто вы охотитесь? — Ядкар-мурза сменил тон, голос его зазвучал чуть ли не по-дружески. — Где охотитесь?

— Когда где… Вчера с Уршака вернулись.

— С Уршака? Так, так… А кто еще с тобой был?

— Вчетвером вот мы и ездили. Нет, впятером — Канзафар еще нас догнал.

— А тебя самого как звать?

— Меня-то? Ташбаем, мурза-агай.

Ташбай взглянул на товарищей: мол, как, здорово я с баскаком разговариваю? Те заулыбались, подмигнули одобрительно: давай, не теряйся! Ядкар-мурза живо уцепился за это.

— Видал? — сказал он Субаю. — Неспроста перемигиваются твои заговорщики. Что-то, значит, натворили. Что-то у них нечисто. С чего их понесло на Уршак? Разве на берегах Асылыкуля нет дичи? Разве на Карагастау перевелись тетерева и рябчики?

— Раз уж выехали, наверно, надумали махнуть туда…

— А что тут думать? Мы просто знаем: на Уршаке дичи много. Дикие гуси там садятся. Уток — тьма. Можно сказать, сами на стрелу налетают, — разошелся Ташбай.

— Сами, говоришь, налетают? — Баскак подался к парню всем своим безобразно толстым телом и шею вытянул. — А люди, случаем, на ваши стрелы не набегают? Не на твою ли стрелу напоролся Килимбет-мурза, а? Не иначе, как на твою! У тебя уж и ответ готов: сам…

Ядкар-мурза обвел многозначительным взглядом сгрудившихся рядом с ним акхакалов, остановил взгляд на предводителе племени.

— Знаешь, турэ… Вчера утром убили и бросили возле Уршака младшего брата хана… — О, аллах!.. — в один голос вскричали акхакалы.

Субай растерялся. Посмотрел с подозрением на своих егетов и мотнул головой, будто отгоняя нелепую мысль.

— Нет, — сказал с хрипотцой в голосе, — наши, Ядкар-турэ, содеять такое не могли. Эти егеты не способны на такое преступление. Они ведь — что жеребчики, еще не ходившие под седлом, совсем молоденькие…

— Кто ж тогда убил Килимбета? Чья стрела пронзила его? Твоя, что ли? Или скажешь — моя?..

Субай не успел ответить — его внимание привлекла гурьба всадников, направлявшихся к ним — сюда, к подножью Карагастау, где проходил устроенный по воле баскака йыйын.

7

Иыйын, собственно, уже окончательно расстроился, и народ начал бы разбредаться, если б не это новое неожиданное событие.

Всадники прискакали со стороны Сармасана. Ничего, конечно, не зная о празднике, они побывали в селении, а оттуда во весь опор помчались к Карагастау. Люди, завидев их, встревожились. Уж не налетчики ли какие-нибудь, не любители ли барымты? Все взоры обратились к предводителю племени: в случае опасности он издаст священный клич. Поскольку Субай-турэ молчал, народ несколько успокоился, однако настороженно ждал, что будет дальше.

Всадники влетели на майдан, народ расступился. Доехав до сбившихся в кучку знатных людей, всадники осадили коней, и один из них, должно быть, старший, не отдав вопреки обычаю саляма, закричал:

— Мы — воины Акназар-хана! Кто из вас Субай-турэ? Ты?

Субай, не привыкший к такому бесцеремонному обращению к нему на глазах народа, помрачнел, но взял себя в руки и сказал тоном, каким встречают гостей:

— Я Субай-турэ. Добро пожаловать. Спешивайтесь, гостями нашими будете.

— Мы прибыли по повелению хана…

— Готовы выслушать слово хана со всем почтением…

— Убит мурза Килимбет. Его кровь требует отмщения…

Весь майдан разом охнул и загудел, как улей, в который сунул лапу медведь. Ханский армай привстав на стременах и вскинув плетку, проорал:

— Мурзу убили ваши люди. Повеление хана: выдать убийц! Иначе кара падет на все племя!

На этот раз майдан отозвался негодующими криками. Шум, гвалт, и не понять, кто что выкрикивает. Одно лишь было ясно: народ отвергает обвинение.

Тем временем слуги подвели к Ядкару-мурзе коня, помогли неповоротливому хозяину сесть в седло. Баскак, указав на егетов, с которыми только что разговаривал, объявил:

— Убийцы установлены, вот они! Забирайте преступников!

Егеты попятились, их тут же обступила толпа. Снова взмыли крики:

— Это клевета!

— Не отдадим!

— Они не виновны!

Ханские армаи, размахивая плетками, двинулись к толпе — она сдвинулась плотней, выражая решимость не уступать. Субай-турэ почувствовал, что вот-вот может произойти кровавое столкновение, и, торопливо подойдя к железному билу, предназначенному для подачи сигналов во время состязаний, ударил в него. Армаи остановились, майдан притих.

— Ямагат![64] — воззвал глава племени. — Ненужно горячиться. Акхакалы советуют не доводить дело до кровопролития…

— Пусть выдадут преступников! — потребовал начальник ханских воинов.

— Погоди, не спеши! — осадил его баскак. — Дай им остыть…

— Ямагат! — повторил Субай. — Наберитесь терпения, иначе небольшая беда может обернуться большой. Пусть егеты подойдут ко мне.

Народ опять зашумел:

— Не губи их, турэ!

— Нет на них вины!

— Не отдадим!

— Коль нет на них вины, чего же бояться? — продолжал Субай. — Выпустите их, пусть подойдут…

Видя, что никто не шевельнулся, Субай обратился к самим егетам:.

— Ну, посмелее! Не бойтесь…

Должно быть, не желая, чтобы глава племени заподозрил их в малодушии, и надеясь, что свой своих не выдаст, четверо егетов выбрались из толпы, приблизились к знатным людям.

— Вот и ладно! — сказал Субай. — Вижу, не трусы вы!

— Да, не трусы, — ответил Ташбай. — Но мы не знаем, как быть. Что ты посоветуешь нам, турэ-агай?

— Мой вам, уланы, совет — не навлекать на племя беду, не противиться ханской воле. Раз уж так вышло, вам надо предстать перед ханом. Аллах милостив, и досточтимый наш хан, надеюсь, помилует вас. Коль дело дойдет до крайности, я сам поеду к нему.

Субай помолчал. Молчали и егеты.

— А воспротивитесь — значит, прольется кровь, землю нашу разорят, на ваших отцов и матерей падет проклятье…

— Прав ваш турэ, — подал голос баскак. — Мудрый он человек, верно рассудил. Так и для племени, и для вас будет лучше…

С той стороны, где стояли женщины, послышался плач. Заплакала, запричитала мать Ташбая. И еще несколько женщин ударились в слезы. Субай, пытаясь предупредить всеобщий плач и стенания, прикрикнул на них:

— Замолчите! От слез проку нет. Надо иметь выдержку. Доверимся аллаху…

Плач, однако, не прекратился, а, наоборот, усилился и превратился в безудержные рыдания, когда ханские армаи, окружив егетов, повели их с майдана.

Следом тронулся со своей свитой и Ядкар-мурза.

Народ растерянно стоял на майдане, не расходился, словно никто не решался первым уйти с места, где произошло печальное событие. Люди смотрели вслед уводимым армиями егетам, пока те не скрылись из виду, а затем, сбившись в кучки, принялись обсуждать случившееся, проклиная безжалостную судьбу.

— Турэ велит разойтись, йыйын кончился, — объявил порученец предводителя. — Байги не будет.

К главе племени тоже подвели коня. Вскочив в седло, Субай приблизился было к толпе, хотел, видимо, что-то сказать, но чувствуя, что настроение соплеменников не сулит ничего хорошего, повернул коня и поехал в сторону селения.

— Расходитесь! — прокричал тот же порученец. — Не видите разве — турэ уехал!

Однако люди не спешили разойтись.

Вернувшись домой, вернее — в поставленную на летнюю пору юрту, Субай-турэ долго не мог успокоиться. Томила неясная угроза, нависшая над племенем. Субай был уверен, что его егеты не повинны в убийстве, но не мог понять, зачем баскаку понадобилось обвинить их. И почему так скоро ханские армаи явились искать виновных именно к минцам, к нему, Субаю-турэ? Была во всем этом какая-то загадка, породившая множество вопросов.

Субай был доволен тем, что сумел без особого шума отправить обвиняемых на ханский суд. Правильное принял решение. Поддержи он горлодеров, воспротивься армаям — началась бы заваруха. Головорезам Акназара дай только повод — не раз и не два пройдутся по земле минцев, разорят дотла. Но у него, у Субая, хватило ума из двух зол выбрать меньшее. Если даже казнят егетов, найдя их виновными, — что ж… Жаль, конечно, их, но не так уж велика потеря. Кто они такие? Голь, сыновья простолюдинов. Смогут выкрутиться — хорошо, люди скажут — Субай-турэ выручил. Не выкрутятся — значит, не судьба. Тут уж ничего не поделаешь, за них свою голову в петлю не сунешь…

Пока Субай размышлял таким вот образом, вниманием оставшегося на майдане народа завладел давешний иртэксы, которому не дали закончить сказание о Заятуляке и Хыухылу. Сев снова на тот же чурбак, он тронул струны домры и запел:

Льдом затянется вода,

Коль ударят холода,

Станет правый виноватым,

Коль турэ лишен стыда…

8

Если над землей пронесется ураган, ломая деревья, разрушая жилища, то разрушенное можно потихоньку восстановить. Если наползет на небо тяжелая туча и побьет градом зелень, смешает ее с грязью, или же ливень обернется потоками, смывающими все на своем пути, — вскоре все-таки выглянет солнце, вода схлынет и, спустя некоторое время, снова поднимутся травы, зазеленеет земля. Даже после пожара быстро оживает пепелище, на глазах растут новые строения. Только душевные раны заживают не так скоро, тем более, когда они нанесены народу. Вроде бы утихнет боль, забудется — и вдруг всколыхнется опять, и засаднит, заноет зарубцевавшаяся рана с прежней силой.

Надолго опечалились минцы после того, как ханские армаи угнали с неудавшегося праздника ни в чем не повинных парней. Все племя тревожилось, гадало об их судьбе. Ждали, конечно, их возвращения. Сначала надеялись, что в Имянкале сам Акназар-хан расспросит егетов, убедится в их невиновности и отпустит домой. Затем обратили взоры к предводителю племени: мол, Субай-турэ поедет к хану, докажет, что нет на егетах греха, и вернется вместе с ними. Однако Субай-турэ в Имянкалу не поехал, и люди засомневались в том, что он выполнит свое обещание, а потом надежда и вовсе угасла.

Тем временем рождались разноречивые слухи. Будто бы Акназар-хан повесил егетов. Будто бы отправили их в Малый Сарай, к великому мурзе, а оттуда — в каменоломню. Будто бы Акназар-хан вовсе не повесил их, а продал в рабство. Слух следовал за слухом, бередил и без того изболевшиеся души.

Без ветра листва не шумит, слухи такие рождались неспроста. Хотя минцы не помнили, чтоб кто-то из их племени был повешен, но битых и пытаных среди них насчитывалось немало. Было — по приговору хана полосовали людей плетьми до полусмерти. Случалось, отправляли, связав, в дальнюю даль, в столицу орды, ломать камень для дворца великого мурзы. Случалось также, что лихие люди хватали врасплох, скажем, увлекшегося охотой дюжего парня и увозили невесть куда, на край света, чтобы продать на невольничьем рынке.

Словом, разные вспоминались случаи, которыми обосновывались слухи, и ничего утешительного в них не было.

А дело с егетами, обвиненными в убийстве, обстояло так. Когда армаи хана уводили их с майдана, даже еды на дорогу близкие не смогли им дать. Не оказалось под рукой съестного, да и в селении припасы давно вышли — ни кусочка вяленого или копченого мяса либо казы не осталось, отложенные на черный день головки корота были сгрызены весной, в самую голодную пору. Нашлась у кого-то испеченная в золе лепешечка, но насытишь ли лепешечкой четверых, если и одному-то ее — лишь пару раз куснуть!

У армаев еды с собой не было. По существующему порядку Субай-турэ должен был накормить их, но нашел, что в сумятице, вызванной ими же, это излишне. И сами армаи сочли за лучшее убраться подобру-поздорову, пока народ не опомнился и не кинулся отбивать своих егетов.

Те, кто несет ханскую службу, — всякого рода гонцы, стражники, армаи, — пищу в пути добывают себе сами, как скот на тебеневке. Понятно, никто еду для них на дорогу не выставляет. Облегчает им жизнь неписаное правило: они могут войти в чью угодно лачугу и без спросу напиться кумысу, молока и катыку, выловить из казана и съесть мясо, если оно там как раз варится. Они считают себя вправе выхватить овцу из попавшейся на пути отары. Тут же, на глазах пастухов, зарежут ее и съедят или увезут и поздней полакомятся тушеным мясом, — никто ни слова не посмеет им сказать. Ибо ханская служба считается службой во благо народа, и тяжесть ее должен нести на своих плечах народ.

Армаи, гнавшие минских егетов на ханский суд, решили остановиться на ночлег в лесочке в верховье Удряка. Двое их них отлучились в пути и догнали своих с овцами на седлах. Где добыли — никто не спросил. Может быть, вернулись к тем же асылыкульским минцам и поживились у них. А может, наведались к меркетлинцам, — на Удряке их владения. Но неважно, где добыто, а важно, что добыто. Эка беда: придет кто-то в ярость, не досчитавшись еще двух овечек! Пусть об этом голова у шайтана болит!

Хотя овцы еще не успели набрать жиру, были они крупнотелые, мяса достаточно. Разделав овец, одну армаи положили тушить в земляную яму, под костер, а мясо другой, порезав на кусочки и насадив на железные прутья, пожарили и только-только приготовились есть, как подъехала к ним гурьба всадников.

— Приятного ужина!

Оказалось — баскак Ядкар со своими охранниками и слугами.

Армаи, увидев мурзу, поднялись на ноги. Старший выступил вперед.

— Благодарствуем, мурза-агай! Садись с нами, милости просим!

— Недосуг. Где ваши пленники?

— Да вон, под деревом, привязанные, сидят, мурза-агай.

— Подведите их сюда! Они пойдут со мной.

— Обессилели они. Мы хотели накормить их чуть позже… — заюлил армай, поняв, что вместе с пленниками потеряет и возможность отличиться перед ханом.

— Подведи их сюда! — повторил баскак, повысив голос. — Кому сказано? Не слышишь?..

Мурзе перечить — что против ветра плевать. Два его охранника соскочили с коней, готовые подкрепить слова хозяина свистом плеток. Старший армай поспешил к егетам, сам принялся развязывать их.

— А что же мы, мурза-агай, скажем хану? — спросил он растерянно.

— Скажете — Ядкар-мурза забрал.

— Он же велел к нему привести… Сам, наверно, хотел казнить убийц брата.

— Убийц не он, а я нашел, понял? Я ими и распоряжусь. Скажете хану: Ядкар-мурза доставит преступников к великому мурзе…

Не худо было бы баскаку отведать готовой баранины, и у него пояс ослаб, и охранники его со слугами изрядно проголодались. Но не пристало знатному лицу подсаживаться к каким-то там армаям, ронять свое достоинство. Из этих соображений Ядкару-мурзе пришлось гордо отвернуться от соблазнительного костра и продолжить путь натощак.

Впереди ехал он сам, за ним следовали два охранника, за охранниками плелись пешком несчастные егеты, в затылки егетов дышали кони еще нескольких охранников, за которыми ехали слуги баскака. Придерживаясь такого вот порядка, своеобразный караван направился на юг, к переправе через Кугидель, откуда дорога вела в Таштирму.

Появление Ядкара-мурзы у костра и то, что за этим последовало, более всех расстроило попавших в беду егетов. В общем-то, кто бы ни погнал их дальше, особой разницы для них не было: плетки ханских армаев не слаще, чем плетки баскаковых псов. Но когда армаи остановились на опушке леса и занялись приготовлением ужина, у Ташбая и его товарищей появилась надежда подкрепиться. Хоть и не свое закладывалось в яму мясо, а ждали парни с нетерпением, когда оно будет готово. Человек, поев, веселеет и становится добрей. Поэтому надеялись пленники, что и армаи, насытившись, раздобрятся, накормят их, ведь так и так им самим все не съесть. Баскак погасил затеплившуюся, как огонек свечи, надежду. Получилось по присловью: обрадовался нищий — разживется пищей, да прогадал малость — вороне она досталась. Не повезло ребятам, не удалось поесть…

Баскак, конечно, мог бы забрать их еще там, на йыйыне, но не сделал этого. Так-то оно лучше вышло. Минцам запомнится, что их парней увели люди хана. Минцы — народ своевольный, к ханской власти непочтительный, а все же подогреть в нем злость и направить ее на Акназара не лишне. Это баскаку Ядкару выгодно. А добычу свою он не упустил, обвиненные в убийстве парни теперь у него.

Правда, не так уж велика добыча. Доводилось баскаку пригонять в Таштирму повязанных людей и толпами. И не только пригонять, но и отправлять — одних открыто, скажем, в Малый Сарай, других тайно, к примеру, в Крым, в торговые ряды Карасубазара. С тех пор, как ступил Ядкар-мурза на стезю баскака, все чаще на невольничьих рынках Востока стал появляться живой товар из местностей, о которых там прежде не слыхивали. Превосходный, надо сказать, товар: необыкновенно выносливые парни и девушки, называвшие себя юрматынцами, минцами, табынцами, усерганцами… Баскак проворен и вездесущ, не то что Акназар-хан, прилипший к своему трону. Всем, кому нужно, успевает угодить. Великий мурза тоже не лишен человеческих слабостей. Посылая ему юных наложниц, баскак выгадывал не меньше, нежели собирая ясак и поставляя рабов для каменоломен. И непосредственно Сахиб-Гирею, крымскому хану, отправил он нескольких башкирских красавиц, и хана астраханского не обошел вниманием. Такие дары не забываются. Имя Ядкара-мурзы для сильных мира сего теперь не пустой звук. Престиж его растет. Для человека, который сам нацелился на ханский трон, это дороже всего.

Ныне Ядкар-мурза намерен отправить как можно больше людей в сторону Малого Сарая. До сведения баскака было доведено, что великий мурза по достоинству оценит его усердие. Великому мурзе нужны воины. И рабы нужны, но прежде всего — воины. Баскак был уверен, что в таких племенах, как Юрматы и Мин, племенах многолюдных и еще не оправившихся после жестокого голода, наберется немало желающих вступить в войско орды. Но минцы встретили его совсем не так, как ему представлялось. Устроенный по его воле йыйын, возможно, не принес бы никакой пользы, если б не появились армаи Акназара. Да, без них, может быть, не удалось бы заполучить даже этих четверых, что идут следом.

Лишь глупец пренебрежет малым, надеясь на большее. Сегодня следом идут четверо, завтра будет больше. Этих четверых надо пока что придержать в Таштирме. Парни хоть куда: жилистые, стреляют метко. Можно превратить их в воинов, можно и продать в рабство, за таких дают хорошую цену. Будьте уверены, баскак Ядкар выгоду свою не упустит. Сообразительности ему не занимать, знает, когда и что придержать, поднабрать, когда — выложить…

Караван, в котором шли, а временами вынуждены были бежать трусцой связанные меж собой волосяной веревкой егеты, двигался всю ночь и вступил в Таштирму на рассвете. Загорланил будто этого только и ждавший петух, и со всех сторон отозвались такие же горлодеры, началась утренняя петушиная перекличка. Вскоре селение проснулось, поднялось на ноги, а утомленные путники завалились спать. Захрапел Ядкар-мурза, захрапели его охранники и слуги, только донельзя уставшие бедолаги, пригнанные ими, долго не могли заснуть. Их заперли в похожем на юрту каменном строении с обвалившимся сводом, и тут егеты поняли, что скорее всего уготована им участь рабов.

9

Покинув оголенные лесным пожаром верховья Шешмы, племя тамьянцев все более отклонялось от избранного первоначально направления в полуденную сторону и, наконец, остановилось.

Год овцы перевалил на вторую половину, а точнее сказать — пошла самая жаркая пора лета, начинался месяц желтого листа. Время было благоприятное для обустройства, в пути — хотя дорога всегда изнурительна — существенных потерь племя не понесло, — тем не менее быстро укорениться на новом месте тамьянцы не смогли.

Переселение есть переселение. Пусть оно обошлось без мытарств, без смертей и падежа скота, а все же и люди, и скот порядком намаялись. И потери, впрочем, были: бесследно пропали в пути два парня. То ли, увлекшись охотой, заблудились в незнакомом лесу, то ли стали жертвами какого-нибудь хищника, но к месту, где племя переночевало, не вернулись. Шакман-турэ послал людей на поиск — вернулись ни с чем. «Продолжим путь, — посоветовали ему акхакалы. — Живы-здоровы, так догонят, не скотина же неразумная…»

Племя двинулось дальше, день проходил за днем, а пропавшие так и не появились. К всеобщему огорчению, вызванному их исчезновением, добавлялась усталость, короткие передышки уже не снимали ее. Шакман чувствовал: в племени зреет недовольство, оно вот-вот вырвется наружу, если не дать людям отдохнуть как следует. Нужно было остановиться, — на месяц, на год или навсегда — видно будет.

При вынужденной остановке обычно говорят, что не лежит к месту душа, да ноги к нему привели. Место, куда тамьянцев привели ноги, оказалось им и по душе. Оно, на первый взгляд, ничем не уступало их покинутой родине. Как раз тут Агидель, вырвавшись из теснин Урала и разлившись на приволье, круто поворачивала на север. Вдали верблюжьими горбами высились затянутые синей дымкой горные отроги, зеленели леса — глазу приятно. Вдоль Агидели раскинулись луга, богатые травами. Словом, живи в объятиях великолепной природы в полное свое удовольствие, катайся как сыр в масле. Лучшего места тамьянцам не найти.

Шакман-турэ разослал во все стороны разведчиков.

— Посмотрите, какие еще реки поблизости текут, какие люди живут…

Разведчики вернулись с вестью: все земли в этих краях принадлежат племени Юрматы. И юрматынцы, от которых до сих пор не было тамьянцам ни пользы, ни вреда, вдруг предстали злодеями, вызвали враждебное к себе чувство.

— Откуда они тут взялись? — пробормотал Шакман в досаде.

Поневоле подосадуешь: куда ни обернись где-то рядом раздаются голоса юрматынцев. Большое племя, сильное. Живет себе, как хочется, — ни перед кем из соседей голову не склоняет, никого, правда, и не трогает. Вот с каким племенем надо было иметь дело Шакману! Ну, покорить — не покорить, а как-то склонить его на свою сторону. А он, глупец, возился со всякой мелкой сошкой вроде сынгранцев и енейцев, да завидовал всю жизнь ирехтынскому предводителю Асылгуже-тархану.

Весть, принесенная разведчиками, сулила неприятности. Выходит, опоздали сюда тамьянцы. Шакман-турэ опять ошибся! Что же это получается: куда ни протянет руку, тут же приходится отдернуть ее! Как теперь быть?

Все же решил он остаться на облюбованном месте. «Не пойдут же юрматынцы на нас войной из-за земли, дарованной людям всевышним, — думал Шакман. — В крайнем случае, придется мне съездить к их высокомерному предводителю…»

Но и с этим Шакман опоздал. Пока распределили роды и аймаки по угодьям, пока ставили юрты, лачуги и выкладывали из камня очаги, прошла неделя. В конце недели прискакали в главное становище три юрматынца.

— Где твой турэ? — грубо спросил один из них, обратившись к Шакману, стоявшему возле своей юрты. — Пусть выйдет!..

Уязвленный столь непочтительным тоном, Шакман побагровел. Он даже испугался, что в гневе натворит глупостей, и повернулся к входу в юрту, намереваясь молча уйти. У него вспыхнуло желание наказать этих самоуверенных людей за дерзость. Стоило ему кликнуть своих охранников, крутившихся неподалеку, — мигом взяли бы чужаков в плети. Он уже и рот раскрыл, чтобы кликнуть, но тот же юрматынец опередил его:

— Почему молчишь? Где ваш турэ?

— Ты кто такой, а? Чего разорался, явившись на чужую землю? — кинул глава тамьянцев, резко обернувшись.

— Это наша земля.

— Что, что?! Кто тебе сказал?

— Я сам говорю! Тут — юрматынские земли.

— Интере-е-есно! — протянул Шакман, вдруг успокоившись. — Что еще скажешь?

— Уходите отсюда подобру-поздорову. Вот и весь сказ. Иди, позови своего турэ!

— А где у тебя доказательства, что тут ваши земли?

— Какие еще доказательства?.. Долиной Ашкадара от истока до устья и долиной Нугуша владеет племя Юрматы. Так установлено великим мурзой и там — тоже…

Чтобы понятно было значение слова «там», юрматынец устремил указательный палец вверх. Шакман опять вскипел и сделал пару шагов к нахальному чужаку, будто собираясь вышибить его из седла.

— Ты давай-ка не тычь пальцем в небо! Коль хочешь ладом поговорить, слезь с коня.

— Недосуг нам тут канителиться. Нам велено предупредить вашего турэ и сразу вернуться.

— А если тамьянскому турэ наплевать на ваше предупреждение? Если он скажет: убирайтесь, не мозольте мне тут глаза, — что тогда?

— Тогда остается одно: мы сообщим об этом своему турэ, и он приведет сюда воинов…

— Скажи своему турэ: тамьянцы не из трусливых! Коль он явится сюда с двадцатью батырами, я выставлю сорок. Явится с пятьюдесятью — выставлю сто. Нет такого турэ, который мог бы взять верх надо мной, не родился еще, ясно?

Юрматынец, поняв, наконец, что разговаривает с самим предводителем племени, слегка смутился и, подобрав поводья, проговорил:

— Послы не подлежат казни, турэ. Что нам велено сказать, то мы и сказали. Наше дело — передать, ваше — принять или не принять.

— Передай своему хозяину: Шакман-турэ под чужой кубыз не пляшет.

— Передам, турэ. Слово в слово передам.

Юрматынцы тут же повернули коней и ускакали, а Шакман остался стоять столбом у своей юрты, подавленный происшедшим, недовольный собой. «Не так, не так надо было разговаривать! — думал он. — Неладно получилось. Старею, что ли?..»

Но чем старей, тем мудрей, обходительней, терпимей должен быть человек. А он, Шакман, по-прежнему все — хрясть об коленку… Более того, с годами становится резче, гонористей. И вот пришла, видать, пора расплачиваться за это. Иначе никто не посмел бы гнать его, как собаку, с облюбованного им места.

Как ни горько, а собственными ушами довелось ему услышать унизительное предупреждение, даже не предупреждение — приказ убираться отсюда… И хоть распетушился он перед посланцами юрматынского предводителя, — дескать, против войска еще большее войско выставлю, — на самом деле хвастаться ему нечем, нет у тамьянцев сил, чтобы выстоять в серьезном столкновении. Напади сегодня какой бы то ни было враг — может разметать тут все и угнать весь скот до последнего ягненка. А уж батырам такого племени, как Юрматы, вошедшего благодаря сравнительно спокойной жизни в большую силу, и вовсе ничего не стоит разгромить изнуренных долгой дорогой тамьянцев.

Утвердившись в мысли, что при нынешних обстоятельствах худой мир лучше доброй ссоры, Шакман через пару дней снарядил послов к юрматынцам.

— Выясните, на каких условиях они оставят нас тут в покое, — наказал он.

Послы добрались до главного становища юрматынцев, расположенного у Ашкадара, и вернулись обескураженные. Юрматынский предводитель Татигас-бий[65] отказался разговаривать с ними. «Пусть, — сказал, — Шакман-турэ сам приедет».

Что поделаешь, пришлось ехать. Впервые в жизни Шакман вынужден был предпринять поездку к соседям в качестве главы зависимого племени, иначе говоря, толкнуться в дверь такого же, как сам, турэ со смиренной просьбой.

Татигас был значительно моложе Шакмана, однако в чувстве собственного достоинства ему не уступал. При встрече бий оказал предводителю тамьянцев должные знаки внимания, пригласил в свою юрту, посадил на почетное место, но при разговоре не забывал, что положение у них отнюдь не равное, нет-нет да напоминал об этом, хотя и не прямо, а намеком.

— У тебя, кажется, подросла дочь, — сказал Шакман, стараясь нащупать путь сближения с Татигасом. — А у меня — трое сыновей…

— Знаю, слышал. Младший твой не вернулся еще?

— Нет, не вернулся. Получил я весть, будто бы угодил он в войско казанского хана.

— В войско казанского хана? С какой стати сын башкирского турэ должен ходить в армаях Сафа-Гирея? Верни его, верни! Ко всему прочему, ты ведь теперь не в Казанском ханстве, а в Ногайской орде.

— Какая разница!..

— Есть разница, Шакман-турэ. Ходят слухи, что царь урусов Иван готовит большой поход на Казань. Как бы, говорю, не пропал твой сын там ни за что ни про что.

— Вернется, надеюсь, целым-невредимым. Тогда, может, породнимся мы с тобой…

— Так ты же его, вроде бы, женил! — воскликнул Татигас, прикинувшись ничего не знающим. — Слышал я краем уха — свадьба была…

— Что было — быльем поросло… Ни дня они не прожили вместе. Молодая исчезла бесследно на пути к нам. Шагали мой отправился на поиски, и вот до сих пор нет его…

Голос у Шакмана упал, на глаза вдруг набежала влага. Он отвернулся — будто бы высморкаться, сморгнул две слезинки. Не хватало еще, чтоб Татигас заметил это проявление слабости! Заметит, так не посочувствует, конечно, а позлорадствует, как злорадствовал в подобных случаях сам Шакман.

Разговор о свадьбе напомнил ему, что предводитель сынгранцев Булякан точно так же, как он сейчас, искал путь к сближению и согласию. Точно так же предложили ему сынгранцы породниться, желая скрепить родством союз меж племенами. Но как высокомерно повел себя тогда Шакман-турэ! Не союзника хотел он видеть в своем свате, а подневольного, унизить его старался. А теперь вот сам унижен: протягивает руку дружбы, а от него отворачиваются.

— Вернется — найдет себе невесту, — сказал Татигас, завершая разговор о Шагали. Равнодушно так сказал, из чего нетрудно было вывести, что предложение Шакмана отвергнуто, надежда его на породнение похоронена.

Именно равнодушный тон бия особенно больно задел главу тамьянцев. В нем всколыхнулась злость, он словно очнулся и готов был наговорить резкостей, но зависимое положение и правила поведения в гостях не позволяли ему открыто высказать то, что думает. «Попадись ты мне там, на Шешме, — показал бы я тебе, чего ты стоишь! — подумал Шакман, еле сдерживаясь. — Проучил бы я тебя там…»

Беседа, завязавшаяся довольно легко, тут оборвалась. Оба предводителя замолчали, один — переживая свое унижение, другой — тяготясь тем, что предстояло сказать, — ведь до главного они еще не дошли. Неловкое молчание затягивалось, и кто-то должен был нарушить его. Нарушил Шакман.

— Ты велел… — начал он и едва не сказал: «Ты велел мне приехать», — но вовремя сообразил, что это прозвучит как признание его зависимости от Татигаса. — Ты велел послам передать, что просишь меня заглянуть…

— Да, я сказал: «Пусть приедет сам турэ». Спор у нас нешуточный, с послами его не решить.

— Какой тут может быть спор! — деланно удивился Шакман. — Племя по пути в другие края остановилось на некоторое время на вашей земле, значит, понравилась она. Этому, по-моему, только порадоваться надо.

— Порадоваться? Тому, что вы без спросу заняли наши угодья? Тому, что ваш скот вытаптывает наши пастбища? Спасибо, Шакман-турэ, за оказанную нашей земле честь, но лучше вам уйти с нее по-хорошему. Нам самим ее не хватает, племя растет, угодий нужно все больше и больше. Коль начнут всякие бродячие племена отхватывать кусок за куском, мы сами без земли и воды останемся.

— Не останетесь, Татигас-бий, не останетесь! Скорей ты у кого-нибудь отхватишь, а у тебя не отхватят…

— Да вот явился же ты. Мало ли таких!

Разговор все более накалялся, но резкий тон Татигаса пошел на пользу Шакману, он тоже разгорячился и почувствовал себя уверенней.

— Ладно, пусть будет так — явился Шакман и без спросу сел на твою землю. Не будем ходить вокруг да около, скажи напрямик, что нужно, чтобы я некоторое время пожил на ней? Ставь свои условия.

— Условие одно, — сказал Татигас не задумываясь, будто заранее приготовил ответ, — возьмешь на себя уплату ясака.

— Как это — возьму? Тут и брать нечего, хочешь не хочешь, а ясак ходит следом неотступно, как тень.

— Я говорю не о том ясаке, который наложат на твое племя. Его так и так придется платить. Сам не заплатишь — баскак выжмет. Речь идет о том, что ты возьмешь на себя и ясак юрматынцев. Ясно?

Шакман вытаращил глаза. Услышь он такое при других обстоятельствах, скажем, там, на Шешме, — заорал бы в ответ, как бешеный. Но сейчас он вынужден был стерпеть эту наглость и даже сделал попытку пошутить.

— Вот как! — сказал он, стараясь изобразить на лице улыбку. — Золотая у тебя голова, Татигас-бий, ума — хоть отбавляй. Может, одолжишь мне немножко, а?

— Ты и так не теряешься…

— Может, и не теряюсь, только далеко мне до тебя. Вот услышал от тебя такое, что наши деды-прадеды не слыхивали. Ну скажи, разве кто-нибудь когда-нибудь торговал землей? Я бы до этого не додумался. Ведь божья она, богом нам дарованная, земля-то!

— Но раньше тебя сюда, на дарованную богом землю, пришло племя Юрматы, а потому она — наша.

— Сегодня ваша, завтра может стать нашей. Земля — в руках божьих, ясно?

— Мне одно ясно: либо ты даешь согласие платить ясак за юрматынцев, либо завтра же уходишь с нашей земли.

— Та-а-ак!.. — протянул Шакман и сложил пальцы в дулю: — Вот тебе ясак! Видишь?..

— Ты пожалеешь об этом, Шакман-турэ! — сказал Татигас, сохраняя невозмутимый вид. — Сейчас ты — мой гость, и я не хочу отвечать оскорблением на оскорбление. Но как бы тебе не пришлось просить со слезами на глазах, чтобы я забыл об этом.

Шакман вскочил, взбешенный.

— Совести у тебя нет! Я радовался — обрету путного соседа, а ты оказался собакой!

И после нового оскорбления Татигас не потерял терпения. Шакман не представлял, каких усилий стоило бию его хладнокровие, не знал, что Татигас ради благополучия племени может поступиться собственной гордостью, — благодаря именно этому юрматынцы стоят в стороне от междоусобиц. Лишь побледнел глава юрматынцев и в голосе послышалась насмешка:

— Ты сообрази-ка, Шакман-турэ, кто собака: хозяин юрты, который уважительно встретил невесть откуда явившегося чужака, или чужак, который обливает хозяина? На это-то ума у тебя хватит?..

Шакман сообразил: если он сейчас же не уйдет, дело кончится совсем худо. Он шагнул к выходу и не смог сдержаться, кинул напоследок:

— Черная душа!

И вышел, не прощаясь. Не помня себя, принял поводья подведенного слугой коня. Два охранника подсадили его в седло, вставили ноги в стремена. Шакман резко дернул поводья, ожег коня плеткой, и не привыкший к такому обращению жеребец, скакнув вперед, взял с места в карьер.

— Видать, крепко поссорились, — высказал догадку один из охранников, подпрыгивая на одной ноге возле своего коня: второпях он никак не мог попасть другой ногой в стремя и вскочить в седло.

— Эх, и плошкой кумыса не угостил Татигас-бий…

— Кумыса захотел! — фыркнул второй. — Хоть бы айраном напоили, в горле пересохло.

— Ждите, уже побежали за айраном! — съязвил третий. — Вы что — не понимаете? Война же будет! Набросятся они на нас. Или — мы на них…

Пока охранники догнали своего турэ, он успел одолеть немалое расстояние.

10

Хотя слухи о судьбе угнанных ханскими армая ми егетов были неутешительны, минцы все же не теряли надежды на их возвращение. В конце концов, не только черный люд, но и почти все старейшины склонились к тому, что Субай-турэ должен съездить к хану. «Пока дитя не плачет, ему сиську не дают, — рассуждали акхакалы. — Так и тут. Надо съездить, надо объяснить, что на егетов навели напраслину, Хан, должно быть, человек неглупый, поймет. Может, тут же и отпустит их домой».

Кое-кто считал, что в случае, если в Имянкале хлопоты окажутся бесполезными, надо поехать в Актюбу, где власть повыше, что по такому скандальному делу можно дойти даже до самого великого мурзы. Но ни в Имянкалу, ни в Актюбу, ни тем более в Малый Сарай люди низкого звания поехать не могут, стало быть, это может сделать только Субай-турэ. Он и должен отправиться к хану Акназару, а коль не добьется у него справедливости, то и к верхним мурзам.

Однако Субай-турэ не спешил, больше того — и не собирался ехать. Он хорошо понимал, что затеяв из-за нескольких простолюдинов спор с ханом, наживет неприятность, а уж о мурзах, стоящих выше, и речи быть не может. Только не учел Субай, что неприятность грозит ему и с другой стороны. В племени пошатнулось уважение к нему, в народе заговорили о нем непочтительно.

Даже сын Субая, Канзафар, осуждал бездействие отца и в один из дней, услышав неуважительный разговор о нем, заявил запальчиво:

— Если не поедешь ты, поеду я!

— Куда?

— К хану Акназару — выручать наших ребят.

— Не дури, сын, это не наше с тобой дело.

— А я считаю — мое. Ведь они — мои сверстники, мы вместе росли, вместе охотились…

Выждав немного, чтобы дать сыну успокоиться, Субай спросил с подковыркой:

— Может, ты хочешь и сейчас быть вместе с ними? Может, даже возьмешь долю вины на себя?

Отец ожидал, что кольнув так Канзафара, остудит его пыл, но ошибся. Сын распалился еще пуще.

— А разве они виновны? В чем их вина?

— Раз Ядкар-мурза утверждает, что виновны, значит, так оно и есть. Мы же за каждым их шагом не следили, не знаем…

— Нет на них никакой вины, нет! — закричал Канзафар. — Я ведь в тот день тоже был на Уршаке. Вместе с ними охотился. Ни в чем они не виноваты!

Субай изменился в лице.

— Ты тоже?.. — проговорил он севшим вдруг голосом. — Не кричи, люди услышат. И никому больше об этом — ни слова!

— Почему?

— Это ты поймешь, когда займешь мое место, место турэ, и взвалишь на свои плечи заботы о племени.

— Турэ должен быть справедливым и говорить правду! И суд его должен быть правым!

— Миром, сын, правит не правда, а сила…

Канзафар подумал чуток и продолжил разговор уже не так запальчиво, как начал.

— О том, что я был в тот день на Уршаке, знают многие. Ташбай же сказал об этом, когда баскак расспрашивал ребят. Кто стоял близко — слышал. Все мои приятели знают.

— Предупреди своих приятелей, чтоб помалкивали. А то как бы не наступил и их черед…

— Не понимаю…

— Скажи им: болтливость к добру не ведет. Ханским армаям дай только повод — могут снова явиться и увести, кого надо.

— Меня тоже?

— Ты — другое дело. Ты — сын турэ. Если б даже на тебе была вина, тебя можно было бы спасти. А тех… С теми, пойми, не стоит связываться…

После разговора с отцом Канзафар засомневался в необходимости поездки к хану. Решимость его пропала. Кто знает, думал он, может, прав отец. Может, в самом деле миром правит не правда, а сила. Мир разделен надвое: на знать и простонародье. Сила — у знатных. Слово знатного всегда берет верх, а слово простолюдина ничего не стоит. Лучше, конечно, быть знатным: ты повелеваешь, ты судишь других, а коль ты из простонародья — судят тебя и могут возвести на тебя любую напраслину. Подумать — так, оказывается, недурно быть сыном турэ!

Придя к такому выводу, довольный своей судьбой и многообещающим будущим, Канзафар решил проехаться верхом по берегу Асылыкуля — просто так, ради прогулки. День выдался погожий, безветренный, озеро искрилось и сияло, и Канзафар впал в состояние, которое можно, пожалуй, назвать горделиво-восторженным. Вновь и вновь вспоминались ему слова отца: «Ты — другое дело, ты — сын турэ». Он даже произнес вслух:

— Я — другое дело, я — сын турэ!

Ему захотелось крикнуть это во всеуслышанье или, по крайней мере, кинуть эти гордые слова в лицо сверстникам, принимающим его в свой круг не очень охотно, словно делая одолжение. Жаль, нет их рядом…

Впрочем, вот и они, легки на помине, прискакали шумной гурьбой со стороны Карагастау. Подъехав к сыну предводителя, они спешились, пустили коней вольно попастись. Канзафар последовал их примеру, и юноши окружили его.

— Ну, поедет твой отец? — спросил один из них, конопатый Карнай.

— Куда?

— Бэй, будто не знаешь! Выручать наших ребят!

— Не поедет он туда. Нельзя ему.

— Как — нельзя? Почему?

— А потому, — сказал Канзафар надменно, напустив на лицо властное выражение, — что каждый турэ может распоряжаться только в своих владениях.

Конопатый Карнай загорячился, подступил к Канзафару почти вплотную.

— А почему же твой отец не распоряжался, пока ребята были здесь, в его владениях? Почему позволил увести, нет — даже сам выдал их, а?

Канзафар не ожидал таких вопросов, не был готов ответить на них.

— Не знаю, — сказал он, все еще стараясь сохранить важный вид, хотя и подрастерялся. — Значит, так было нужно.

— Сам выдал — пусть сам и похлопочет, чтобы вернуть… — вступил в разговор еще один из парней. — Хороший турэ всегда заступится за своих. Скажи отцу, пусть добьется, чтобы наших ребят вернули!

— Глава племени не может заниматься такими делами.

— Кто это тебе сказал?

— Сам говорю. И отец так думает.

— Трусы вы! — презрительно кинул конопатый Карнай.

— Кто трусы?

— Вы! И твой отец, и ты!

— Я покажу тебе трусов! — закипятился Канзафар. — Ты язык свой придержи, а то получишь!

— От тебя, что ли? Давай-давай, попетушись, раз ничего другого не можешь…

— Ах так? — взъярился Канзафар. — На, получай! — И ударил кулаком конопатого по уху.

Тот отскочил назад, озадаченно потирая ухо. Ответить ударом на удар, видать, не решился — поднять руку на сына предводителя не у каждого хватит духу. Товарищи Карная возмутились.

— Ты чего дерешься, чего руки распустил? — вступился один из них за конопатого. — Раз ты — сын турэ, так, думаешь, тебе все дозволено, да?

— Тебе тоже надо? На!..

Канзафар опять замахнулся, но не успел ударить — сзади схватили руку.

— Пустите! — яростно закричал Канзафар и, обернувшись, вцепился в парня, который помешал ему.

Теперь уж сын турэ рассердил ребят не на шутку. Не сговариваясь, они разом набросились на драчуна. Один рывком надвинул ему на глаза малахай, другой ударил сзади под коленки, и ноги Канзафара подогнулись, он ткнулся коленями в землю; третий в мгновение ока развернул невесть откуда взявшийся войлочный потник, накинул ему на голову. Посыпались удары и тычки. Егеты работали кулаками молча, и Канзафар, хотя удары порой даже сквозь войлок были довольно чувствительны, тоже молчал — может, из гордости, а может, ошеломленный, не мог издать ни звука. Впрочем, дубасили его недолго. Сдернув с него потник, нападавшие рассыпались, побежали к своим коням.

Канзафар постоял еще какое-то время на коленях, пытаясь проглотить застрявший в горле комок, — беззвучно плакал. Потом сдвинул малахай с глаз, поднялся и тоже пошел к своему коню.

Между тем сверстники, устроившие «темную», уже верхом подъехали к нему, будто ничего и не было. Подождали, пока Канзафар сел в седло, и парень по имени Суяргул спросил миролюбиво:

— Поедешь с нами? Айда…

— Куда это?

— В Имянкалу, выручать наших.

Не услышав в ответ ни «да», ни «нет», парни приняли молчание Канзафара за знак согласия и тронулись в путь, а у него после только что полученного урока не хватило решимости повернуться и уехать своей дорогой, — последовал за ними, пристроившись сзади. Однако тот же Суяргул, чуть придержав коня, сказал:

— Нет, так не годится, ты — сын турэ и сам будущий турэ, твое место — впереди. Выезжай вперед…

— Давай, давай, не стесняйся, — подбодрил еще кто-то. — Нам нужен старший, будешь нашим турэ.

Настроение у Канзафара сразу изменилось. Он утер рукавом с пухлых щек еще не высохшие слезы, выдернул из-под кушака плетку, выехал вперед и неожиданно выкрикнул слово, на которое пока не имел права:

— Байхунгар!

Два десятка молодых голосов враз повторили клич племени:

— Байхунга-а-ар!

И гурьба всадников, вздымая пыль, помчалась в сторону Имянкалы.

11

Человека, который должен был беречь Килимбета как зеницу ока, но не уберег, доставили в Таштирму и втолкнули в круглое строение с обрушенным сводом. Тяжелая дверь, жалобно заскрипев, закрылась, звякнул железный запор.

Строение, напоминавшее снаружи юрту, внутри смахивало на давно не чищенный хлев. Не трудно было догадаться, что зимой в нем стоит лютый холод, а летом — духота. Хотя над головой светилось небо, в ноздри ударил затхлый воздух, от замшелых каменных стен повеяло сыростью.

На земляном полу сидели и лежали человек десять. С появлением новенького они зашевелились, обратили к нему бледные то ли из-за недоедания, то ли из-за спертого воздуха лица.

— Еще один несчастный влип… — вздохнул кто-то.

— Кто ты? Из каких краев? — полюбопытствовал парень со всклокоченными, должно быть, уже забывшими о гребешке волосами.

Человек, получивший от Ядкара-мурзы новое имя — Аккусюк, помедлил с ответом. Сказать открыто, что был охранником во дворце хана Акназара, он поостерегся. Люди, оказавшиеся в таком вот положении, злы не только на хана и мурз, но и на тех, кто им служит. Кто их знает, — скажешь им правду, так возьмут да отдубасят, сорвут зло на тебе. Ответил Аккусюк уклончиво:

— Я не здешний, издалека — из орды.

— Хе! Ногаец, значит. Видали — ногайский мурза запер здесь и ногайца.

— А ему что башкир, что ногаец, было бы кого продать…

— Как! — поразился Аккусюк, еще не потерявший надежды на благополучный исход своих злоключений. — Думаете, мурза хочет продать нас?

— А ты думал — на пиры будет возить?

Аккусюк ожидал, что узники, или пленники, — тут и слова-то точного не подберешь, — начнут потешаться над ним, но смеха не последовало. Узник, сидевший дальше всех от него, сказал сокрушенно:

— Сколько народу прошло через этот зиндан — только ему, бурзаю, ведомо. Немало, наверно, таких, как мы, бедолаг он продал.

— Куда же он нас отправит?

— Опять же не в гости… Куда суждено, туда и отправит.

— А вы сами откуда?

— Из разных, друг, краев. Есть юрматынцы, бурзянцы… Мы двое — тамьянцы.

— Тамьянцы? А где ваше племя обитает?

— Да мы как раз перекочевывали, искали новое место. Когда племя встало на отдых, пошли вот с ним поохотиться на дичь и ушли далеко от своих. Заблудились и забрели в запретные, якобы, угодья. Баскак Ядкар, якобы, запрет наложил…

— Сроду мы не слышали, чтобы в каком-нибудь лесу запрещали охотиться, — вставил второй тамьянец.

— Схватили нас охранники и повели к баскаку…

— К самому, значит, в гости, — насмешливо сказал один из узников. — Ну и как, жирное было угощение?

— Само собой, — подхватил другой. — Плетка у баскака жирная!

— Нет, ничего такого не было, — продолжал тамьянец. — Коротышка этот, баскак, только потыкал в нас рукояткой плетки, поворачивая туда-сюда, чтоб оглядеть со всех сторон, и сказал: «Уведите». И нас заперли здесь.

— Да-а, крепко мы все влипли. Жди теперь, что дальше будет…

— Все равно мы сбежим, — уверенно сказал тамьянец, поведавший историю своего пленения.

— Сбежим! — повторил его соплеменник. — Как-нибудь выпадет удобный случай…

И Аккусюк как раз подумал об этом. Он даже задрал голову, взглянул на пролом в своде, прикидывая, нельзя ли выбраться через него, но стены были высоки, к тому же загибались вовнутрь, — без лестницы или веревки, спущенной сверху, не выбраться. Значит, придется вместе с этими тамьянскими парнями ждать удобного случая…

За разговорами пленники коротали день за днем. Через пару суток на рассвете в зиндан втолкнули еще четверых.

Раннее утро — не самое подходящее время для знакомства. Хотя звяканье запора и скрип двери разбудили обитателей каменной юрты, они тут же снова погрузились в сон. А новенькие настолько обессилели в дороге, что им было не до других. Единственным их желанием было — растянуться поскорей на земле, дать отдохнуть натруженным ногам.

Знакомство состоялось позже, когда охранник принес пленникам еду, — о них все же заботились, кормили раз в день, чтобы не протянули ноги раньше срока.

У новеньких обычно в первую очередь спрашивают, кто они, откуда, но на сей раз разговор начался с вопроса:

— Почему вас пригнали ночью?

Один из новеньких пожал плечами:

— Не знаем… Нас схватили днем, на празднике.

— На празднике? Каком празднике?

— У нас, у минцев, шел йыйын. А тут нагрянули армаи хана Акназара…

— Ага! А вы, должно быть, вломили кому-то из них. Верно? И крепко ему досталось?

— Да нет, агай, — помотал головой парень, которого, как выяснилось, звали Ташбаем. — Кабы вломили, не было бы так обидно. Ни за что ни про что нас схватили. Возвели на нас поклеп.

— Что за поклеп?

— Будто бы мы убили Килимбета, младшего брата хана, а мы его и видеть-то ни разу не видели.

Аккусюк, услышав это, вздрогнул. Ему-то печальная судьба молодого мурзы была хорошо известна, никто не знал лучше, чем он, как прожил Килимбет последнюю свою ночь, последнее утро, как сделал последний вздох. Но Аккусюк ни слова не сказал, ему словно бы опять послышался голос баскака, приказавшего держать язык за зубами, и он сжался в страхе. Не то что говорить — думать о том, при каких обстоятельствах погиб Килимбет, казалось опасным. Бывший охранник кинул быстрый взгляд на товарищей по несчастью — не догадываются ли, о чем он думает? — и закрыл глаза, дабы они не выдали его мыслей. Тут Аккусюку почудился за дверью какой-то шум. Уж не за ним ли идут? Ведь его могут увести отсюда и повесить даже за то, что он знает страшную тайну. Он едва не вскрикнул с испугу…

Но тайна тяготила душу не меньше, чем страх, и Аккусюку пришло в голову, что он сойдет с ума, если не поделится ею с кем-нибудь. Вечером, когда все улеглись спать, он не выдержал, отозвал в сторону Ташбая.

— Айда-ка, хочу тебе что-то сказать, — зашептал он. — Только чтоб никто больше не услышал…

— Говори! — шепотом же отозвался Ташбай. — Придумал, как бежать?

— Нет, я о другом… Я знаю, кто убил Килимбета.

— Кто?

— Не проговоришься?

— Нет, не проговорюсь.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Не так — по-настоящему поклянись.

— Солнцем и землей, племенем своим и его кличем клянусь!

— Смотри, нарушишь клятву — падет беда на твою голову.

— Ну, не тяни! Говори…

— Молодого мурзу убил баскак.

— Кто, кто?

— Баскак Ядкар. Там больше никого не было, только он и я. Но я не убивал, значит — он. Я выдернул из тела Килимбета красную стрелу. Потом увидел такие в колчане баскака. Но он свалил вину на меня. Я со страху упал ему в ноги. Ведь ему поверят, а мне — нет. Испугался, что меня повесят…

— И взял вину на себя?

— Нет, взять не взял. Но он сказал: держи, мол, язык за зубами, а то сам повешу…

— И ты молчал…

— Да. Вот только тебе говорю.

— Что ж, спасибо! Давай, коль удастся сбежать, будем держаться вместе.

— Ладно.

Поделившись тайной с таким же, как сам, бедолагой, Аккусюк облегчил груз, тяготивший его душу, и, успокоенный этим, вскоре заснул. Ташбай же разволновался, беспокойные мысли отогнали сон. Другие, разметавшись на утоптанном в камень полу, порой ворочались, бормотали что-то бессвязное во сне, а Ташбай до утра не сомкнул глаз, думал, думал… До чего коварен и хитер баскак Ядкар! Опутал сетью лжи и Аккусюка, и его, Ташбая, с товарищами. Как доказать правду, как снять с себя навет?..

А на рассвете снова привело Ташбая в возбуждение удивительное происшествие: кто-то через пролом в своде закинул в зиндан две пресные лепешки. Парень глазам не поверил, когда лепешки шлепнулись на пол рядом с ним. Что за диво? Кто их закинул? И самое главное — для кого? Вопросы эти промелькнули в голове Ташбая с быстротой молнии. Размышлять, искать ответы мочи не было, очень хотелось есть, и он, даже не возблагодарив бога за свалившуюся с неба пищу, живо съел одну лепешку. Поднес было ко рту и вторую, но остановила мысль о ребятах, вместе с которыми он попал в беду. А как же они? Они ведь тоже голодные…

Ташбай растолкал своих товарищей и протянул кусок лепешки вскочившему первым. Тот, еще не разобравшись спросонок, что к чему, все же мигом отправил в рот свою долю и воззрился на Ташбая в ожидании добавки. Второй уже успел очнуться и сам выхватил предназначенный ему кусочек. А третий взять свою долю не успел — перехватил ее чужой, протянув руку из-за спины Ташбая.

— Ты, обормот! — закричал Ташбай, обернувшись, и замахнулся на нахала, торопливо жевавшего перехваченный кусочек. Однако не ударил, а сам получил тычок в спину. Глядь — оказывается, все уже проснулись и несколько человек успели подойти к нему.

— Ты, парень, пасть-то чересчур не разевай! — сказал один из них угрожающе. — Зачем обзываешься, а?

— А чего он не свое хватает?

— Твое, что ли, схватил?

— Раз я в руке держал — значит, мое. Я своему товарищу протянул, а он почти изо рта у него вырвал!

— А ты где взял?

— Нашел…

— С собой принес и тайком жрал?

Обитатели каменной юрты загомонили:

— Гляди, какой хитрец!

— Тут, в зиндане, моего-твоего нет, все общее.

— Коль принес за пазухой лепешки, должен был разделить на всех!

— Верно! Каждому хочется отведать гостинца с воли.

— Проучить его надо! Дать ему по шее, чтоб другой раз неповадно было!

— Будешь еще так?.. Будешь?..

Ташбай получил еще пару тычков, но бить всерьез его не стали, может быть, потому, что принял тычки безропотно.

— Я ничего с собой не принес, — проговорил он угрюмо. — Сюда через дыру что-то закинули, гляжу — две лепешки. Я с голодухи-то забылся, одну съел, а другую решил меж товарищами своими поделить, хоть по кусочку. Сами же вы видели — без сил мы тут попадали, издалека нас пригнали.

— Когда лепешки забросили?

— Да совсем недавно, когда светало.

— Врешь, небось.

— С чего это я должен врать!

— Поклянись!

— Я, братцы, по пустякам не клянусь. Хотите — верьте, хотите — нет, но я правду сказал.

— Может, чей-нибудь родич пришел, напал на след? Или друг…

Тут внимание пленников привлек странный звук: будто всхлипнул кто-то. Оглянулись и видят: сидит, прислонившись к стене, Аккусюк, а по щекам слезы текут.

— Бэй! Ногаец плачет! Ты что? Никак, из-за того, что лепешка не досталась…

— Вот смехота! Одного малость задели — другой заплакал.

— Знали бы вы!.. — простонал Аккусюк и затрясся, стараясь сдержать рыдания.

Все умолкли. Видно, решили: не стоит мешать человеку, пусть облегчит душу…

12

Молодые минцы, повторив за сыном предводителя клич племени, помчались в сторону Имянкалы без обычного для такой ватаги шума-гама. Хотя никто из них не имел ясного представления, что они там предпримут, все были настроены решительно, все летели на крыльях воодушевления, вызванного священным кличем.

Давно уже в племени Мин люди не испытывали этого чувства. В последние годы не доводилось им выступать в походы, отправляться за барымтой, а значит — не возникала необходимость тревожить священный клич. Субай-турэ сам не был охоч до столкновений с соседями и особо ретивых своих старейшин придерживал. «Нас не трогают, и других не стоит разорять, — говорил он. — Барымта не славой пахнет, а кровью».

Конечно, налеты на соседей ради добычи — дело недоброе, и мнение предводителя насчет этого в племени одобрялось, но в то же время народ ясно видел: чрезмерная тяга к беззаботной жизни начинает оборачиваться беззубостью, и всякого рода любители поживы все больше наглеют. Пусть и не могут они пока урвать по-крупному, а все же нет-нет да что-нибудь отщипнут. Слава племени, отличавшегося прежде умением постоять за себя, понемногу меркнет.

Акхакалы пробовали намекнуть Субаю на это. «Смирное стадо волков к себе приваживает, — говорили они и советовали: — Сила у нас есть, не мешает иногда и показывать ее». Турэ советов не отвергал, но и не принимал, жил себе, как жилось, то есть предпочитая беспечность беспокойству. И так и сяк подступались к нему старики, кто-то даже посоветовал на худой конец показать зубы баскаку, чтоб меру помнил. «Склоненную голову меч не сечет, — ответил предводитель. — Надо голову сберечь, остальное приложится».

И стало назревать недовольство Субаем — прежде всего в ответвлениях племени, отдаленных от главного становища. Первыми шумнули илецкие минцы, хулили они род, к которому принадлежал Субай, — дескать, слабый он, нужен турэ из другого рода. А потом пошли разговоры о том же среди яицких и меркетлинских минцев, и в каждом роду считали, что во главе племени должен стоять человек именно из их рода. И в коренных родах племени недовольство бездеятельностью Субая вызвало брожение — пока что глухое, подспудное.

В решении двух десятков юношей отправиться в Имянкалу выразилось как раз это вот несогласие минцев со своим предводителем. Не то что безропотно, а будто бы даже охотно выдав ни в чем не повинных егетов ханским армаям, Субай-турэ крепко царапнул по сердцу всех соплеменников. Молодые уже на йыйыне порывались кинуться на выручку сверстникам, но не успели стабуниться, слишком быстро все произошло. Горячие головы готовы были броситься вдогон за армаями, отбить у них своих товарищей, но старики отговорили: мол, нельзя этого делать, мол, напав на посланцев хана, навлечете на племя неисчислимые беды, лучше решить дело по-мирному.

Что ж, никто своему племени не враг. По-мирному, так по-мирному.

Ждали — поедет турэ к хану, но не дождались. И ничего другого не придумали горячие головы, как самим отправиться в Имянкалу. Было бы, конечно, лучше всего предпринять это дело с согласия старших, освятив его торжественным и яростным кличем племени. Но кличем распоряжается предводитель, он должен первым произнести священное слово «байхунгар» — тогда в едином порыве повторят его остальные.

Могла ли горстка егетов надеяться на то, что Субай-турэ раскроет рот ради них? Куда там! Лишь заикнись они о своем намерении — предводитель испуганно замахал бы руками: что вы, что вы! Или даже собрал бы обитателей становища и принародно запретил опасную затею. В общем, не было смысла обращаться к турэ.

Зато очень кстати подвернулся под руку смельчакам сын турэ, и клич прозвучал из его уст. Канзафар присвоил себе право распорядиться священным словом несколько преждевременно, но ведь все равно станет он главой племени, заменит отца, когда Субай-турэ одряхлеет, так что нет тут греха, решили смельчаки.

Итак, над землей минцев прозвучало:

— Байхунгар!

И тут же повторно:

— Байхунга-а-ар!

Именно вот такое повторное, многоголосое, с протяжкой в конце звучание священного клича и веселит душу, объединяет людей, напомнив об их общем долге, и словно бы прибавляет им сил.

Красиво, мощно прозвучал на берегу Асылыкуля мощный призыв к сплоченности и отваге. Взволнованные им юноши скакали некоторое время в сосредоточенном молчании, потом перевели коней на легкую рысь, чтобы не притомить, и начали перекликаться. А когда поехали шагом, вовсю разговорились и даже о чем-то заспорили, забыв, куда и зачем едут.

Канзафар, почувствовавший себя настоящим турэ, оглянулся, прикрикнул:

— Хватит вам! Чего не поделили?

— А тебе-то что? — отозвался один из парней. — Не суйся, куда не просят.

— Перестаньте, я вам говорю!

— Не ори! Не возле отца стоишь!

— Ты отца не задевай! У тебя еще под носом для этого не высохло, — кинул Канзафар, распаляясь.

— А у тебя высохло? — оскалился парень, затеявший перепалку с ним.

Канзафар покраснел от злости. Ощущение власти, заслонившее давешнюю обиду, на миг уступило место растерянности. Но нет, он не допустит, чтобы его опять унизили. Канзафар выпрямился в седле и закричал:

— Байхунга-а-ар!

Однако клич прозвучал на этот раз некстати, как слово «бисмилла» в разгар веселья, и никто не подхватил его, не повторил.

Привстав на стременах, Канзафар обернулся назад, крутнул плеткой над головой.

— Вы что, не слышите? Байхунга-а-ар!

Егеты вяло повторили клич, получилось не так зычно, как на берегу Асылыкуля, тем не менее Канзафар мог считать, что добился своего — последнее слово осталось за ним. Дабы утвердить успех, он, дернув поводья, поторопил коня, и егеты последовали его примеру.

Остальную, часть пути проделали без происшествий. Переночевав возле степной речушки, к середине следующего дня подъехали к паромной переправе через Агидель.

Паромщик, глянув на приближающихся всадников из-под ладони, пренебрежительно махнул рукой и скрылся в своем шалаше. Кто-то должен был, спешившись, переговорить с ним насчет переправы на другой берег. Канзафар и здесь повел себя так, как подобает истинному турэ, сам к шалашу не пошел, послал конопатого Карная. Карнай вернулся с неприятной вестью:

— Паромщик сказал — не перевезет. Нет, говорит, на то разрешения.

Однако весть эта не обескуражила Канзафара, необходимость продолжать переговоры даже доставила ему удовольствие: ведь он, как настоящий турэ, послал парня с поручением, тот, вернувшись, доложил честь по чести, какой получил ответ, теперь можно опять послать его же или кого-нибудь другого и с важным видом опять выслушать ответ… Он испытывал сейчас чувство, давно знакомое его отцу, — чувство собственной значительности. В такой вот момент и познает человек, сколь приятна власть.

— Иди, — сказал он Карнаю, — узнай, кто дает разрешение.

Карнай безропотно выполнил поручение, снова сходил к паромщику.

— Он говорит — переедете, коль разрешит ханский стражник.

Канзафар вошел во вкус, игра эта ему нравилась все больше. Да и как же иначе, если ты можешь гонять туда-сюда сверстника, с которым вместе рос, вместе охотился, перед которым, случалось, даже заискивал!

— Узнай, где этот самый стражник.

На этот раз Карнай к шалашу не пошел, ответил сразу:

— Он там, на том берегу.

— Спроси, когда появится здесь.

— Сегодня, говорит, уже не появится. Они, говорит, только с утра тут бывают.

— Кто — они?

— Ну, стражники эти…

— Иди тогда, позови сюда паромщика.

Третий раз отправился конопатый Карнай к шалашу, но вернулся один.

— Он сказал: коль надо, пусть сам подойдет. Я, говорит, паромщик хана Акназара, и мне, говорит, не к лицу выходить ко всякому проезжему. Хватит, говорит, с меня и ханских гонцов…

Между тем паромщик все-таки сам вылез из шалаша и подошел к егетам. Кинув взгляд на Канзафара, сказал сердито:

— Ты, кустым, вроде бы не велика шишка, не турэ. Зачем заставляешь бегать человека взад-вперед?.

— Я — турэ! — гордо ответил Канзафар.

Паромщик окинул его испытующим взглядом с головы до ног.

— Кто это дал тебе такое звание?

— Никто не дал, оно само собой ко мне пришло.

Паромщик, не поверив, опять, как давеча, пренебрежительно махнул рукой.

— Он — сын нашего предводителя, — подал голос Суяргул. — Предводителя минцев Субая-турэ.

— Вот когда займешь место отца, будешь гонять людей туда-сюда, — бросил паромщик Канзафару. — А сейчас отправляйся-ка домой, и без тебя хлопот тут хватает.

— Нам, агай, надо на ту сторону, — сказал Канзафар просительно.

— Чего вы там потеряли?

— Там — наши товарищи. Ханские армаи угнали наших ребят.

— Постой, постой! Какие товарищи? Какие армаи?

Канзафар принялся объяснять:

— Ханские армаи нагрянули к нам на йыйын и увели четверых ребят. Мы хотим выручить их, потому что ни в чем они не повинны. Напраслину на них возвели. Мы должны отыскать их…

— Вон оно что! — Паромщик смягчился, шагнул ближе к Канзафару. — Так бы и сказал сразу!.. Верно, ханские армаи съездили в вашу сторону. Только никого они с собой не привели, нет ваших людей в Имянкале.

— Как нет?!

— Так вот и нет. Я ведь сам армаев и на этот и на тот берег перевез. Сколько их уехало, столько и вернулось.

— А где же тогда наши? Ребята наши где?

— Точно не скажу. Но слышал я разговор, будто отобрал их у армаев Ядкар-мурза.

— Баскак отобрал? Бурзай? — вырвалось у Канзафара.

Паромщик укоризненно покачал головой: не к лицу сыну турэ так вольничать.

— Ты, кустым, поосторожней… Мурза он, понял? Вот у него, думаю, и надо искать ваших товарищей. На Слаке…

Надобность переправляться на другой берег Агидели отпала, оставалось только повернуть коней в обратную сторону.

— Чайку попейте, — предложил паромщик, настроенный теперь благожелательно. — У меня душица припасена, заварю. Путь-то вы неблизкий проделали, а ехать — еще дальше.

Егеты в нерешительности переглянулись.

— Одно вот плохо — пожевать у меня нечего, — продолжал паромщик. — А у вас, наверно, найдется…

— Спасибо, агай! — ответил за всех Канзафар. — Мы уж не будем задерживаться. Надо поскорей добраться до Слака, выручить наших ребят…

Не стал он объяснять, что и у них пожевать нечего, не подал виду, что изрядно проголодались.

Паромщик, вздохнув, направился к шалашу. Егеты снова тронулись в путь, направляясь в Таштирму.

13

Не любил баскак Ядкар долго держать у себя несчастных, угодивших в его руки. Да и нельзя было медлить: во-первых, надо пленников кормить (за истощенного раба хорошую цену не дадут), во-вторых, как ни оберегай тайну каменной юрты, слухи о ее обитателях расходятся далеко, доходят до тех, кто ищет пропавших, и, случается, родичи узников нападают на их след.

Сейчас в зиндане собралось около двадцати человек из разных краев. Хватит, пора сбыть их, решил баскак.

Он намеревался набрать людей, чтобы отправить в Малый Сарай, но великий мурза требует воинов, а эти для войска не годятся: угодив в разного рода ловушки, до крайности озлобились. Нельзя давать им оружие, никак нельзя! На воле они будут смертельно опасны, теперь одна у них дорога — в вечное рабство. Поэтому надо как можно скорей переправить их на невольничий рынок.

Немалый доход должен принести «двуногий скот». Ядкар-мурза прикинул и так и эдак — неплохо выходит. Если отправит пленников в Крым, на Карасубазарское торжище, то получит золото, а золото обратит в дорогие ткани — атлас, шелк, парчу, бархат. Если же отправит в Астрахань, то взамен ему пригонят коней, возможно, и верблюдов. На астраханском рынке за дюжего раба дают двух-трех коней, а верблюдов — даже три-четыре головы. Хотя раб приравнивается к скоту, цена на него дороже. Он способен разговаривать, выполнять любую работу, оттого и ценится выше. За двадцать рабов можно получить целый табун лошадей.

Баскак прикинул и цену каждого своего пленника в отдельности. Два парня, схваченные в бурзянских лесах, выглядят очень неплохо, крепки. На таких цена — самая высокая. Двое, угодившие в ловушку последними, еще слишком молоды, хиловаты, этих придется загнать подешевле. Юрматынские парни — жилистые, ходовой товар. Слабоваты три или четыре кыпсака и несколько пожилых мужчин из мелких племен. Зато охранник Килимбета — Аккусюк двоих стоит. О молодых минцах и говорить нечего — Ядкар-мурза сам видел, на что они способны…

Для подготовки узников к отправке на невольничий рынок потребовалось несколько дней. Их всех побрили. Всем сменили имена. Чтобы подкрепить перед дальней дорогой, стали кормить досыта, заодно приучая к новым именам: еду получал только тот, кто откликался на новое имя. Если кто-нибудь не откликался с непривычки или из гордости, то оставался голодным. Тут уж волей-неволей привыкнешь к любой кличке, к любому унижению…

Подготовка, к досаде баскака, слегка затянулась, потому что заставил ждать себя человек, которому предстояло передать живой товар.

Ядкар-мурза, поразмыслив, решил своих слуг с пленниками не посылать. Что ни говори, времена — беспокойные, часто в округе случаются разного рода неприятные происшествия, надо получше охранять богатство, накопленное благодаря неустанным хлопотам. За всем нужен глаз да глаз, придется даже еще более усилить охрану и строений, и скота, и прочего состояния. Поэтому баскак пригласил для сопровождения пленников одного из своих знакомцев, уже не раз успешно справлявшегося с делом такого рода. Как было сказано, знакомец этот где-то подзадержался, но наконец предстал перед мурзой во всей, что называется, своей красе — черный, будто закопченный, одноухий, с толстой отвислой, как у старой лошади, нижней губой.

— Сколько? — спросил он, словно дело давно уже было обговорено.

— Двадцать, — ответил Ядкар-мурза.

— Сразу предупреждаю: в Карасубазар я не пойду. Погоню в Астрахань. В Крыму мне нельзя показываться, там мне сделают кхх!

Одноухий провел указательным пальцем по шее, красноречиво показав, что ждет его в Крыму.

— В Астрахань так в Астрахань. Мне все равно. Только не потеряй добро…

— Я добра, Ядкар-мурза, никогда не терял. В моих руках оно лишь приумножается.

— Что ж… Коль сделаешь дело по-честному, не пытаясь провести меня, десятая доля выручки — твоя!

— Десятая, говоришь? — Одноухий криво усмехнулся и сдвинул на голове шапку, отчего открылось место, где некогда было у него второе ухо. — Думаешь, из-за десятой доли я отправлюсь в такую даль? Да я без хлопот за то же время здесь добуду больше…

— Сколько ты хочешь получить?

— Половину.

— Имей совесть!

— Только так: кони ли будут, верблюды ли — делим пополам.

— Хорошо, дам восьмую часть.

— Нет, на меньшее, чем половина, я не согласен.

— Ну, уступи же! — сказал Ядкар-мурза жалобно. — Не бывает так, чтоб назвал дену и на том стоял!

— Треть дашь?

— Многовато. Пятую часть получишь.

— Пусть будет не по-моему и не по-твоему. Четверть — мне, три четверти — тебе.

— Зря я позвал тебя. Надо было послать своих…

— Еще не поздно, посылай… В моих услугах многие нуждаются. Я сегодня — здесь, завтра — там. Свистну своим егетам — и был таков.

— Ну ладно, пусть будет по-твоему. Только бы все в пути обошлось благополучно.

— Об этом, мурза, не беспокойся. Мы — народ к таким делам привычный…

…Узников по одному вывели из каменной юрты, связали им руки за спиной и всех крепко привязали к длинному волосяному аркану. Разбойники из шайки Одноухого, защелкав бичами, покрикивая на людей, как на стадо, погнали их в сторону Ашкадара.

Очень хотел Ядкар-мурза, чтобы увели невольников без шума, но не вышло. К зиндану сбежались обитатели селения. Кое-кому из сердобольных удалось прорваться сквозь цепь выставленных баскаком охранников, сунуть за пазухи несчастным съестное. Особенно смело повела себя одна из девушек. Сначала она громко заплакала, а затем, оттолкнув охранника, кинулась к пленнику, названному Аккусюком. Девушку схватили. Отчаянно отбиваясь от охранников, она простонала:

— Прощай, Аккускар!

Он услышал.

— Прощай, душа моя! — донеслось в ответ.

Девушку, заломив ей руки за спину, оттащили подальше от пленников. Шум привлек внимание баскака. Сопя, как перекормленный пес, вытаращив глаза, он приблизился к виновнице шума, коротко взмахнул сложенной плеткой, но не ударил. Ядкар-мурза не имел обыкновения бить самолично. Задушить человека, убить он может, а бить предоставляет слугам. Усердствуя перед хозяином, они бьют больней, чем он. Все знают: Ядкар-мурза и провинившегося слугу даже пальцем не тронет, а велит отвести в лес и привязать к дереву. Наказанный стоит там день, два, иногда до пяти дней — пока, искусанный комарами, слепнями, мухами, муравьями, не опухнет до неузнаваемости и не потеряет сознание. Нет-нет, Ядкар-мурза сам человека не ударит, он не выносит крика, шума…

Он не ударил дерзкую девушку, и никто другой ее не ударил.

Окинув ее хмурым взглядом с головы до ног, баскак распорядился:

— Отведите в лес…

14

Узники отправлены в Астрахань. Нарушители порядка наказаны. Теперь можно бы отдохнуть. И баскаку нужен отдых. Нелегкая у баскака служба. Жизнь у него даже не собачья, а волчья, — так же, как волка, кормят его ноги. Он вовремя должен появиться там, где должен появиться. Не поспеет вовремя — в долю к нему влезет баскак, шныряющий по соседству. Или хан в знак недовольства сорвет его с обжитого места, пошлет в другие края. Так уж устроен мир: хочешь — не хочешь, а угождай хану, прав — не прав, а покрепче прижимай, подъясачных, непрерывно пополняй ханскую казну. Не знает покоя баскак, в особенности тот, который хочет побольше урвать и для себя, да к тому же мечтает о ханском троне.

Баскак Ядкар не из тех, кто упустит добычу. Хоть не вышел ростом, руки у него длинные — до любого места дотянутся. И рот воистину шире ворот. Как нарочно, природа наделила его клыками, выпирающими из-под верхней губы. Говорят, люди с кабаньими клыками ненасытны — как раз про баскака Ядкара это сказано.

Но каким бы жадным, хитрым и проворным в своей ненасытности ни был человек, не может он обойтись без сна, без отдыха. Последний месяц Ядкар-мурза прожил напряженно, сильно устал и начал подремывать в седле. Передав живой товар Одноухому, он объехал свое хозяйство, отдал необходимые распоряжения, одних наказал за нерадивость, на других нагнал страху и вечером отправился в сосновый, предназначенный для гостей дом, чтобы соснуть. Отрешившись от всех дел и забот и даже не дождавшись, пока его разденут, баскак поспешил к мягкому ложу, — слуги стянули сапоги с его ног, когда он уже лег.

Обычно Ядкар-мурза засыпал сразу же, как только касался головой подушки, но на сей раз вдруг нахлынули беспокойные мысли и видения. Едва задремлет — перед глазами предстают то узники, отправленные на невольничий рынок, то табун коней, который он получит взамен, то убитый им Килимбет, то покуда живой, занимающий трон в Имянкале Акназар-хан, — и душа мурзы, встрепенувшись, отгоняет сон. Поворочался он с боку на бок и не выдержал, крикнул:

— Эй, кто там есть?

В дверном проеме возник слуга.

— Иди-ка, приведи ту девушку, пусть разотрет мне ноги.

— Какую девушку, мой мурза?

— Подаренную ханом, какую же еще! Она у меня пока одна…

— Так ведь, мой мурза, ты повелел отвести ее в лес и привязать к дереву…

— А, чтоб тебя!.. Ладно, скажи — пусть придет жена.

— Которая, мой мурза?

— Не старшая же! Младшая пусть придет…

Пришла поднятая с постели младшая жена баскака, но не принесла ему успокоения. В конце концов, измаянный бессонницей, вышел он во двор и встретил рассвет на ногах.

И днем не смог Ядкар-мурза поспать. Толкнулся туда-сюда, полежал в плетеной люльке, подвешенной меж деревьями, повалялся на зеленой траве, а сна нет как нет. Вечером, окатившись холодной водой и растерев тело полотенцем, прилег в том же гостевом доме, но он по-прежнему не шел. Опять кликнул слугу.

— Позови жен!..

Жены, и старшая и младшая, принялись осторожно поглаживать мужу ноги. Он всхрапнул, обнажив кабаньи клыки, задремал, но ненадолго. Проснулся, поворочался, как барсук в тесной норе, разозлившись, прогнал жен, перебрался из душного дома в юрту, однако и в юрте не смог выспаться как следует.

На некоторое время отвлекло его внимание от этой неприятности неожиданное появление парней из племени Мин.

…Ватага молодых минцев, возглавленная по воле случая сыном предводителя племени Канзафаром, въехала в Таштирму в час утреннего оживления в селении. Пастухи только что угнали скот на пастбища, в чиляках пенилось парное молоко, женщины колготились у очагов — готовили завтрак.

Из белой юрты, поставленной рядом с просторным сосновым домом, вдруг выкатился сам Ядкар-мурза.

— Кого я вижу! Никак, сын Субая-турэ? — чуть ли не пропел он, когда всадники на почтительном расстоянии от него придержали коней. — Добро пожаловать, добро пожаловать! Благополучен ли был ваш путь?

Канзафар и его спутники, не ожидавшие такого радушия от баскака, растерялись.

— Что, поохотиться выехали! Или по делу ко мне? — продолжал баскак и, видя, что парни все еще растерянно переглядываются, спросил Канзафара: — Отец с каким-нибудь поручением прислал?

— Нет, не отец… — выжал, наконец, Канзафар из себя.

— Как он там, жив-здоров? Не хворает, спрашиваю, Субай-турэ?

— Нет, не хворает.

— Все ли в племени благополучно?

— Все благополучно.

— Так кто же тебя послал, коль не отец?

— Я сам… — начал было Канзафар, но, взглянув на своих спутников, уточнил: — Мы сами приехали. К тебе, мурза-агай.

— Так, так…

— К тебе мы приехали, — повторил Канзафар, одолевая робость. — Просить, чтоб отпустил наших ребят.

— Кого, кого?

— Тех, кого с йыйына увели. Не виновны они. Отпусти их, мурза-агай!

Ядкар-мурза, изображая великое удивление, даже по ляжкам себя хлопнул.

— Вот тебе на! Вы же сами видели — их увели армаи хана Акназара. У хана они. В Имянкале.

— Мы побывали там…

Баскак кинул на Канзафара настороженный взгляд и замер на миг, как зверь, почуявший опасность.

— И что же?

— Нам сказали — наших ребят у армаев забрал баск… забрал Ядкар-мурза.

— Кто сказал?

— Паромщик.

— Паромщик? — Баскак облегченно вздохнул и переспросил, сделав упор на первом слове: — Паромщик, говоришь?

— Да.

— Откуда он знает? Надо было к самому хану Акназару пробиться, у него спросить!

— Мы повернули сюда, раз паромщик сказал…

— Обманул он вас, негодник, обманул! Вот тварь, а? Подшутил над вами, пользуясь вашей неопытностью. Разве ж можно так, а?

— Он сказал…

— Ну, что ты мне твердишь: «сказал, сказал»!.. Говорю же — соврал он. Прямо в глаза вам врал. Не веришь мне — так обыщи все селение. И луга, и леса вокруг обшарь. В каменные юрты и во все клети загляни. Коль не лень. Нет у меня ваших егетов. И не могло быть. Ведь я не правлю суд над людьми. Я собираю ясак и отправляю в казну — вот и вся моя служба. А судит хан. Суд — в его руках.

Пока молодые минцы, окончательно растерявшись, соображали, как же им теперь быть — повернуться и уехать или воспользоваться разрешением все тут обшарить, баскак пришел к мнению, что из их неожиданного появления можно извлечь выгоду для себя. Надо их поосновательней науськать на хана. Неплохо бы поднять против него все племя! Пусть затеют драку! Может быть… Может быть, в заварухе свернут Акназару голову…

Ах, какая это была бы для Ядкара-мурзы удача! Нет, нельзя отпустить этих взбалмошных парнишек просто так! Надо кинуть в их сердца зерна ненависти к Акназару. А остальное… А остальное — в руках всевышнего…

Ядкар-мурза, обернувшись, крикнул своим ашнаксы, хлопотавшим у лачуги во дворе:

— Эй, приготовьте угощение! Видите — гости у меня… — Затем уточнил: — Напоите егетов кумысом. А тебя, Канзафар-турэ, прошу в мою юрту. Утреннюю пищу, говорят, ниспосылает сам аллах. В пути, наверно, ты проголодался. Давай перекусим…

Канзафар словно бы сразу стал на целую голову выше. Подумать только: сам баскак Ядкар, знаменитый ногайский мурза, прибавил к его имени слово «турэ»! А в юрте потчевал его, как знатного гостя; собственной рукой, по обычаю, всовывал ему в рот сочнейшие кусочки мяса, следил, чтоб в опустевшую плошку тут же подливался жирный отвар, а в дорогую, украшенную резьбой чашу — кумыс. И доверительно советовал:

— Я бы на твоем месте дело это так не оставил. Вернувшись в племя, собрал бы испытанных в битвах батыров и отправился с ними к хану Акназару. И сказал бы ему: либо ты вернешь схваченных безвинно егетов, либо мы разнесем твое ханство в пух и прах. Да-да, только так! Тут нужна твердость. Коль проявите нерешительность, хан расправится с вами. Егетов ваших, он, конечно, сразу не отдаст. Начнет хитрить: нет, мол, их в Имянкале. Может даже на меня наговорить, будто бы я их перехватил в пути. А вы ему не верьте, стойте на своем. Не пугайтесь, — сами его напугайте. Нагоните страху! Призовет воинов, так не бойтесь схватиться с ними. Тогда хан поймет, с кем имеет дело, и освободит страдальцев. Про егетов ваших говорю…

Канзафар, пока не утолил голод, слушал вполуха, а потом внимал мурзе, разинув рот от удивления. И очень лестно было ему чувствовать себя почти равным с человеком, не только старшим по возрасту, но и занимающим столь высокое положение на лестнице власти. В душе, он упрекнул себя: «Как я мог думать плохо о таком хорошем агае! И почему люди не любят его? Боятся, стараются держаться от него подальше. Даже мой отец. А ведь ему, наверно, доводилось сидеть с мурзой вот так же, лицом к лицу. Что в нем страшного? Вот какие полезные советы дает! Все объяснил, растолковал, будто родному брату…»

Но слишком уж назойливо наставлял баскак, и в конце концов парень подумал раздраженно: «Ну что он заладил одно и то же! Совсем уж глупым меня считает, что ли?» Обглодав приличную груду мослов, Канзафар уже с нетерпением ждал, когда баскак умолкнет. Ему теперь хотелось поскорей вернуться домой, довести до сведения отца и всего племени то, что здесь услышал, и отправиться снова к хану Акназару.

Тут и хитроумный баскак почувствовал, что перестарался, напустил в свой голос слишком много меду, и, пока еще дело окончательно не испорчено, решил распрощаться с парнем.

— Ну, передай отцу привет! — сказал он, давая понять, что угощение завершено, и поднялся первым.

— Передам, — пообещал Канзафар.

— И скажи: ежели соберется на охоту, пусть и меня пригласит.

— Скажу.

Выйдя из юрты, Ядкар-мурза крикнул слугам:

— Коня Канзафару-турэ!

И, глянув на его спутников, сидевших возле лачуги, где они слегка подкрепились, добавил:

— А эти сами своих коней разберут… Счастливого пути!

Баскак тут же ушел в свою юрту. Парни, не мешкая, тронулись в путь…

Чтобы добраться от Слака до Асылыкуля, нужно проехать через густой лес. Дорога ведет сначала на взгорок, поросший веселыми сосенками да елочками, которые подступают к настоящей чащобе. Хотя нет в этом лесу заболоченных, гибельных мест, дебри его опасны, водятся в нем медведи, забредают волки, а на глухой дороге может схватить твоего коня под уздцы одичавший человек.

Уже под сенью вековых деревьев, когда дохнуло в лицо лесной сыростью, один из путников вдруг натянул поводья.

— Ты что?

— Кричит вроде кто-то… Вы не слышали?

Все прислушались — тихо, только листва слегка шелестит. Но через некоторое время крик повторился. На этот раз услышали его несколько человек.

— Может, охотник в беду попал? На медведя нарвался?

— Похоже — раненый. Голос жалобный, слабый, должно быть, обессилел.

— Надо бы поискать. Может — помощь нужна…

Оставив коней на дороге, егеты походили туда-сюда поблизости. Никого не обнаружили. Но только-только собрались двинуться дальше — опять, будто из-под земли, донесся слабый крик ли, стон ли. Трудно было понять, с какой стороны.

— Давайте заглянем поглубже. Нельзя бросать человека в беде…

Не так уж далеко и углубились в чащобу, когда раздался возглас:

— Сюда!..

Все кинулись на зов и перед небольшой полянкой остановились в испуге, увидев привязанного к толстой березе человека. Подойдя поближе, разглядели, что это — девушка. Голова у нее была безвольно склонена к груди, лицо — как подушка… Платье в нескольких местах порвалось, в распухшее тело глубоко врезались витки волосяной веревки.

— Кто ты?

— Кто тебя привязал?

Девушка не отвечала. Собрав, надо думать, остатки сил, она приподняла голову и тут же снова уронила к груди. Несколько парней кинулись отвязывать ее, но не скоро им это удалось, узел был запутан и затянут очень туго. Когда веревку, наконец, размотали, лесная пленница покачнулась и наверняка упала бы ничком на землю, если б ее не подхватили на руки.

Бедняжку вынесли к дороге, положили на траву, попытались напоить. Веки ее дрогнули, глаза чуть-чуть приоткрылись и опять закрылись, девушка не смогла удержать голову лицом вверх, вдруг словно бы отвернулась — потеряла сознание.

Парень, что пытался напоить ее, увидев у нее под ухом родинку, воскликнул:

— Смотрите-ка, метка!..

И все, сгрудившись, принялись разглядывать родинку, будто увидели нечто странное или загадочное. Впрочем, более чем родинка, любопытство вызывала сама девушка. За искаженными чертами ее лица угадывались миловидность и обаяние молодости. Взгляды ребят, скользнув по неподвижному телу, как бы ненароком задерживались на бугорках девичьих грудей.

— Приметная, — проговорил кто-то. — Как теперь с ней быть?

— Придется взять с собой. Не оставлять же тут!

— А что скажут акхакалы? Турэ что скажет?

— Небось, не станут ругать за то, что выручили человека из беды.

— Тогда надо подождать, пока очнется…

Однако сидеть сложа руки и ждать терпения у парней на хватило. Девушку завернули в чекмень, осторожно положили к одному из всадников поперек седла и повезли в свое становище, к Асылыкулю.

…Чужачка, привезенная молодыми минцами, породила в становище много толков и слухов — один хлеще другого. Рассказывали, например, что была она продана караванщикам, а егеты, узнав об этом, отбили ее. Кое-кто утверждал, будто егеты сами где-то похитили несчастную, надругались над ней и хотели бросить в лесу, да пожалели, а теперь, дабы избежать укоров, говорят, что нашли… Еще кому-то пришло на ум, что это, может быть, и не дитя человеческое, а шайтаново отродье, юха[66], — нечистая сила, известное дело, предстает, чтобы морочить людям головы, в самых разных обличиях. Здравомыслящие старики и старухи, напротив, склонны были видеть в девушке страдалицу, направленную в племя богом для испытания минцев в добросердечии. Свое мнение они подкрепляли убедительным доводом: неспроста найденка была привязана к березе — дереву, почитаемому племенем.

Акхакалы, посоветовавшись меж собой, постановили передать чужачку в руки знахарок и строго-настрого наказали следить за нею не смыкая глаз. Коль послал ее Тенгри, то принесет она племени удачу, а коль скоро обнаружатся в ней признаки юхи, то знахарки должны будут принять меры, чтобы оградить людей от зла. Последнее было повторено многократно.

На следующий день две старухи повели очнувшуюся девушку в общинную баню и там углядели на ее теле — на левом предплечье и на спине — еще пару родинок.

— Родинки — как смородинки, Тенгри — во славу, нам — в благоденствие, — забормотала одна из старух, поочередно нажимая пальцем на темные пятнышки. — Тьфу, тьфу, тьфу, пусть дурной ослепнет глаз, пусть беда обходит нас. На эти пятна смотреть приятно, такие достаются доброй да знатной. Тебя, дочка, должны были назвать Минлибикой…

Неизвестно, какие еще заклинания набормотала бы старуха, но она умолкла, увидев, что найденка вздрогнула и затряслась, будто в лихорадке.

15

Проводив простодушного сына Субая, довольный тем, что удачно обделал еще одно дельце, Ядкар-мурза повалялся в юрте, прошелся по двору и решил куда-нибудь съездить. Только куда?

Мест, куда он мог бы отправиться, было немало. К примеру, давно не навещал юрматынцев. Слишком спокойно, безмятежно живет Татигас-бий, не мешает пощекотать его… Но нет, нельзя ехать к нему с тяжелой головой, надо все же сначала выспаться, освежиться…

Баскак велел расседлать оседланного было жеребца, угнать в табун, и потребовал крепкого кумыса в надежде, что перебродивший напиток нагонит сон. И тут вспомнил он о девушке, отправленной в лес. Возникла перед мысленным взором стройная фигура, и захотелось мурзе, чтобы она предстала перед ним воочью. В душе шевельнулось сожаление, что наказал ее чересчур жестоко. «Нет-нет, не жестоко, — успокоил он себя тут же. — По проступку и наказание. Надо же: на глазах своего хозяина кинулась к другому! Разве можно простить ей это? То, что подарена она ханом, не освобождает ее от наказания. Хоть и нравится она мне, хоть и нужна, помиловать ее я не мог. При путевом ханском дворе за такой грех голову отрубают. А я ведь решил только приструнить ее…»

Ядкар-мурза приказал двум армаям:

— Съездите-ка в лес, отвяжите эту девушку. Хватит с нее пока… Пусть ее искупают, приоденут и приведут ко мне.

Каждая тварь в своей норе — владыка. И Ядкар-мурза в своем селении всесилен. Порядки, установленные им, ничуть не хуже ханских. Его повеления выполняются беспрекословно. Армаи помчались в лес. Но вернулись без девушки: она исчезла.

— Как исчезла? Куда исчезла? — взвился баскак.

— Трудно сказать, мурза. Кабы зверь загрыз, так кости бы остались. Должно быть, кто-то отвязал ее…

— Плохо вы, негодяи, ее привязали, вот что! — заорал баскак, почувствовав себя ограбленным. — Где она была привязана?

— У двух твоих любимых берез, что от одного корня растут. А привязали, как всегда, волосяной веревкой. Веревка на месте…

— Может, кто-нибудь из людей Одноухого набрел на нее, — высказал предположение второй армай. — Сама она никак не могла отвязаться.

— Не городи ерунду! — рыкнул баскак. — Никто из этих бродяг не посмеет отвязать то, что привязано по моей воле. Кроме того, нет их тут, все ушли, понятно?

— Тогда, выходит, надо поискать ее. Коль повелишь, мурза, мы все окрестности обшарим.

— Не торопись! Сначала надо разузнать, что нового слышно в селении. Навострите уши, прислушайтесь к разговорам…

Посланные баскаком армаи послонялись по селению, но ничего существенного из подслушанных разговоров не выудили. Узнали только, что с неделю назад люди видели в долине Кугидели переселяющееся племя, что называется оно Тамьян, а предводителя зовут Шакманом.

Выслушав сообщение об этом, Ядкар-мурза оживился.

— Куда оно направилось? Где остановилось?

— Говорят, ушло на юг, к верховьям Ашкадара либо к Нугушу. Где-нибудь там, наверно, приткнулось.

Баскак обрадованно, будто клад нашел, закричал:

— Коней приготовьте!

Вскоре, взяв с собой обычную свою охрану и на всякий случай усилив ее еще одним здоровяком-армаем, он отправился в путь. Усталость, вялость с него как рукой сняло. О пропавшей девушке вспоминал теперь лишь мельком. До нее ли, когда запахло крупным прибытком! Пусть племя — проходящее, но пока оно в пределах, где Ядкар-мурза собирает ясак, можно что-нибудь урвать у этого Шакмана.

На исходе следующего дня, выяснив в пути, где остановилось племя, баскак достиг цели. Въехал он в становище тамьянцев с таким видом, словно только что одержал победу в битве и захватил богатую добычу.

В становище текла обычная жизнь. Молодайки, закончив вечернюю дойку, хлопотали у наскоро сооруженных лачуг. Обещая близкий ужин, пылал огонь в очагах, горели костры. С появлением чужаков обитатели становища встревожились. Одни замерли, напряженно всматриваясь в подъезжающих всадников, другие, напротив, чрезмерно засуетились.

Шакман-турэ хорошо понимал, что и на новом месте придется, конечно, иметь дело с баскаком, но не ожидал его так скоро. Думал, обустроится племя, начнет общаться с соседями, дойдут вести о нем до ханской ставки и тогда, поближе к осени, появится сборщик ясака. Однако лишь удача и счастье заставляют ждать себя долго, а баскак — нет. Вот он, тут как тут…

Предводитель тамьянцев, извещенный о приближении к становищу знатного, судя по всему, лица, предположил было, что это — какой-нибудь проезжий глава племени со своими людьми, и невольно вздрогнул, когда дозорный, опередив нежданного гостя, сообщил его имя: о коварном и мстительном баскаке Ядкаре Шакману доводилось слышать еще в Казанском ханстве.

— Что ж, высокому гостю найдется почетное место, — проговорил Шакман с кислым выражением на лице и, нехотя поднявшись, вышел вслед за вестником из юрты.

Было яснее ясного, что приезжих придется накормить. Шакман распорядился, чтобы ашнаксы позаботились об этом. Тем временем всадники подъехали к его юрте и спешились.

— Примите коня дорогого гостя! — крикнул Шакман и поспешил к тучному человеку, мешком скатившемуся с огромного жеребца. — Добро пожаловать, Ядкар-турэ!

Баскак нахмурился и не ответил на приветствие — не понравилось Шакманово «турэ» вместо приятного для слуха обращения «мурза».

— Добро пожаловать! — повторил предводитель племени. — Какими, как говорится, судьбами?

— К тебе приехал. Познакомиться, — пробурчал баскак.

— Рад, очень рад! Приезд человека, близкого к хану, делает честь моему племени. Милости прошу, пожалуй в мою юрту!

Опустившись в юрте на подушку, Ядкар-мурза несколько посветлел лицом.

— Откуда ты пришел? — спросил он. — Что заставило тебя стронуть племя с места? Куда держишь путь?

— Родина наша — в верховьях Шешмы. Пришлось покинуть ее из-за бедствия — сгорели леса, опалило и травы. Человек, турэ, ищет, где можно прокормиться.

— Значит, тут ты остановился ненадолго?

— Трудно сказать… Коль доля наша тут, коль никто не прогонит, может, и осядем…

— Прогонит? Кто ж тебя прогонит?

— Шайтан его знает! — слукавил Шакман, прикидываясь не ведающим, от кого он здесь зависит. — Вроде бы земля эта принадлежит юрматынцам.

— Кто тебе это сказал? Ногайцам она принадлежит, ногайцам! Во-первых, великому мурзе Мамаю, во-вторых, его младшему брату, правителю Средней орды мурзе Юсуфу, в-третьих…

Третьим баскак должен был назвать хана Акназара, но не назвал, поскольку в мечтах своих на имянкалинском троне видел себя. Он запнулся, замолчал на какой-то миг и заключил, ловко обойдя имя хана:

— Здешние племена платят ясак Имянкале. Хозяин этих земель — имянкалинский хан.

— Вот оно как! — деланно удивился Шакман, разыгрывая простачка. — Ну да, ну да, — есть земля, так должен быть и хозяин, есть страна, так найдется место, куда везти ясак…

— Ясак будешь платить через меня. Эта даруга[67] подчинена мне.

— Хорошо, что ты, турэ, приехал и разъяснил, а то, коль племя останется тут, пришлось бы гадать, кому платить…

Баскаку в словах предводителя племени почудилась насмешка. Он закусил нижнюю губу, приоткрыв кабаньи клыки. «Ну-ну, поозоруй пока, потешься своим хитроумием, — говорил его взгляд. — Горькие твои денечки еще впереди». Проницательный Шакман в свою очередь уловил мысль баскака и поспешил истолковать сказанное в выгодном для себя свете:

— Я к чему это сказал? К ясаку тут, оказывается, тянется кое-кто помимо слуги хана…

В глазах баскака плеснулась злость: назвать мурзу слугой хана!.. Шакман опять ненароком задел его за живое. Еле сдерживаясь, чтоб не заорать, лишь слегка повысив голос, Ядкар-мурза спросил:

— Кто тянется? О ком говоришь?

— Предводитель юрматынцев считает, что я остановился на его земле…

— Ну и?

— Требует плату. Хочет ясак своего племени переложить на мое.

— Ишь ты! — вырвалось у баскака. Он мгновенно сообразил, что притязание Татигаса идет вразрез с его собственными интересами: ведь одно племя не в силах дать столько, сколько можно выжать из двух племен. — Придется подкоротить ему руки. Земли тут не юрматынские, а ногайские. Владения великого мурзы Мамая! Согласно его воле ясаком ведает хан, и никто другой не вправе менять установленный им порядок. Никто! Понял?

— Как не понять? Я же только повторил то, что услышал из уст Татигаса…

«Значит, был меж ними крутой разговор, — вывел из этого баскак. — Неплохо! Даже очень хорошо! Пускай ссорятся. Порознь их проще прижать. Однако прижимать Шакмана при первой же встрече не стоит. А то вспугну его. Пришлому племени недолго собраться и уйти в другие края. Пусть укоренится покрепче. С ясаком лучше повременить. А вот увести несколько парней было бы недурно. Надо закинуть удочку…»

— Должно быть, племя твое притомилось в пути, — проговорил баскак, напустив на лицо сочуственное выражение.

— Не то что притомилось, — изнемогло, Ядкар-турэ. Идти дальше стало невмочь.

— Вот-вот… Поэтому от ясака я тебя покуда освобождаю. Я люблю справедливость. Отдышись. Придет время — скажу… Снова навещу…

— Спасибо, Ядкар-турэ, большое спасибо! Тамьянцы не забудут твоей доброты!

— Племя у тебя, я вижу, многолюдное. И молодых, похоже, немало…

— Слава аллаху, народу у меня, чтобы защититься от недругов, всегда хватало!

— А среди твоих егетов нет таких, кто, скажем, набедокурил, сбился с пути?

— Нет, Ядкар-турэ, таких нет. Чуть что — я очень строго наказываю.

— Смотри, преступников у себя не держи, отправляй на ханский суд. Либо прямо в Малый Сарай… Кстати, предупреждаю заранее: тебе так и так придется отправить егетов на ханскую службу. Человек десять-пятнадцать.

Видя, к чему идет дело, Шакман попытался отодвинуть его исполнение как можно дальше.

— От ханской службы мы не уклоняемся, Ядкар-турэ. Только и с нею надо бы повременить, пока окрепнем, угнездимся на новом месте. Сам знаешь, чем слабее племя, тем больше соблазну напасть на него. С одними женщинами да стариками от недругов не отбиться. Нужны дозорные, охранники, воины нужны. Мужчины, одним словом.

— И великому мурзе они нужны.

— Всему свой срок. От разоренного племени ни хану, ни великому мурзе пользы не будет. Ведь, к примеру, тот же Татигас может наслать стоих ильбасаров…

«А что! Пусть эти козлы стукнутся лбами, — подумал Ядкар-мурза. — Кто кого ни забодает — выигрыш мой. Состояние побежденного приберу к рукам я. Очень кстати Татигас затеял ссору».

А вслух баскак сказал:

— Коль нашлет, ты, думаю, крепко проучишь этого индюка. Каков наглец, а? Вознамерился переложить свою ношу на твои плечи! Унизить тебя! Я на твоем месте не стал бы ждать, пока он нападет. Сам бы напал на него!

Шакман насторожился. Неспроста баскак принялся откровенно натравливать его на главу юрматынцев! Решив выяснить, что за этим кроется, Шакман разыграл полное согласие с гостем.

— Устроить набег на юрматынцев для меня — раз плюнуть. Воины мои всегда наготове.

— Вот и проучи Татигаса.

— Можно! Завтра же возьму его за горло. Почему не взять, коль за мной будет стоять такой могущественный человек, как Ядкар-турэ!

— Э, нет! Меня в это дело не впутывай! Я на ханской службе, мне нельзя вмешиваться в ваши дела. Без меня делай с ним что угодно: напади, разори его гнездо, угони скот… И племя твое быстрей окрепнет, и сам заживешь побогаче.

Шакман для виду подумал чуток.

— Спасибо за добрый совет! Не ожидал я, что в Ногайской орде встретят меня так участливо.

Мало на свете людей, которые могут устоять против лести. У мурзы опять обнажились кабаньи клыки, но на сей раз в улыбке.

— С нами не пропадешь! — сказал он покровительственно.

Сразу после ужина Ядкар-мурза, привычный к ночным поездкам, собрался в обратный путь. Уже сидя на коне, завел странноватый для Шакмана разговор.

— Твои люди не заглядывали в лес возле Таштирмы? — спросил баскак.

— Трудно сказать. Мы много лесов прошли. Двое наших егетов даже заблудились где-то и пропали, до сих пор их нет.

— Найду-утся! — протянул мурза, пытаясь представить, где теперь бредут люди, отправленные им в Астрахань. — Егет — не девушка, его не крадут, а вот девушек похищают. У меня даже с привязи ухитрились умыкнуть…

— Не моих ли подозреваешь, Ядкар-турэ?

— Просто расспрашиваю. Подумал — может, проходили твои мимо Таштирмы и наткнулись на нее в лесу. Не было такого случая? Не приводили в племя чужую?

— Нет, не приводили. А что за девушка? Почему она оказалась в лесу, как ты сказал, на привязи?

— Наказана была она. К дереву ее привязали, а кто-то отвязал…

Шакман баскаковым словам не поверил, решил — темнит, а на самом деле, наверно, пропала какая-нибудь знатная девица. Или ханская наложница. Не стал бы баскак хлопотать из-за простолюдинки… Неожиданно Шакману в голову пришла хитрая мысль.

— Погоди-ка, Ядкар-турэ, погоди! — воскликнул он вслед гостю, уже тронувшему коня. — По-моему, она у юрматынцев!

Ядкар-мурза натянул поводья. Шакман, подойдя к нему, заговорил торопливо:

— Там должна быть девушка, которую ты ищешь, там! У этого нечестивца, у Татигаса. Я ведь наведывался к нему. То-то глаза у него блестели, как у кота, почуявшего сметану!..

Видя, что баскак вроде бы заинтересовался сообщением, Шакман продолжал:

— Да-да, там она! В юрте Татигаса, за занавесью, кто-то был. Мне показалось — девушка. Должно быть, злодей собрался овладеть ею…

Баскак дернул поводья, ударил коня каблуками в бока, погнал с места вскачь. Уехал, никак не выразив своего отношения к услышанному. «Ишь ты, пытается сбить меня с толку! — думал он. — Не иначе, как девчонка у него самого. Угодила в его руки. Хочет, старая лиса, утаить добычу. Ничего, я еще востребую ее! Так прижму, что наизнанку вывернешься!..»

16

Девушка, случайно попавшая к минцам, успела, несмотря на молодость, пережить немало горестных и даже страшных событий.

Началось с того, что схватили ее в пути лихие люди и продали хозяину каравана, шедшего в Бухару. Главарь разбойников, набивая цену, вознес достоинства своей пленницы до небес.

— Не скупись, почтенный, — говорил он купцу. — Такой товар на дороге не валяется. Смотри, какая красавица! Могу поклясться — ее еще не лишили невинности. Эх, сам бы проглотил эту ягодку, да золото нужно. На худой конец, и серебро годится…

Девушка сидела, связанная, в крытой повозке. Покупатель, взяв ее за подбородок, приподнял голову, чтобы получше рассмотреть лицо, и не смутился, наткнувшись на ненавидящий взгляд. Попытался заглянуть ей в рот, ощупал мышцы рук, плечи, хотел потрогать груди, но передумал. Велел развязать ее поставить на ноги.

Разбойники по мере осмотра девушки немедленно исполняли любое пожелание купца, а их главарь продолжал нахваливать «товар»:

— Ангел, воистину — ангел! Прекрасна и безгрешна. Что еще нужно?

Поторговались, ударили по рукам и разъехались. Девушку, названную Зумайрой, повезли в караване в полуденную сторону. Пройдя довольно большое расстояние, переправившись через множество рек и речек, караван остановился в местечке Каргалы на берегу Сакмара, и тут купец втридорога перепродал девушку некоему служителю из дворца великого мурзы Мамая, занятому как раз пополнением гарема повелителя.

Новый покупатель тоже взял девушку за подбородок, повертел ей голову туда-сюда, заставил открыть рот, показать зубы, вытянул во всю длину косы, оценивая, как, скажем, пушнину. Девушка, уже приученная к имени Зумайра, воспринимала все это покорно, она убедилась, что сопротивляться бесполезно, и вообще ее охватило полное безразличие ко всему. Купец, расхваливая «товар», повторял слова, услышанные от главаря разбойников.

— Сущая находка для дворца! Ангел да и только! Здорова, прекрасна, невинна — еще никем не тронута. Сам аллах ниспослал тебе, уважаемый, этот дар, этот клад неописуемый. Ты получишь за нее хорошее вознаграждение…

Разумеется, покупатель рассчитывал на вознаграждение. Доставив покупку в Малый Сарай и передав ее начальнице наложниц, он попросил:

— Не забудь, бика, осведомить повелителя, кем она была приобретена. Незаурядное приобретение! Издалека ее привезли, из башкирских краев…

Изнуренная пережитым и, казалось, покорившаяся судьбе девушка, попав во дворец, никакой радости по этому поводу не выразила, замкнулась в себе и угрюмо молчала. Ею занялись две многоопытные служительницы гарема. Одна выкупала новенькую в бассейне, устроенном во внутреннем дворике. Другая принялась наряжать. Примеряя шелковые и атласные платья, сшитые для девушек примерно одного возраста, она восторгалась жизнью во дворце и сулила великое счастье.

— Будешь жить, как в раю, цени! — говорила она.

Девушка молчала.

— На твою долю выпала священная обязанность, — соловьем заливалась служительница. — Вечером ты, может быть, предстанешь перед великим мурзой. Постарайся понравиться ему. Коль понравишься, повелитель осыплет тебя золотом и серебром…

Со страхом и отвращением ждала девушка то, что должно было случиться вечером. Заслышав шаги, вздрагивала, казалось — идут за нею, вот-вот поведут… Но в этот вечер никто не пришел, не повел «исполнять священную обязанность». И на второй, и на третий день ее не потревожили. Лишь знакомые служительницы временами крутились возле нее и твердили все то же. Будь, говорили, умницей, постарайся приглянуться повелителю. Он, говорили, создаст для тебя рай на земле. Станешь, говорили, самой большой драгоценностью во дворце, тогда уж и про нас не забудь, мы будем верно служить тебе всю жизнь…

Приглянулась бы она великому мурзе, нет ли, как повела бы себя рядом с ним — осталось неведомым, ибо великий мурза подарил ее хану Акназару. Как раз в это время в Имянкалу для усиления крепости на башкирской земле решено было направить еще сотню ногайцев, а заодно, дабы напомнить хану, что его повелитель столь же могуществен, сколь щедр, послать ему богатые дары. В число даров вместе с несколькими другими наложницами-рабынями и породистыми конями попала и недавно купленная девушка.

В Имянкале она стала наложницей Акназара. Никто тут не готовил ее к первой встрече с ханом, но она уже примирилась со своей участью, понимала, что выхода у нее нет. Все слезы, казалось, были выплаканы, голова навсегда поникла. Она равнодушно разделила судьбу девушек, разными путями попавших в ханский дворец.

Все же душевный огонь и светлые чувства в ней не угасли — спустя некоторое время дали знать о себе.

Однажды в дворцовом закоулке она столкнулась с молодым мужчиной из охраны. Он доброжелательно улыбнулся, и она ответила улыбкой.

Он созорничал, сделал вид, что хочет обнять. «Ты что, увидят — убьют!» — ужаснулась она. Тогда он взял да обнял, да еще и поцеловал. Она растерялась на миг. Что делать? Закричать? Не закричала. Лишь выдохнула: «Пусти!» Вырвалась и побежала, охваченная страхом. Страх вскоре прошел, а взгляд, смягченный улыбкой, темное от загара лицо и сильные руки охранника запали в память. Как от всякого мужчины, имеющего дело с лошадьми, от него пахло конским потом и привядшей травой, и это особенно взволновало ее. Вспомнилось детство, вспомнилась родная земля… Ночью, уткнувшись в подушку, она заплакала. Не все еще слезы, оказывается, выплакала. Впрочем, это были не такие слезы, какие она пролила в безмерной тоске, а совсем другие.

Она уже не могла не думать о дерзком охраннике и потянулась сердцем к нему, единственному человеку, который в этом чужом ей, не знающем жалости мире одарил ее улыбкой. Порядки во дворце были строгие, за увлечения такого рода полагалась жестокая кара — вплоть до смертной казни, но чем строже запреты, тем сильней жаждут встречи приглянувшиеся друг другу молодые люди. Через несколько дней они снова встретились. Он опять обнял, прошептал ласково: «Зумайра…» — и тут же отпустил, потому что послышался голос: «Аккускар, куда ты пропал?..»

Так она узнала его имя. «Аккускар! Аккускар! — мысленно повторяла она. — Беда ты моя!..» Неожиданно вспыхнувшее чувство породило в ней отчаянную смелость. Скажи Аккускар: «Бежим отсюда!» — безоглядно кинулась бы за ним хоть на край света, готовая принять, если поймают, любые муки.

Кто знает, может быть, встречи, ставшие такими желанными, продолжались бы и дело дошло до побега, если б судьба не нанесла новый удар. В Имянкалу приехал мурза Ядкар. Угощая его, захмелевший хан решил то ли блеснуть щедростью, то ли на всякий случай заткнуть рот опасного баскака и в числе даров гостю назвал наложницу свою Зумайру. Ядкар-мурза не из тех, кто упустит обещанное. Рано утром он уехал, не забыв договориться, чтобы дары были отправлены следом.

В жизни девушки, названной Зумайрой, наступили дни чернее черных. Теперь она стала просто рабыней. Двор баскака — не ханский дворец, тут не было особых помещений и комнат для наложниц. Два неказистых строения для слуг меж лачугой, где готовили пищу, и конюшней, жилой хозяйский дом, дом для гостей, несколько каменных клетей да каменный зиндан с провалившимся сводом, — вот все, что имел покуда баскак, мечтающий стать ханом. Полученную в дар наложницу поселили вместе с прислугой под строгим приглядом. Ядкар-мурза возложил на нее бытующую лишь в ханских покоях обязанность: вечерами растирать ему спину и ноги. Испытывая неповторимое удовольствие от прикосновения мягких девичьих пальцев к своему жирному телу, баскак впадал в сладкую дрему. Заслышав храп хозяина, охранники возвращали рабыню на свое место.

В отсутствие баскака она пользовалась некоторой свободой. Могла даже выйти со двора и однажды издали увидела нескольких узников каменной юрты, выведенных, должно быть, по естественной надобности, а среди них — знакомую фигуру. И не просто знакомую, а ставшую уже родной. Аккускгар! Она замерла, не веря глазам своим. Как он попал сюда? Почему он среди узников? Не она ли повинна в этом, не за те ли две короткие, вспоминающиеся теперь, как мгновения счастья, встречи расплачивается он? А может быть, хан подарил его баскаку так же, как ее? Но тогда не держали бы его в заточении. Чем же он провинился?

Она хотела кинуться к зиндану, спросить у него… Нет, на расспросы не хватило бы времени — узников уже загоняли обратно, за железную дверь. Если б успела добежать, она просто приникла бы к нему, шепнула: «Аккускар, душа моя!..» Не успеть… Но он тоже увидел и узнал ее, взмахнул рукой. И этого оказалось достаточно, чтобы ее озябшему сердцу стало жарко, чтобы в душе вспыхнули искры неясной надежды…

Что делать, как помочь ему?

Когда появлялась возможность, она не сводила глаз с каменной юрты, исхитрилась припрятать две лепешки и забросить их в зиндан, пробравшись к нему на рассвете. А когда узников вывели, чтобы угнать куда-то, проявила еще большую дерзость. Ее смелый порыв приободрил обреченных на рабство и заставил ахнуть обитателей селения. Приговор баскака многих опечалил, многие искренне сочувствовали приговоренной к ужасному истязанию девушке.

Еще не представляя, какая мука ее ждет, она приготовилась выдержать все со стойкостью мужчины.

Два охранника завели ее в глубь леса, поставили к толстой березе и обмотали волосяной веревкой от шеи до ног. Затянув какой-то хитроумный узел и запрятав концы, как в пояске жениха, один из охранников коснулся ладонью ее щеки, сказал сочувственно:

— Ну, терпи… Не в гости мы тебя привели…

— Добавь: не ты первая. Аллах свидетель — многих повидала эта береза, — сказал другой.

— И не последняя, наверно…

Охранники ушли, привязанная к березе девушка осталась одна. Лес сначала обрадовал ее, был он восхитителен. В лучах солнца, просеивавшихся сквозь листву, неторопко подсыхала роса. Легкие дуновения ветра смешивали во влажном воздухе сотни приятных запахов. Щебечут птицы. То и дело пробует голос соловей, временами где-то рядом стрекочет сорока. В лесном покое любой шорох отчетливо слышен. Перепрыгивают с ветки на ветку, будто играя вперегонки, проворные белки. Шурша прошлогодними листьями, спешит куда-то деловитый еж. Хорошо!..

Но вскоре девушку стали донимать комары. Они облепили все открытые части тела — лицо, шею, руки, ноги, впивались в кожу и сквозь платье. Она мотала головой, чтобы согнать безжалостных насекомых хотя бы с лица, дергалась все телом, отчего в нескольких местах порвалось платье, но это мало помогало. Комары несколько унялись, когда солнце поднялось высоко. Взамен, почуяв жертву, налетели мухи, слепни и невесть какая еще нечисть.

Утром комариные укусы вызывали нестерпимый зуд, потом кожа начала саднить, как от ожога, к вечеру несчастная уже не чувствовала укусов — тело превратилось в сплошную боль и отекло.

Ночью лес наполнился дикими звуками. Угрожающе заухал филин, подали голоса неведомые девушке звери и птицы. Душераздирающие вопли, стоны, визг, вой привели ее в такой ужас, что сердце едва не разорвалось. Удары сердца, отдаваясь во всем теле, напоминали о боли, заслоненной страхом.

Наутро кровососущее божье воинство принялось терзать ее заново. К концу дня веки девушки настолько опухли, что почти сомкнулись, и ее блуждающий взгляд вырывался через узенькие щелочки. Следующей ночью жуткая лесная многоголосица страха уже не вызвала. Мученице все стало безразличным. Волк ли ей вцепится в шею, медведь ли задерет, змея ли ужалит — все равно. Она приготовилась к смерти, даже, казалось, уже ступила за черту, отделяющую жизнь от смерти. Однако на третий день ее вдруг обеспокоила мысль: а кто же ее похоронит? Это беспокойство, на чей-нибудь взгляд, может быть, странное, заставило встрепенуться, дало силы закричать.

И ее услышали.

В становище минцев, когда она пришла в себя, ее, конечно, принялись расспрашивать, кто она, откуда родом, как угодила в беду, но ни слова не добились в ответ. Ей было страшно даже вспомнить о пережитом, она хотела забыть прошлое и молчала, как немая, потому что рассказывать о себе — значит, вспоминать.

Лишь в бане бормотанье добросердечной старухи что-то перевернуло в ней. Услышав слова: «Тебя, дочка, должны были назвать Минлибикой…» — девушка пришла в лихорадочное возбуждение, на глазах ее выступили слезы.

Ведь в самом деле родители, целуя младенческие родинки, назвали ее Минлибикой — Госпожой с родинками.

Была у нее родина, было родное племя Сынгран. Был отец — глава этого племени. Была мать, взлелеявшая ее…

Как забыть все это?

17

Исчезновение полученной в дар девушки причинило баскаку двойной урон. Во-первых, он лишился удовольствия, которое доставляла рабыня, растирая ему спину и ноги, и даже сон потерял. Он подосадовал, что покарал ее чересчур сурово. «Надо было, конечно, наказать, но вернуть на следующий день», — думал баскак. Во вторых, молва о пропаже разошлась по окрестным племенам, дошла до их предводителей и — что страшней всего — может дойти до Акназара, а то и выше. «Не сумел присмотреть за одной-единственной наложницей», — скажут там, наверху. Какой позор, какой ущерб достоинству мурзы! А еще мечтает стать ханом! У путевого хана наложниц-то не менее сорока…

Ткнулся баскак туда, ткнулся сюда, а напасть на след пропавшей пока не смог, и мелькнула у него мысль, не поможет ли разгадать загадку прикочевавший откуда-то из Казанского ханства ишан[68], или кто он там…

Предводитель прибредших из тех же краев тамьянцев, этот Шакман, конечно, врал, наводя тень на Татигаса, с которым не поладил, а все же вполне вероятно, что на девушку польстился какой-нибудь башкирский турэ. Но турэ — не хан, не решится держать ее при себе без никаха, стало быть, обратится к служителю веры, да не из тех, что путаются под ногами, а именитому. Здешняя знать пользовалась обычно услугами каргалинского ишана, теперь появился «святой человек» поближе. Со всем своим имуществом и скотом расположился он у склона горы Каргаул, и уже пошла о нем слава. К нему идут люди, стекаются всякого рода вести, он много знает и что-то может подсказать, если даже никто еще не призвал его для свершения брачной молитвы…

Служителем веры, который сам возвел себя в ишаны и распространял слух о своей святости, был человек, известный нам под именем тамьянского муллы Апкадира Хорасани.

Покинув втихомолку окутанное дымом становище тамьянцев, он, точно лиса, заметающая след, двигался со всем своим достоянием то в одном, то в другом направлении и, наконец, устремился прямо на юг, решив угнездиться в долине Сакмара. Те места представлялись ему весьма подходящими. Ведь в устье Сакмара стоит Актюба, вторая по значимости столица ногайских мурз. Ей подчинены все окрестные племена и мелкие ханства. Было бы неплохо устроиться поблизости от нее и обратить на себя внимание могущественного мурзы Юсуфа. Представлялось возможным даже заслужить благосклонность мурзы, приблизив его к аллаху и отпуская ему грехи. Вращаться при дворе правителя, безусловно, лучше, чем прозябать в невесть где обитающем башкирском племени.

Однако выяснилось, что под Актюбой, в местечке Каргалы, есть мечеть и что утвердился там такой же, как сам мулла Апкадир, пришелец из жарких краев. Надежды на долину Сакмара оказались беспочвенными. Конечно, и в тех местах в руки Апкадира не текло, так капало бы, но не принято варить в одном котле две бараньи головы, тесно двум служителям аллаха в одном приходе. Ни доходами, ни славой делиться Апкадир не хотел, привык жить вольготно, считать себя стоящим ближе всех к всевышнему.

Отказавшись от долины Сакмара, он круто повернул на восток и на земле башкирского племени Мин отыскал древнюю гробницу. О гробнице он услышал в верховьях Кугидели от проезжавших мимо всадников. Проезжие попытались было прихватить несколько овец из стада муллы — помешал пастух.

— Не трогайте! — закричал он. — Руки у вас отсохнут!

— С чего это? — недоверчиво спросил, заколебавшись, один из покусившихся на овцу. — Заговоренные они, что ли?

— Это святое стадо, божий скот.

— Хе! Скот божий, а владеешь им ты, грешный…

— Хозяин не я, а Апкадир-хазрет. Вон он…

Злоумышленники, услышав это, с любопытством воззрились на человека в чалме, который, стоя под одинокой березой на коленях, усердно молился и, казалось, ничуть не волновался за судьбу овечек.

Мулла Апкадир наловчился не только отпугивать вороватых людей от своего добра, но и использовать их для распространения молвы о своем благочестии. Он давно научил пастухов, как разговаривать с посягающими на его скот, а сам в таких вот случаях принимался громко молиться и бить поклоны. Пусть грешники видят, насколько он далек от мирской суеты и сколь усерден в служении всевышнему. Кто видит, тот непременно расскажет кому-нибудь об увиденном, — пойдут разговоры о святости муллы и неприкосновенности божьего стада.

И на сей раз не ошибся мулла Апкадир в своем расчете. Проезжие прониклись почтением к усердному служителю аллаха и даже приблизились к нему, чтобы поздороваться. Ведь согрешившие всегда нуждаются в отпущении греха.

— Добро пожаловать, мусафиры! — поприветствовал их мулла, прервав молитву. — Да сложится удачно ваш путь! Пусть вашим спутником будет аллах!

И обернувшись к поставленной временно юрте, крикнул:

— Эй, вынеси мусафирам айрану!

Он не стал расспрашивать путников, как это принято, откуда и куда они едут, а снова обратился к молитве, дабы еще раз показать, что поглощен служением богу.

Путники охотно припали к вынесенным женой муллы плошкам с холодным айраном, наполнили желудки, и один из них спросил:

— К гробнице направляетесь?

Мулла не понял вопроса и сделал вид, будто не слышал.

— Куда же еще, как не к гробнице? Священное место! — сказал второй спутник.

Надеясь услышать нечто для себя полезное, мулла Апкадир навострил уши, перестал читать молитву в голос, а лишь продолжал бормотать ее себе под нос. Однако о загадочной гробнице больше не было сказано ни слова.

— Ну, едем, не будем мешать слуге божьему, — засуетился путник, задавший вопрос.

Мулла поспешно мазнул ладонями по щекам, — аминь, значит.

— Отдохнули бы еще…

— Спасибо, хазрет! Твоя забота — при тебе, наша — впереди. Благодарим за айран. Пусть аллах хранит и преумножает твое стадо!

— Аллах, наверно, и без тебя знает, что делать, — сказал второй спутник. — Мулла-агай сам разговаривает с ним каждый день…

Мулла между тем соображал, как, не выдав своего неведения, вытянуть сведения о только что упомянутом священном месте. Чтобы навести разговор на гробницу, сказал, притворно вздохнув:

— Далековато еще мне до конца пути, уланы. Идем, идем — никак дойти не можем.

— Теперь уж недолго идти, — утешил его человек, который первым упомянул о гробнице. — Приноравливаясь к стаду, через недельку дойдете.

— Хорошее там место, — добавил другой. — Есть лес, есть озеро. Акзират называется то место. И святые, и убогие туда идут…

— Туда, туда… — будто подтвердил мулла Апкадир. — Вот и я, направляемый всевышним, вознамерился ступить на священную землю. Да. Коль суждено, предамся молитвам там, буду просить всемогущего простить грехи наши…

Мулла взглянул на солнце, приложив руку ко лбу.

— Места тут мне не знакомые, боюсь с дороги сбиться… В какую сторону мне отсюда идти?

— В эту, в эту!

— Скот лучше теперь же перегнать на левый берег Кугидели. Дальше река — шире и глубже. А гробница — слева от реки.

Поднаторевшему в житейских хитростях Апкадиру более никаких сведений не потребовалось, услышанного было достаточно, чтобы взять нужное направление.

Дорога не доставляла особых хлопот, если не считать помехой то, что прекрасная долина Кугидели замедлила движение стада, дорвавшегося до богатого корма.

Священным местом, оказалось, считают старинное кладбище на восточном берегу небольшого озера. Из разговоров с обитающими у озера людьми выяснилось, что на кладбище будто бы погребены приближенные могущественного предводителя племени, известного под именем Урдас-бия с тысячью колчанов, былые старейшины племени Мин и другие знаменитые, волею судьбы закинутые в эти края люди. Правда это или нет — для Апкадира не имело значения. Прежде всего его заинтересовала гробница, а точнее — мавзолей, выложенный из серого камня. Рассказывали, что построен он над могилой святого Хусейнбека. Судя по всему, Хусейнбек родом был из тех же краев, что и мулла Апкадир, скончался здесь, распространяя среди язычников истины и догмы ислама. Могила проповедника стала местом поклонения обращенных в новую веру, и какой-то предводитель племени распорядился построить над нею мавзолей в виде юрты.

Казалось бы, место это самим провидением предназначено для муллы Апкадира, а мулла Апкадир рожден для этого места, дабы стал он продолжателем дела Хусейнбека и хозяином окружающих земель. Но не укоренился здесь новоприбывший шейх, не понравилось ему, что священное место слишком людно, давно обжили его собравшиеся из разных краев шейхи, дервиши, убогие и просто бродяги. Иные, подобно Апкадиру, сумели сколотить состояние, имели на другом берегу озера дома и надворные постройки. Те, кому не повезло, жили в шалашах. Были и такие, кто устраивался на ночлег в мавзолее. Временами они отправлялись в становища и на яйляу ближайших племен, добывали пропитание всяк по своим способностям, — кто распевай молитвы, кто питая вслух рукописные книги, кто пересказывая занимательные истории, — а потом неделями толклись возле мавзолея. Словом, у Акзирата различного рода попрошайки кишмя кишели.

Зрелище это отвратило душу Апкадира от места, на которое он по неведенью возложил большие надежды. Если бы он остался тут, на него просто не обратили бы внимания или, во всяком случае, он не пользовался бы таким вниманием, к какому привык. Он же не только привык к своей исключительности, но и поверил в нее.

К мавзолею он приехал один, предусмотрительно оставив стадо и случайно обретенную супругу на расстоянии дневного перехода от священного места. Надо была сначала все осмотреть и, как говорится, обнюхать. Увидев нескольких бродяг-дервишей за намазом, Апкадир тоже решил отдать должное богу. Снял елян, затем залоснившийся из-за долгой носки камзол и, постелив камзол вместо молитвенного коврика, громко, чтобы слышали проходящие мимо, пропел две суры корана. После этого посидел, приглядываясь к окружающим, и поманил пальцем одного из двух оборванцев, лежавших неподалеку. Уже по приветствию поспешившего к нему человека Апкадир определил, что тот большой ученостью не отличается, и спросил, усмехнувшись:

— В чем ты видишь свое предназначение, дервиш?

— Прости, хазрет, мы не дервиши. Мы — просители.

— Что значит — просители? Чем вы занимаетесь?

— Мы входим в дом или юрту и высказываем пожелания и просьбы, обращенные к аллаху.

— Какие просьбы?

— Чтобы аллах простил людям грехи и дал им счастье.

— И что же?

— Правоверные вознаграждают нас. Пищей.

— Щедро вознаграждают?

— Когда как, хазрет. Здешние башкиры не придают большого значения молитвам. Им больше нравится, когда читаешь им книги.

— Что за книги?

— О жизни святых. Но слушают их не очень охотно. Просят киссу Юсуфа и Зулейхи. Любят слушать о любви Тахира и Зухры. И про Бузъегета…

Мулла Апкадир неожиданно закричал:

— Неверные! Богоотступники! Ваше занятие не приближает людей к аллаху, а пятнает веру, наносит вред!

Бродяга-проситель, приняв Апкадира за какое-то важное духовное лицо, может быть, ведающее такими, как это, священными местами, растерялся. Тут прибежал его товарищ.

— Не гони нас отсюда, святой ишан! — взмолился он. — Мы не причиняем ущерба кладбищу и оберегаем гробницу от разрушения…

Апкадиру понравилось простодушие оборванцев, а еще больше то, что они приняли его крик за должное и даже повысили его сан, назвав святым ишаном. Надо их приблизить к себе, решил он. Оба — средних лет, на вид еще крепкие, могут оказаться полезными.

— Не гневите бога своим занятием, — сказал он тоном турэ, не допускающим возражений. — Иначе он покарает вас.

— Что же делать нам, хазрет, куда деваться?

— Откуда вы? Вернитесь туда.

— Не дойдем, хазрет. Издалека мы, из Бухары.

— Как вы сюда попали? — спросил мулла, и не по себе ему стало — вспомнились собственные мытарства на пути в эти края.

— Я шел с хозяином, на караван напали, хозяина убили. Я побрел один, не ведая, куда иду, и оказался тут.

— А ты?

— То же самое, хазрет.

— Я застал его тут, он пришел раньше. И мы стали ходить по миру вдвоем…

— Советую вам покончить с этим.

«Просители» в один голос повторили свой вопрос:

— Но что же нам делать, куда податься?

— Коль согласны преданно и безгрешно служить вере, я найду вам подходящее место.

— Готовы служить безоговорочно и безупречно! — воскликнул один из оборванцев.

— И душой, и телом! — добавил другой.

— Чем вы это можете доказать?

— Сделаем все, что прикажешь, хазрет!

— Хорошо. Совершите омовение, сотворите молитву и дайте клятву… В подтверждение клятвы съешьте по горсточке земли с могилы святого.

Для натерпевшихся всякого лиха оборванцев не составило труда выполнить эти условия. Помолились втроем, потом Апкадир долго молился один, протягивая руки к небесам и кладя поклоны. Наконец, он объявил:

— Вы станете моими мюридами. Служите верно мне и аллаху, и будете сыты, одеты, обуты. В должный час перед вами раскроются врата рая. Наше предназначение — приобщать темных обитателей этого дикого края к истинной вере, озарить их путь светом ислама. Свет и дух ислама должны объять нечестивый мир язычников. Всевышний не забудет наших, заслуг, вознаградит за святое дело…

Апкадир произнес все это с таким воодушевлением, что не только взволновал своих почтительных слушателей, но и сам едва не прослезился. Вытерев полой еляна выступивший на лбу пот, он приказал мюридам:

— Шагайте за мной!

Таким образом, Апкадир Хорасани, некогда сам себе присвоивший звание шейха, обзавелся мюридами и стал отныне полным достоинства ишаном.

Завидев издалека, как важно восседает в седле хозяин, сопровождаемый двумя пешими, погонщики скота и пастухи, нанятые Апкадиром, вздохнули облегченно, решили, что мулла подобрал место по душе и близок конец долгого, утомительного пути. Но радость оказалась преждевременной, хозяин огорошил их:

— Поворачиваем обратно.

— Как? Пойдем назад? — выразил общее удивление один из пастухов.

— Ясно ведь было сказано!

Даже Минзиля, чей голос по мере перехода хозяйства в ее руки звучал все громче, заворчала:

— Не дал аллах ума, так, видать, и не даст…

Но изменить решение мужа она не могла, поэтому умолкла, тем более, что рядом с ним торчали два незнакомца в драных одеяниях.

Двинулись обратно по своему следу. Побродив пару дней в долине Кугидели, перебрались на правый берег реки. Мюриды сообщили новоявленному ишану, что слышали, будто хан Акназар на склоне горы Кургаул рядом с летним дворцом строит мечеть, а кто будет ведать ею — еще неизвестно. Не раздумывая долго, Апкадир направился туда.

На этот раз он не прогадал. Остановился неподалеку от стройки, выждал немного, огляделся и поехал в Имянкалу к хану. Был принят, сумел расположить к себе хана обещаниями служить ему верой и правдой. Вернулся к строящейся мечети ее настоятелем, или, как было сказано в ханском дворце, «имамом, посланным самим аллахом».

Окружающие заметили резкую перемену в нем. Он стал подвижен без прежней суетливости, деловит, как турэ, поглощенный хозяйственными заботами. Нашел мастеров — быстро навозили бревен, поставили ему дом…

Ишан Апкадир пришелся хану Акназару ко двору. Впрочем, не только Акназар, но и прочие ханы, мурзы и турэ нуждались в помощи. Времена смутные, народ строптив — одними лишь плетками армаев в повиновении его не удержать. Нужно еще и слово. Нужны наставления, освященные именем бога. В общем, очень нужны услуги таких людей, как Апкадир Хорасани.

Неспроста и баскак Ядкар решил повидаться с ним. И не только из-за пропавшей наложницы. Не лишне, рассудил баскак, склонить этого святошу, обретающего все большую известность, на свою сторону, а потом и приручить.

Ядкар-мурза не поленился, поехал к горе Каргаул.

Дом посредника между людьми и аллахом был виден издалека, двор обнесен частоколом. У новеньких ворот в позе охранника стоял человек в чалме, один из мюридов.

— Позови своего муллу, — приказал баскак, подъехав к воротам.

— Прости, высокочтимый, — вежливо ответил мюрид, — наш хазрет не мулла, а благородный ишан. Сейчас он в отъезде.

— Куда уехал?

— Глава племени Мин пригласил его в гости…

18

Хан Акназар увлеченно обгладывал кость. Двое его приближенных с интересом и не без зависти наблюдали, как кость, еще горячая, крутится-вертится у ханского рта.

У всякого уважающего себя хана должен быть визирь. У хана Акназара их два. Вот эти двое. Во избежание путаницы одного из них называют визирем правой руки, другого — визирем левой руки. Хан любит, чтобы они преимущественно находились при нем, даже когда он ест, — привык пережевывание пищи совмещать с рассмотрением положения дел в ханстве. Удостоенные чести обедать с ханом визири не столько его сотрапезники, сколько собеседники. Они не забывают свою обязанность поддерживать у повелителя хорошее настроение, наперебой сообщают новости, стараются дать дельный совет, кстати вставить в разговор остроумное слово, короче говоря, показать свою мудрость и необходимость. Хан же часто забывает предложить им поесть. Вот и сейчас не приходит это ему в голову, и визири страдают, не осмеливаясь протянуть руку к мясу. Тем не менее бедняги вынуждены улыбаться. Такая уж нелегкая доля у визиря: весело — не весело, а должен улыбаться.

Пока два визиря сидели в ожидании повеления приступить к еде, вошел служитель, оберегающий ханскую дверь.

— Мой повелитель, вернулись армаи, посланные к минцам. Их старший ждет у входа.

Поскольку рот у хана был набит, он не смог ответить сразу. Визирь правой руки зашипел:

— Разве не видишь — великий хан занят!

Визирь левой руки замахал рукой:

— Потом, потом! Пусть подождет…

Но хан быстренько проглотил пережеванное мясо.

— Старший армай, говоришь? Зови.

Лица визирей вытянулись, деланные улыбки на миг исчезли: похоже, останутся они голодными!

Между тем вошел старший армай.

— Что у тебя, говори! — разрешил хан.

— Весть у меня невеселая, мой хан: мы не смогли привезти виновных в Имянкалу.

— Почему?

— Ядкар-мурза отнял их у нас в пути.

— Ядкар-мурза? Что он сказал?

— Он сказал, чтоб мы сказали, что их забрал Ядкар-мурза. Скажете, сказал он, что я отвезу их к великому мурзе, — не я, значит, отвезу, а он, мурза-агай, так он сказал…

Хан неожиданно рассмеялся. Должно быть, рассмешила его путаная речь армая. Дабы поддержать повелителя, натужно засмеялись и визири.

— Ладно, иди, — отпустил хан армая. — Скажи там, пусть вас накормят вдоволь. Можете опять понадобиться.

Визирям представилась возможность излить свою досаду — принялись поносить своевольного баскака. Да как он посмел?! Обнаглел, Коротышка, обнаглел! Визирь правой руки обвинил баскака в том, что он присваивает чуть ли не половину ясака, собранного для великого хана. Визирь левой руки высказал подозрение: а не причастен ли к убийству наследника трона сам Ядкар-мурза?

К удивлению визирей, хан воспринял их суждения безучастно. Он мог похвалить их за проницательность, мог и обругать, как обычно, за недомыслие. Но ни то, ни другое не последовало. Хан задумался.

Темные дела и плутовство баскака ему известны. Не трудно также догадаться, что Коротышка метит на его, Акназарово, место и, когда представится случай, несомненно попытается завладеть троном. Поэтому хан внешне любезен со своим баскаком, а в душе ненавидит его. Но прижать его не может: Ядкар прикрыт благоволением великого мурзы. Может быть, вполне может быть, что убийство Килимбета подстроил он. Да аллах ему судья! Правду сказать, смерть наследника обрадовала хана. Килимбет был постоянной угрозой его власти и благополучию. Теперь этой угрозы нет. Теперь беспокоит только Ядкар-мурза. Да, остался баскак, весьма и весьма опасный. Убрать бы его…

— Я хотел отправить виновных на строительство мечети, — проговорил хан. — Самое место отмаливать грех.

— Да грешников перехватил грешник, — подхватил визирь правой руки и, довольный своим удачно ввернутым суждением, победоносно посмотрел на визиря левой руки.

— Много, много у баскака грехов, — промямлил тот.

— У кого сколько грехов — разберется всевышний, — сказал хан и отодвинул чашу с мясом от себя — стало быть, обед закончился. — У вас их не меньше. Ежели не больше.

Визири заныли:

— Человек грешен, но аллах милостив.

— В усердных молитвах испросим прощения…

Из боковой дверки выскользнул слуга, поднес хану тазик с водой, приготовил полотенце.

— На молитвы потянуло? Ну-ну молитесь, — сказал хан, ополоснув руки. — А еще лучше — займитесь мечетью. Там дело подошло к концу, надо завершить его поскорей.

— Святое дело! — воскликнул визирь правой руки.

— Твои благочестивые деяния, великий хан, спасут и нас, — подольстил визирь левой руки, и теперь уже он победоносно взглянул на соперника.

Может быть, убаюканный угодливыми визирями, хан вздремнул бы, но помешал служитель при двери.

— Вчерашний мусафир нетерпелив, мой повелитель, — доложил он. — Просит ускорить встречу.

Хан знал, что вчера вечером в Имянкалу прибыл посол, но не спешил принять его. Поспешность в этом деле нанесла бы урон ханскому до стоинству. Посол должен подождать, потомиться.

— Сколько у него спутников?

— Двое.

— Невелико посольство. Но, может быть, потому, что дело спешное. Что ж, примем… Сообщи смотрителю дворца, что мы переходим в тронную палату. Пусть придут туда начальник войска и все, кому положено…

…Посол, сменивший дорожную одежду на богатое одеяние, — его шелковый елян и остроконечная шапка были оторочены собольим мехом, — сдержанно поклонился, приложив руки к груди.

— Ассаляммагалейкум, великий хан! Наш великий и преславный хан Сафа-Гирей, владеющий казанским троном, шлет твоему величеству многое множество приветов!

Тут посол перевел дыхание, быстрым взглядом окинул тронную палату хана Акназара и, видимо, удовлетворенный тем, что она заметно уступает тронной палате его повелителя, продолжал, несколько повысив голос:

— Великий наш хан желает твоему величеству здоровья и спокойствия…

— Добро пожаловать, уважаемый посол! — сказал хан Акназар, перестав морщиться, — хана раздражал застрявший в зубах кусочек мяса, он пытался вытолкнуть его кончиком языка. — Да приумножится слава хана Сафа-Гирея!

Хан Акназар жестом предложил послу сесть. Посол опустился на небольшое сиденье, на котором лежала атласная подушечка, и, положив рут ки на колени, приготовился изложить свое дело.

— Я готов выслушать тебя, — сказал хан Акназар, вытолкнув, наконец, проклятый кусочек.

— Великий хан, славное государство казанское переживает трудные дни. На нас надвигается войско неверных. Если наше ханство — опора и щит мусульманского мира — потерпит поражение, то и над вами встанут черные тучи…

— Нам известно, что царь Иван предпримет поход на Казань. Но ведь и хан Сафа-Гирей не сидит сложа руки. Нет-нет да пощекочет Урусов, — усмехнулся хан Акназар, и его приближенные тоже усмехнулись.

Посол пропустил слова хана мимо ушей.

— Великий хан Сафа-Гирей обращается ко всем ногайским ханам, великим и малым, к каждому по отдельности. Просьба ко всем одна: не сможете ли помочь его войску людьми и оружием…

— Значит, хану Сафа-Гирею понадобилась подмога? А когда идет в города урусов за барымтой, что-то не вспоминает о нас ваш великий хан! Не хочет делиться добычей…

— Большая добыча — после большой победы, великий хан. Хватит тогда и на вашу долю. Всевышний не оставит наше войско без помощи. Не взять оружию неверных верха над оружием воинов Сафа-Гирея!

— Дай аллах! А то до нас доходят всякие слухи. Будто бы хану Сафа-Гирею не удался поход на Муром. Будто бы крепко побили там его войско…

Посол сохранял невозмутимый вид. Язык у него был хорошо подвешен, говорил он ровным голосом, чуть напевно, словно читал книгу.

— Сабля победы, хан мой, то сверкает, то меркнет. По полю битвы удача и смерть ходят рядом. Да, хан Сафа-Гирей принес большие жертвы, много его воинов полегло. Ему нужна поддержка, чтобы как можно скорей восполнить потери, усилить войско. Он ждет ее от вас, великодушных правителей мусульманских стран.

— Скажи своему хану, мы обдумаем его просьбу. Если великий мурза Мамай и его брат мурза Юсуф одобрят наши намерения, в меру своих сил мы окажем помощь. Небольшую. Я не могу ослабить свое ханство. Мне самому нужны охранники, воины, оружие…

— Напомню, что брат великого мурзы ногайских земель и его наследник, правитель Средней орды мурза Юсуф приходится хану Сафа-Гирею тестем. То есть наш хан — ваш зять. Поэтому великий мурза готов помочь ему.

— Понятно. Я сказал — обдумаем. Доставь хану Сафа-Гирею наш привет. Желаем ему удач в предстоящих походах за барымтой на землю урусов.

Видя, что посол не думает трогаться с места, хан спросил:

— Есть еще просьбы?

— Есть, великий хан. Еще одна большая просьба.

— Слушаю.

— Подвластные Казанскому ханству башкирские племена начали перекочевывать в вашу сторону, перебираются в ногайские владения. К примеру, к вам ушло племя Тамьян.

— Предположим. В чем же заключается просьба?

— Великий наш хан, посылая горячие приветы, обращается, твое величество, к твоему чувству справедливости. Не давайте в своих владениях землю племенам, ушедшим от нас без позволения нашего хана. Гоните их туда, откуда пришли.

Хан-Акназар высокомерно вскинул голову.

— Я не могу прогнать народ, который по своей воле идет под мое крыло!

— Послы не подлежат казни, мой хан, мой султан, скажу прямо: если случаи, подобные перекочевке тамьянцев, повторятся, ваши отношения с Казанью могут сильно испортиться. Не лучше ли своевременно принять меры, чтобы не допустить это?

— Тамьянского турэ, я думаю, не вернуть на старое место даже с веревкой на шее. Он теперь наш и нашим останется…

Посол встал. Хан Акназар, обратившись к смотрителю дворца, распорядился:

— Уважаемому послу хана Сафа-Гирея окажите должные почести. Позаботьтесь о его спутниках. Путь у них долгий, пусть отдохнут, погостят у нас.

Однако посол не захотел гостить.

— Путь у нас, великодушный хан, в самом деле долгий, я спешу предстать перед своим повелителем. Мы и так потратили времени больше, чем рассчитывали. Я ведь приехал сюда из Актюбы…

Акназар тоже встал.

— Я желаю хану Сафа-Гирею успехов. Да поможет ему аллах!

19

Хан Акназар чувствовал себя должником хана Сафа-Гирея. В свое время хозяин казанского трона прислал ему нескольких умельцев, захваченных на Руси, и передал через посла: «Моему войску нужны кони. Если хан Акназар не поскупится, я и впредь буду посылать ему урусоз. Пусть он не забывает, что я веду войну с урусами и пленников у меня будет много». В ответ хан Акназар отправил под Казань табун лошадей, набранный у башкир.

Сафа-Гирей выполнил обещание. Его армаи пригнали в Имянкалу толпу плотников, каменщиков и кузнецов, плененных при набегах на русские города и клейменных каленым железом: у каждого на груди багровело изображение полумесяца. Руки у этих людей оказались золотыми. Акназар постарался отдариться за них конями, а все же чувствовал себя в долгу.

У него и прежде были рабы-строители, попавшие в Имянкалу разными путями, главным образом — со стороны Бухары и Астрахани. Но их не хватало. Подарок казанского хана помог Акназару заметно поднять свой престиж. Руками клейменых мастеров он за несколько лет преобразил Имянкалу. Обновили крепостную стену и общие ворота. Сменили также ворота, предназначенные лишь для хана и знатных его гостей, выковав новые двухстворчатые, с узорами, пошире старых. Расширили дворец, пристроив новые палаты и комнаты. Забрали железными решетками окна хранилищ, перекрыли конюшни. На Агидели построили специальный ханский паром.

Когда самые спешные работы внутри крепости завершились, хан перевел рабов к горе Каргаул. Следуя примеру своих повелителей, он решил обзавестись летним дворцом для приема знатных гостей и веселий. У южного склона горы было выбрано место, которое первым делом обнесли дубовым частоколом. Огороженное место одним краем захватывало небольшой ручей, другим примыкало к лесу, с тыла высилась гора, спереди простиралось чистое поле. Вскоре поднялись стены дворца, за ними скрыты были летняя кухня и жилище для слуг, поодаль построили конюшни, загоны для скота и кузницу. Ворота, в отличие от Имянкалы, соорудили лишь одни, но такие же, картам, тяжелые, раскрывающиеся на две стороны.

Хан, выезжая со знатными гостями из разных краев на охоту, стал показывать им свой «хутор». Гости возносили до небес его ум и предприимчивость. Иные, конечно, темнели лицом от зависти, но были и такие, кто старался дать дельные советы. Кто-то высказал мнение: не худо бы в этом прекрасном уголке возвести храм для молитв и благочестивых размышлений. Хан принял совет, решил построить мечеть.

Легко давать советы, да нелегко дело делать. Строительство мечети растянулось на годы.

Строители-рабы сначала не представляли, как она должна выглядеть, из чего ее строить. Видевшие Бухару считали, что строить следует из камня. Ай-бай, много камня надо, долго придется ломать и тесать его, говорили они. Пленники с Руси предпочитали дерево. Самые хитроумные срубы не были им в диковинку, однако они не могли вообразить не только внутреннее устройство, но и внешний вид мечети. Божий храм виделся им в образе церкви. Таким образом, строительство первой в ханстве мечети столкнулось в самом начале с немалыми трудностями.

Выложить фундамент выпало на долю пленников из Костромы.

— Вот тут должен быть михраб, — говорил бухарский каменщик русскому мастеру. — Понимаешь? Михраб, михраб!..

— Растолкуй, пойму, — отвечал русский. — Для чего он нужен?

— Это самое высокое место в мечети. Для муллы.

— А я думал — для тебя. Больно уж хлопочешь…

— Смеешься! Кто-нибудь, наверно, давно уже ждет, когда сможет усесться тут.

— Черт с ним, пускай ждет. Спешить нам некуда, все равно в рай нас он с тобой не возьмет.

— В рай не возьмет, а в ад может отправить…

В ад — не в ад, а в преддверие его костромские угодили. Дворцовый служитель усмотрел: «Под церковь выкладывают, кяфыры!» Каменщикам вспороли спины плетками, а потом самих же заставили порушить фундамент.

Дело, может быть, застопорилось бы надолго, если б среди плотников, присланных Сафа-Гиреем, не нашелся мастер из булгар. Старший ханский надсмотрщик подозвал его:

— Как ты влип?

— Я не влип.

— Как попал сюда?

— На Арском поле поймал коня и поехал в свой аул, а меня схватили… Я не раб, я по своей воле пошел в Казань промышлять на жизнь.

— Хорош промысел: увел чужого коня!

— Он был без седла, я подумал — ничей, бродячий…

— Ты, плут, не рассказывай сказки! Что ты умеешь? Какими ремеслами владеешь?

— Хлеб я сеял, господин мой, хлеб. Замучились мы без лошадей, всех в ханское войско забрали. А как пахарю без лошади быть?

— Говори, какими ремеслами владеешь? Как тебя звать?

— Газикеем зовут.

— Как мулла нарек?

— Газизуллой. Но мулла нарекает, а народ по-своему переделывает. Брату моему дал имя «Шарифулла», а люди кличут его Шареем. Он в войско хана нашего, Сафа-Гирея, угодил…

— Хай, чтоб язык у тебя отсох! Угодил — и ладно! Жив останется, так домой вернется, он же не раб, как ты.

— Я не раб! Хан послал меня сюда на время. Я не раб!

— Не вопи! Говори, в чем искусен.

— Я уже показал тут, что умею. Отпустите теперь домой!

— Отпустим, не спеши! Сначала вот построй хану Акназару мечеть. Потом вернешься домой.

— Мечеть? — переспросил Газизулла, изменившись в лице. — Мне не доводилось строить мечеть. Не умею.

— А ты сумей. Аллах вознаградит тебя.

— Не надо мне ничего! Отпустите домой! Я уже поработал на хана Акназара, даже лишку!

— Вот как? Лишку, говоришь? Что ж, получи тогда доплату!..

По знаку надсмотрщика два армая с двух сторон полоснули Газизуллу плетками по спине.

— Ну, так как — сумеешь построить?

— Сумею… — сказал Газизулла, кривясь от боли.

— Построй мечеть — и поедешь домой…

В разговоре с надсмотрщиком Газизулла слукавил — ему доводилось строить мечети. Он знал, что и как делать: принялись строить по его подсказкам. Вначале, правда, работал он вяло, но понемногу увлекся, и желание поскорей вернуться домой подгоняло его.

Рабы, можно сказать, прямо у себя под рукой, из горы Каргаул выломали плитняк для нового фундамента. Лес был загодя свален башкирами, согнанными из разных племен, теперь звонкие сосновые бревна выволакивали из лесу, возили к стройке и частью распиливали на доски и плахи. За лето вырос высокий сруб, обращенный входом на киблу, к сказочно далекой Мекке. Когда подняли и уложили последний венед, Газизулла, развеселившись, ударил подлинному, восхитительно чистому бревну обухом топора; оно отозвалось гулом, и в гуле этом мастеру слышалось: «Скоро — домой!»

Даже рабу приятно видеть творение рук своих. Один из плотников сказал:

— Ладный получился сруб!

— Эх-хе-хе! — отозвался другой. — Сруб поднять — дело дня, а дом построить — года.

— Кабы просто дом это был! — опечалился Газизулла. — Тут дело позаковыристей. Но все равно, братцы, к концу оно идет.

Однако надежды Газизуллы из долины Шунгыта на скорое возвращение в свой аул не оправдались. Достраивали мечеть следующим летом. Самой трудной, потребовавшей особого уменья и сноровки частью работы оказалось сооружение минарета. Вдобавок к рабам ханские армаи пригнали на стройку толпу башкир с ближайших яйляу. Подцепив длиннющими арканами, за которые взялись сотни людей, с помощью множества подпорок и лесов, под зычные выкрики подняли и установили на место сбитые на земле опорные столбы минарета. Снова Газизулла вздохнул с облегчением. Правда, оставалось еще множество мелких дел.

В превеликих хлопотах обшили минарет тесом и водрузили на его иглу выкованный из меди полумесяц. Подстрогали, подогнали, подбили все, что надо, внутри мечети.

Приехал хан со свитой, остался доволен. Вторая пятница селли — самой жаркой и сухой поры лета — была объявлена днем открытия мечети. Во все племена ханства помчались гонцы — приглашать знать на торжество. Само собой разумелось, что примет в нем участие весь двор. Известили Ядкара-мурзу. Гонец с вестью о предстоящем торжестве был послан даже в Актюбу.

Майдан перед мечетью чуть ли не вылизали. Для знатных гостей, чтоб могли наблюдать за праздничной толпой сверху, был устроен мунбар[69].

В назначенный день приглашенные собрались у мечети. Сын предводителя минцев Канзафар и юрматынский турэ Татигас-бий привезли богатые дары. Почему-то никто не приехал из главного становища табынцев, — то ли приглашение туда не дошло, то ли дошло, да им пренебрегли, — племя было представлено посланцами небольших родов Юмран и Кальсир. Но народу в общем было много.

Ишан Апкадир Хорасани сиял, как начищенный медный таз. Это был уже не суетливый тамьянский мулла, а дородный, знающий себе цену, сановитый священнослужитель. Он еще больше пополнел, отрастил живот, на шее обозначились складки. На лице, благодаря полноте, не было морщинок, но тяжеловатое дыхание выдавало в ишане человека в годах. Голос у него так и не изменился, остался писклявым, но Апкадир умело играл им, то повышая, то понижая, а главное — держался так, будто вот-вот сойдет с михраба и поведет молящихся из мечети прямо в рай. В проповеди он призвал своих многогрешных слушателей быть прилежными, стремиться к благочестию, почаще обращать мысли к всевышнему и не скупиться на подношения мечети. Под конец ишан вознес к небесам мольбу даровать благочестивому и великодушному хану Акназару долгую жизнь.

Растроганный хан сделал ишану щедрое денежное подношение, другие дружно последовали его примеру.

Во время богослужения Ядкар-мурза старался показать себя самым преданным трону и вере, самым благочестивым из приближенных хана. Поклоны он клал столь усердно, что казалось — разобьет себе лоб. Но выкрикивая громче всех «Аллахи акбар!», он желал Акназару провалиться в преисподнюю. Когда ишан вознес мольбу даровать хану долгую жизнь, Ядкар-мурза поставил всевышнего, надо думать, в затруднительное положение, обратившись с просьбой поскорей прислать Газраила по душу того же хана.

И хан Акназар был неспокоен. Никто другой не чувствовал так ясно, как он, что баскак рад был бы вцепиться ему в горло. Построив мечеть, хан укрепил свою власть, но не обрел душевного покоя. «Пока не уберу этого мерзавца, я не могу быть спокойным за трон», — вот что вертелось в голове хана.

А ишан Апкадир, будто взявшись совместить несовместимое, завершил проповедь пожеланием:

— Да поможет аллах осуществить ваши благие намерения! Пусть совпадут ваши желания с теми мгновениями, когда ангелы произнесут: «Аминь!»

Праздновать так праздновать — хан распорядился устроить после богослужения прямо перед мечетью состязания в борьбе и стрельбе из луков и назначил награды для победителей. Но когда он с высшей знатью — разумеется, ишан Апкадир был тут же — вышел на мунбар, произошло непредвиденное. Из толпы, собравшейся внизу, выскочил худой, высокорослый человек и устремился к мунбару. Охранники преградили ему путь. Человек закричал:

— Великий хан, скажи им — пусть пропустят меня! Я не раб!

В другое время хан просто махнул бы рукой: «Уберите!» Но в этот момент он был в добром расположении духа.

— Подведите его! — сказал он.

Два охранника подвели нарушителя порядка к мунбару.

— Кто ты? — спросил хан.

— Я, великий хан, человек, построивший эту мечеть. Меня послал к тебе хан Сафа-Гирей. Газизуллой меня зовут.

— Какое у тебя дело ко мне, Газизулла?

— Отпусти меня на родину, великий хан! Я честно служил тебе, строил дворец, построил мечеть. Мне обещали: как только построишь — уедешь домой…

— Кто обещал?

— Твои служители, великий хан. Я свой долг перед тобой выполнил. Отпусти меня, великий хан! Я не раб! Я свободный человек!

— Какое бесстыдство! — воскликнул визирь правой руки. — Все мы — рабы великого хана! Все!

Визирь левой руки, конечно, не мог промолчать.

— Безусловно! — подхватил он. — Мой повелитель, наглец подлежит наказанию. Такую разнузданность нельзя оставлять безнаказанной. Накажи его, мой хан. Пусть это станет уроком для других!

Хан в сомнении взглянул на ишана, словно спрашивая: удобно ли в такой день наказывать? Проницательный ишан, условив его мысль, подергал носом.

— К омрачившему светлый день мечети уместней отнестись сурово, нежели мягкосердечно, мой хан…

— Пятьдесят плетей, — сказал хан. — Сейчас. Здесь.

Газизуллу потащили на середину майдана, кинули на землю, один охранник сел ему на ноги, другой — на вытянутые вперед руки, и тут же засвистели плетки. Газизулла кричал, вырывался, пытаясь что-то доказать, но вскоре умолк, потерял сознание. Его уволокли к остальным невольникам.

Мастера-рабы, построившие мечеть, на торжество не были допущены. Их загодя загнали в длинное, неказистое строение, в которое запирали на ночь. Единственное исключение было сделано для Газизуллы как для старшего при строительстве мечети мастера, но и ему не повезло…

Праздник был испорчен, состязания хан отменил, зато вечером пригласил всю знать во дворец на праздничное угощение. Пиршество завершил писклявый голос ишана Апкадира, пропевшего несколько сур корана.

Всякое заметное сооружение обычно связывают с чьим-нибудь именем, но чаще всего — с именем того, кто велел построить, а не того, кто построил. Храм у горы Каргаул — один из первых на башкирской земле мусульманских храмов — некоторое время называли ханской мечетью. Но в народе слово «хан» подменили другим — «газиз». Словом этим, пришедшим из арабского языка, определяется то, что очень дорого, близко сердцу. Поэтому кое-кто истолковывал его в том смысле, что мечеть была близка сердцу хана Акназара. Но скорее всего народ связал его с памятью о несчастном мастере Газизулле, Газизе…

Народ справедлив, он всегда встает на сторону обиженных.

Долгие годы простояла у горы Каргаул Газизова мечеть, вонзив в небо тонкий минарет и вселяя в сердца проезжих необъяснимую тревогу.

20

Знахарки пришли к мнению, что в образе привязанной к священному дереву девушки Тенгри выставил на пути минских егетов знак, предвещающий племени удачу. В пользу девушки были истолкованы и ее родинки, как открытая, так и обнаруженные в бане.

Не только старушки, доживающие свой век, но и женщины помоложе, и мужчины, воспринимающие всякого рода колдовство, заговаривания, нашептывания со снисходительной усмешкой, даже акхакалы племени присоединились к этому мнению.

— Мы должны привязать ее к себе, — решили акхакалы. — Коль упустим ее на сторону, нас может постичь неудача.

Как привязать? Самое верное — женить на ней одного из парней, которые привезли ее. Но кого женить? Кто должен принести себя в жертву, а вернее — кто достоин счастья, обещанного свыше? Прикинув так и этак, акхакалы единогласно высказались за то, чтобы на найденке женился сын главы племени Канзафар.

Кстати, как раз пришла пора женить Канзафара, не сегодня так завтра разговор об этом должен был всплыть. Субай-турэ не из тех, кто неустанно печется о благополучии племени, да и старость, видно, начинает на него давить. Его безразличие к судьбе безвинно схваченных армаями егетов оставило в душах соплеменников горький осадок. А когда стало известно, что сын турэ отправился выручать попавших в беду сверстников, племя связало надежды на будущее с именем Канзафара.

Но неженатому не доверяют судьбу племени. Мудрость этого неписаного правила подтверждена многовековым опытом. В голове неженатого еще гуляет ветер. Назрела необходимость женить Канзафара. Дело это уже подобно плоду, готовому сорваться с ветки. Даже самого Тенгри, похоже, озаботило будущее минцев. Поэтому не только у акхакалов, но и у простолюдья не было двух мнений насчет того, кто должен жениться на загадочной найденке.

Лишь Субай-турэ смотрел на это иначе. С его точки зрения, найденная где-то там у дороги девушка была ничем не лучше бродяг и попрошаек, то и дело появляющихся в племени. Мало ли что случается в пути! Ну, попала, девушка каким-то образом в беду, спасли ее. Подкормить, поставить ее на ноги и отправить, куда хочет, — вот и вся забота!

Между тем в племени вера в божий знак крепла, слава найденки росла. Первоначальная настороженность и простое любопытство уступили место сочувствию, а потом и сердечному к ней отношению. Девушку уже считали своей.

В конце концов, Субай-турэ вынужден был согласиться с акхакалами. Решил поговорить с сыном.

Люди, не таясь, заводили разговоры о предстоящей свадьбе и при самом Канзафаре, сверстники слегка подтрунивали над ним, поэтому он сразу догадался, зачем его позвал отец. Правду сказать, парень не спешил жениться, не нагулялся еще в егетах, не хотел лишаться возможности отправляться со сверстниками, куда захочется и когда захочется — на охоту ли, на байгу ли к соседям. Он понимал: как только женится, навалятся на него заботы и о семье, и о племени. С другой стороны, он не заигрывал, как другие егеты, с девушками, не было у него никого на примете, хотя нашлась бы в становище красавица, способная пленить его, — на своих, местных девушек смотрел он свысока. Сын турэ есть сын турэ, жениться он должен на ровне. Где-то другой турэ растит для него свою дочь.₍В крайнем случае, отец и акхакалы, посоветовавшись, выберут ему в жены дочь знатного человека из своего племени. Дети турэ не вольны в выборе. Зная это, Канзафар о женитьбе просто не задумывался, а отец ждал, когда повыветрится из него юношеское легкомыслие.

Неожиданный поворот событий заставил Канзафара задуматься. Шутка ли — его собираются женить на девушке, найденной в лесу. Кто она, откуда — неведомо. Ничего о себе не говорит. Люди решили, что такова воля Тенгри, и на том успокоились. Хотя злые языки все еще поговаривают и о нечистой силе: якобы она явилась в облике девушки и уже присушила Канзафара. Голова от всего этого кругом идет…

Субай-турэ начал разговор издалека.

— Заботы о племени, видно, скоро лягут на твои плечи, сынок. Акхакалы склоняются к этому. Я решил женить тебя…

Канзафар немного растерялся, хотя и знал, о чем пойдет речь. Ответил, сглотнув набежавшую вдруг слюну:

— Я не могу перечить тебе, отец. Как скажешь.

— Невесту твою считают посланницей бога. Племя хочет, чтоб ты женился на ней.

— Я понял, отец. Только…

Он хотел сказать: «Только говорят о ней всякое…» Но сдержался, решил не расстраивать отца.

— …Только вполне ли она подходит нам?

— Подходит, сынок, подходит, раз племя считает, что она предназначена нам.

— Твоя воля, отец…

Согласна ли невеста — никто не спрашивал. За нее решали другие.

Поскольку год выдался тяжелый и невеста, как полагали, была не из знатной семьи, свадьбу Субай-турэ наметил скромную, без байги. Акхакалы его решение одобрили, но с условием, что брачную молитву должен сотворить именитый мулла: о чести племени тоже надо думать. Что ни говори — женится сын турэ, свадьбу устраивает предводитель племени. Потому и послан был гонец к служителю аллаха, появившемуся в этих краях недавно, но уже получившему известность как «ишан, имеющий мюридов».

Мулла, а теперь — ишан Апкадир, хотя и обзавелся остабикой, в гости и на торжества по случаю бракосочетания или наречения ребенка ездил один, без жены. Да и Минзиля не рвалась в поездки с ним, стеснялась. Большинство хозяйственных забот Апкадир передал ей, а все же полновластной хозяйкой, настоящей остабикой она себя не чувствовала. Апкадир стал подумывать о жене, способной подняться на уровень, соответствующий его положению.

Утвердившись у горы Каргаул, Апкадир чинно обставил свои выезды: посылает вперед одного из мюридов, в свое время последовавших за ним подобно тому, как заблудившийся щенок увязывается за случайным прохожим; благодаря стараниям мюрида человек, пригласивший ишана, осознает, сколь значителен едущий к нему гость, встречает его должным образом, сажает только на мягкие подушки, бывает даже, что расстилает коврик на том месте, где святой ишан сойдет с коня.

К Субаю ишан тоже послал мюрида и приехал следом в сопровождении слуги.

Никах длился недолго. Ишан сотворил брачную молитву, не спросив, согласна ли невеста и даже не полюбопытствовав, какова она из себя. Невеста сидела за занавеской — ни жива ни мертва.

Субай-турэ объявил, что труд ишана будет вознагражден овцой. Ишан, обидевшись, вяло коснулся руками щек:

— Аллахи акбар!

И сказал:

— Пошлешь с овцой своего погонщика. Одна ли овца, пять ли — все равно нужен погонщик. Не гнать же ее мне самому!

Субай-турэ понял намек, начал прибедняться:

— Год выдался тяжелый, хазрет, иначе я вознаградил бы щедрее…

— Святое дело, Субай-турэ, оценивается не по тому, какой выдался год, а по значению события. Да. Тут важно, кто женился и кем свершен никах…

Глава племени глянул на одного из своих людей:

— Пусть выберут в отаре три овцы. Отправишь с погонщиком.

Ишан и это воспринял равнодушно, ответил тем же вялым движением рук.

После угощения, уже собираясь подняться, ишан кинул взгляд на лосиную шкуру, висевшую на стене, а потом мимоходом потрогал ее.

— Должно быть, лосей у вас много Субай-турэ…

— Слава аллаху, не пожалуюсь. Зимой удачно поохотились.

— Всякая удача — от бога. Не забывай об этом, Субай-турэ.

— Возьми эту шкуру, хазрет, коль она тебе приглянулась.

— Не откажусь…

В торжественный день бракосочетания жених и невеста обычно очень волнуются и в то же время чувствуют себя на седьмом небе. Да и как не волноваться, если этот день снимет запрет с неизведанной близости и обещает небывалые радости! Но ни Канзафар, ни его невеста воодушевления по случаю вступления в брак не испытывали.

У Канзафара не выходили из головы прежние недобрые разговоры о будущей его жене. Лишь мысли о ее схожести с девушками своего племени, терпеливыми по натуре, скромными, застенчивыми, приносили успокоение и временами вызывали теплое чувство к ней.

Минлибика, когда ее уведомили о предстоящей свадьбе, сначала удивилась, затем пришла в смятение. Ведь однажды она уже была выдана замуж, и брак скреплен никахом. Шагали, бедняжка Шагали… Наверно, и ему было тяжело. А вдруг он нападет на ее след, отыщет?.. Впрочем, зачем она ему теперь — обесчещенная, униженная до предела, надломленная невыразимыми страданиями! От него скрыть правду она не смогла бы. Здесь, у минцев, скрывает. Только имя свое назвала настоящее, а не имя рабыни. Будто из вечной тьмы попала она на солнечный свет, и хотела забыть пережитое, и боялась, что узнав, кто она, минцы отправят ее обратно, к ненавистному баскаку. Нет, нет, все, что угодно, только не это!

Случайно услышала Минлибика разговор, что по земле минцев как-то прошло племя Сынгран, разделилось и кануло неведомо куда. Силы небесные, за что, за что вы обрушили на безвинную столько ударов?! Она погоревала, жалея отца, мать, близких, — должно быть, сорвала их с места какая-то беда, решила Минлибика. И надежда на возвращение в родные края, затеплившаяся в ее сердце, угасла.

К счастью, минцы уверовали, что она послана к ним богом. Пусть будет так! Это ее устраивало, хотя всеобщее внимание несколько тяготило. Она старалась держаться понезаметней, разговаривала мало, но кротко; если надо было что-то сделать, делала старательней любой служанки.

Когда Минлибика уже свыклась с мыслью, что придется — никуда не денешься — стать женой Канзафара, судьба едва не сыграла новую злую шутку. Ишана, приглашенного для свершения никаха, оказалось, зовут Апкадиром Хорасани. Минлибика похолодела. «О боги, неужто нашлете на меня ту же муку? Помогите мне! Спасите! — взмолилась она. — Ни в чем я перед вами не грешна!»

Ничего другого ей не оставалось, кроме как уповать на богов, терзаясь мыслью — узнает ее старый знакомый или не узнает. Если узнает, то поднимет такой шум, что баскак непременно услышит.

О том, какие бури бушуют в душе Минлибики, никто из окружающих, конечно, не догадывался. Она была подавлена, — ну что ж, для невесты это естественно. Крутившиеся возле нее енгэ подбадривали:

— Не бойся, милая, не печалься. Жених у тебя завидный: молод, статен…

— Даст аллах, скоро станет большим турэ, сменит отца…

Турэ!.. Енгэ полагали, что невесте приятно слышать это слово, а ей оно теперь было ненавистно, навидалась всяких турэ, пропади они пропадом!

Судьба все же смилостивилась: то, чего Минлибика страшилась до дрожи в сердце, обошло ее. Когда повели ее за занавеску, она как и подобает скромной невесте, прикрыла лицо платком, да ишан и не взглянул на нее. Сразу после брачной молитвы ее отвели в юрту, приготовленную для молодых.

Долго сидела она одна, вслушиваясь в голоса, доносившиеся снаружи. Но вот к юрте подвели Канзафара, у входа поднялся веселый гвалт, енгэ требовали плату за дверную завязку. Минлибика улыбнулась и тут же, испуганно прикрыв лицо руками, будто кто-то мог увидеть ее улыбку, вскочила.

Вошел Канзафар, остановился, глядя на нее. Минлибика все еще стояла с прикрытым лицом.

— Что ж не встречаешь, муж твой пришел, — сказал Канзафар.

Минлибика не ответила. Вдруг перед ее мысленным взором предстал Шагали. Смежив веки, Минлибика сопоставила первого мужа со вторым и нашла, что явно выигрывает первый: как представлялось теперь, Шагали был и красивей, и бойче, и ласковей — словом, намного привлекательней. В тот же миг между Шагалием и Канзафаром возник Аккускар. Минлибика вздрогнула, отняла руки от лица, опустилась перед Канзафаром на колени и потянулась к его пояску.

Среди шутливых свадебных затей есть обычай хитро завязывать поясок жениха, запрятав концы. Развязывая поясок, молодая жена должна показать свою сноровку. Минлибика справилась с этим быстро. Поднявшись, сняла с мужа шапку, повесила на крюк. Помогла снять елян. Посадив Канзафара на чурбак, стянула его сапоги, поставила у входа. Кивнула на приготовленную заранее постель:

— Ложись…

Канзафар лег и молча следил, как раздевалась она. Сняла кашмау и елян, аккуратно повесила на крюк. Приставила свою обувь к его сапогам… Канзафар удовлетворенно подумал, что жена ему все же досталась подходящая.

Минлибика подошла, легла рядом. Канзафар, лежавший на спине, повернулся к ней. Минлибика обняла мужа. И тут ей снова привиделся Шагали. Она зажмурилась, как бы не желая видеть его, обняла Канзафара крепче.

И тихо-тихо заплакала.

21

Солнце, завершая свой ежедневный путь, зашло краешком за гору. Ишан Апкадир в это время подъехал к берегу Кугидели и облюбовал полянку для ночлега. Возраст давал знать о себе, тряска в седле стала утомлять огрузневшего ишана, и теперь ездил он не торопясь. Расстояние от Асылыкуля до горы Каргаул егет мог бы одолеть на быстром коне за день, а ишан, сделав несколько передышек, вынужден был остановиться на ночь у реки.

Мюрид со слугой и погонщиком овец, стреножив коней, пошли собирать хворост для костра, ишан прилег под старым вязом и задремал. Солнце между тем скрылось за горой, словно бы оставив в залог багровую зарю в полнеба. Но сочный, густой поначалу цвет зари потихоньку разжижился, пламя заката сменилось золотистым сиянием, сияние стянулось в узкую полоску над горизонтом, а вскоре и полоска исчезла.

Зато на полянке уже пылал костер, и в подвешенном на треноге казанке закипела вода.

Разожженный вечером огонь издалека виден, костер привлек внимание каких-то проезжавших мимо людей. Только-только слуга собрался кинуть в кипящую воду чай, заранее отсыпанный ишаном из хранимого за пазухой кисета, — к костру подъехал всадник, отдал салям.

— Вагалейкум ассалям! — нехотя отозвался мюрид. — Пригласили бы тебя, мусафир, разделить наш скудный ужин, да видишь — сами еще не сели…

— Спасибо, я только узнать… Мурза мой послал. Мы возвращаемся домой, он увидел огонь и говорит — узнай, кто такие.

— Мы-то? Мы — люди преславного ишана Апкадира. Слышал о нем? Вот он сам, творит намаз…

Ишан, как всегда при появлении посторонних, живо поднялся и принялся бить поклоны, бормоча молитву. Довольный ответом мюрида, он прервал свое занятие, подал голос:

— Кто там подъехал?

— Проезжий, хазрет.

— Чего он хочет?

— Узнать, кто мы такие.

Ишан встал, приблизился к всаднику.

— Кто тебя послал, мусафир?

— Хозяин мой, Ядкар-мурза. Мы возвращаемся в Таштирму. Он велел спросить, кто вы.

— Сообщи ему: здесь не мирские люди — служители аллаха. Передай: ишан Апкадир Хорасани желает мурзе счастливого пути.

— Передам, хазрет. Пусть будет удачным и ваш путь!

Всадник уехал, оставив хазрета в сильном возбуждении. Имя «Ядкар-мурза» мгновенно вывело ишана из дремотного состояния. Ему давно хотелось познакомиться с высокородным баскаком. Доходил до его слуха шепоток, будто мечтает Ядкар-мурза свалить хана, завладеть троном. Тот, кто думает о будущем, не может пропустить такой шепоток мимо ушей. Знакомство с мурзой может оказаться весьма полезным. «Да и я могу ему понадобиться. Коль не глуп, должен бы воспользоваться случаем, подъехать…» — размышлял Апкадир.

Сели пить чай. У спутников ишана еда была немудреная: каждый вытащил из-за пазухи пресную лепешку, испеченную в горячей золе, и завернутую в тряпицу, обгрызенную головку корота. У погонщика, посланного с овцами, оказалось то же самое. Лишь в котомку ишана помимо лепешек и корота от щедрот Субая-турэ угодили солидный кусок копченой конины, вяленая гусятина и несколько кругов казы. Не может же приближенный аллаха довольствоваться тем, чем довольствуются слуги!

«Должен, должен подъехать! — думал Апкадир, отрезая кусочки казы. — Лучше было бы, если б он застал меня за молитвой, но подкрепиться тоже надо…»

Угадал ишан. Ядкар-мурза со всей своей свитой подъехал к костру — вынырнул вдруг из темноты, отдал салям и спешился. Ишан, отвечая на приветствие, приподнялся.

— Коль не ошибаюсь, мурза Ядкар?

— Ты прав, хазрет. Подобно тому, как свет ислама привлекает заблудшего, свет твоего костра привлек меня.

Ишан сразу отметил, что тон у мурзы несколько заискивающий, — обычно так разговаривают с ним люди, которые обращаются по какой-нибудь нужде. Стало быть, он зачем-то нужен и жестокосердному баскаку, считающему себя доверенным человеком повелителя Ногайской орды и полновластным хозяином этих мест.

— Пища мусафира должна быть при нем, добро пожаловать, Ядкар-эфэнде[70], к моему огню, — пригласил ишан.

— Благодарю, хазрет, но мне даже стало неловко, когда я узнал, что столь значительное лицо вынуждено удовлетвориться скудным ужином у пыльной дороги. Я подъехал, чтобы пригласить тебя в свой дом. До селения моего не так далеко отсюда, коль сейчас же тронемся, около полночи будем там.

— Не добавляй себе хлопот, Ядкар-эфэнде. Чем бы ни утолил голод, где бы ни прикорнул — слуга божий доволен.

— Нет-нет, хазрет, я говорю вполне серьезно! Вот для них сон и на траве сладок, а для нас, пожилых, — мучение. Не стесняйся…

Ишан, словно бы нехотя, словно бы уступая настояниям, поднялся на ноги.

— Не стоило бы доставлять тебе лишние хлопоты. Да. Но пророк сказал: отвергать приглашение — грех…

Впереди со своей свитой поехал баскак, ишан с мюридом и слугой последовал за ними. Погонщика с овцами сочли за лучшее оставить на месте, чтобы утром он направился напрямую к горе Каргаул.

Порядком погостил ишан Апкадир у баскака. Ядкар-мурза не отпустил гостя и на второй день. Показал свое хозяйство и попросил подкрепить его благополучие специальной молитвой, за которую ишану была обещана жирная овца.

Ишан, человек тертый, чувствовал, конечно, что расщедрился баскак и оказывает такие знаки внимания вовсе не ради молитвы, а по какой-то иной немаловажной причине.

Сотворив заказанную молитву кое-как (хотя Ядкар-мурза с интересом следил за действием, сидя напротив на громадной подушке), ишан не спешил произнести «Аминь!» Придержал поднятые руки возле щек, сказал, стараясь придать голосу как можно больше убедительности:

— Коль есть на тебе, Ядкар-эфэнде, грехи, сразу и покайся. Милосердие аллаха безгранично, испросим прощение.

Баскак слегка поерзал, обдумывая ответ.

— Нет, наверно, на свете человека без грехов, хазрет. Покопаться, так у каждого найдутся.

— Люди не ограждены от ошибок. Надо только помнить о боге и вовремя обращаться к нему. Он простит и помилует.

— В этом, хазрет, ты осведомлен, конечно, лучше, чем я, ибо стоишь к нему ближе остальных.

— Я и тебя приближу к нему, мой эфэнде. Да. Похлопочу за тебя. Открой, пользуясь случаем, тайны, которые тяготят твою душу, назови хотя бы самый большой свой грех…

Баскак заколебался: может быть, и надо покаяться перед аллахом, но стоит ли признаваться в грехах этому хитрому хазрету?

— Ну, говори, мой эфэнде, — поторопил ишан, не дождавшись ответа. — Поднимал ли ты руку на детей Адамовых?

— Случалось, наверно. В эти смутные времена народ совсем испортился.

— А не было ли случая, когда человек по этой причине лишился жизни?

— Нет! — закричал вдруг Ядкар-мурза неестественно высоким голосом. — Не убивал я людей!

— Успокойся, мой эфэнде. Кто знает, не убивал, так, может, еще придется, на ханской службе всякое случается. Не лишне заранее испросить прощение…

Ишан снова забормотал было молитву, но баскак прервал ее.

— Не надо… Не в том мое горе. Девушка у меня пропала…

— Аллах всемогущий! Пропала твоя дочь?

— Не дочь, но… Она очень дорога мне. Хан Акназар подарил мне свою наложницу. А ее похитили!

— Да обернется убыток прибылью! Не горюй, мой эфэнде, аллах великодушен и щедр, пропала наложница — обретешь другую, даже получше.

Ядкар-мурза не стал рассказывать в подробностях, как пропала девушка, к какому истязанию приговорил ее. Посчитал, что это унизит его достоинство. В самом деле, не делает ему чести жестокая расправа со слабым, беззащитным существом. Был бы мужчина — другое дело… А ишану не пришло, да и не могло прийти в голову, что он скрепил брак сына турэ с какой-то там пропавшей наложницей, рабыней.

— Мне необходимо найти эту девушку, — сказал баскак просительно. — Помоги, хазрет. Ты разговариваешь со многими. Может быть, слышал что-нибудь о ней?

— Пока не доводилось. Но повторяю: не стоит горевать. Даст аллах, обретешь двух таких… — Ишан, наконец, коснулся ладонями щек, дабы завершить молитвенный обряд. — Аллахи акбар!

— Я должен найти эту девушку. Именно ее! — продолжал Ядкар-мурза. — Мне неловко перед ханом Акназаром. Признаться, не так велика потеря, как велик срам из-за нее. После смерти мурзы Килимбета я стал ближайшим наследником хана. Может статься, и сам он… Словом, ханство может перейти под мою руку. Понял? Не приличествует будущему хану терять наложниц. Понял?..

Понял ишан Апкадир, все понял. Понял, что баскак не прочь подторопить события и, стало быть, ему, ишану, надо ухо держать востро… Ответил понимающе:

— Вижу, основания для беспокойства серьезные. Да. О тебе, мой эфэнде, может сложиться превратное мнение…

— Потому и прошу: услышишь что — сообщи. Услуга твоя не забудется.

— Найдем ее, найдем с божьей помощью! Куда она могла подеваться? Либо вернули ее хану, либо прячут с ведома какого-либо башкирского турэ.

Для баскака предпочтительней было бы второе. Если вернули хану, придется предстать перед ним с виноватым видом, а он возьмет да осмеёт, опозорит. С турэ дело обстоит проще. Прижать его, так сам бегом побежит, чтоб вернуть девушку.

— Я уже навестил кое-кого, — признался Ядкар-мурза. — Пока — ни слуху ни духу.

— В каких племенах побывал? Только в окрестных, наверно. Надо бы и на дальние бросить взгляд.

— Был у табынцев, у юрматынцев. Заглянул к кыпсакам и даже к объявившимся недавно тамьянцам…

Ишана будто кулаком в ухо саданули. Правда, слышал он, что Шакман-турэ увел свое племя куда-то искать новое пристанище, но не ожидал, что тамьянцы объявятся в этих краях. Ишап вздрогнул, однако быстро взял себя в руки.

— К тамьянцам? — деланно удивился он. — Это что за племя, откуда взялось? Не из Казанского ли ханства? Не Шакманом ли их предводителя звать?

— Да, Шакман его имя.

— Вон кого к нам принесло! Судя по слухам, коварный он человек. Лишит нас этот нечестивец покоя.

— В разговоре со мной он чуть-чуть хитрил, но особого коварства я не заметил.

— Верь ты ему! Такие зайцами прикидываются, а отвернешься — превращаются в волков. Чую — у него должна быть твоя девушка.

— А он указал мне на Татигаса, юрматынского турэ.

— Он лжив, как тысяча лжецов! — воскликнул бывший тамьянский мулла и спохватился, почувствовал, что допускает излишнюю горячность. — Впрочем, э-э-э… кто знает. Возможно, на этот раз он не солгал. Не поладили, видно, они с Татигасом.

— Юрматынскому предводителю тоже нельзя верить.

— Никому из них, мой эфэнде, нельзя верить. Добиться от них правды можно, лишь заставив поклясться перед аллахом, что не соврут.

— Судьба башкирских турэ этого края в моих руках, хазрет, — напомнил Ядкар-мурза. — Коль понадобится, я выжму правду, и не беспокоя всевышнего.

— Нет-нет, не спеши с этим дорогой мурза! Дай им сначала возможность повздорить меж собой. Тогда и пропажа может всплыть…

Баскак усмехнулся, его самого не оставляла мысль подлить масла в огонь ссоры двух не поладивших меж собой предводителей племен.

— Будем надеяться, хазрет, что твое пожелание пришлось на миг, когда ангелы произнесли: «Аминь!»

— Аллахи акбар!

Апкадир-хазрет покинул двор мурзы в приподнятом настроении, вполне удовлетворенный и угощением, и знаками внимания, которых удостоился. Но более всего он, старая лиса, был доволен тем, что будущий хан рассчитывает на его помощь. А печаль баскака развеселила его. «Прозевал свое добро! — мысленно смеялся ишан. — И какое добро! Красавицу, подаренную ханом!»

Вот у него-то, у ишана Апкадира, слава аллаху, ничего не пропадет. Удачно он женился, хорошая досталась ему остабика. Диковата, правда, неотесана, но хозяйствует умело. И подсказывать ей теперь нет нужды — все делается, как надо, все на своем месте. Можно отлучаться из дому со спокойной душой. Да. Повезло с хозяйкой. А пора все же присмотреть вторую жену, помоложе, повидней. Вот приедет домой и вскоре… А почему вскоре? Сразу же и займется этим.

Ехал ишан Апкадир домой, предаваясь сладостным мечтам, а дома встретили его ошеломительной новостью:

— Абыстай[71] пропала!

Сначала он не мог понять, в чем дело. После того как слуги подтвердили сообщение мюрида, принялся расспрашивать:

— Она ушла или уехала — кто-нибудь видел?

— Нет, никто ничего не видел. Будто сквозь землю провалилась, — отвечали ему.

— Имущество, скот целы?

— Из табуна пропали два иноходца.

Дело вроде чуть-чуть прояснилось. Значит, уехали вдвоем. Может быть, заранее сговорились. Но кто ее увез? Не тот ли, кто похитил и наложницу Ядкара-мурзы?

У ишана голова пошла кругом.

22

Минзилю увез Биктимир. Да-да, тот самый — ее первый муж, похороненный молвой и оплаканный народом страдалец.

Незадолго до того, как ишана пригласил Субай-турэ, к остабике прибежала жена пастуха, который служил у муллы Апкадира еще на тамьянской земле да так и остался при «святом стаде».

— Абьтстай! — закричала она. — Теленок в стаде заболел.

Ишан, крутившийся возле плотников, обернулся:

— Что с ним?

— Не знаю, хазрет. После дойки я подпустила его к матери, а он сосок брать не хочет.

Хазрет очень дорожил скотом и не то что телят, всех ягнят знал наперечет, не терпел убытка.

— Сходи, взгляни, — сказал он жене. — Коль заболел, надо привести во двор.

У извилистого ручья под старым вязом женщин встретил пастух, относившийся к Минзиле по-свойски — он был на ее скромной свадьбе дружкой Биктимира. Рот у пастуха — до ушей.

— С теленком ничего не случилось, — сказал он. — А случится, так пусть об этом голова у хазрета болит. Тут к тебе гость… Стой крепко — не падай…

Кусты рядом зашевелились, густая листва раздвинулась, и Минзиля обомлела.

— Ты?! — выдавила она наконец.

— Я.

— Боже мой!..

Они стояли, не решаясь приблизиться друг к дружке. Жена пастуха легонько подтолкнула остабику.

— Зайдите за кусты. Кто-нибудь из псов хазрета может появиться.

Биктимир несмело взял Минзилю за руку, увел за кусты ивняка.

— Не ждала?

— Господи!.. Как я могла ждать? Мне с горя хотелось спалить весь мир… Как же это вышло?

— Долго рассказывать. Потом. Я пришел за тобой. Пойдешь?

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Легко сказать.

В глазах Биктимира мелькнули злые огоньки.

— Не хочешь? Еда у муллы, конечно, посытней…

— Подавился бы он этой едой!

— Так что же тебя держит?

— Постой, не спеши. Надо подумать, как лучше…

— Лучше, наверно, в доме муллы…

Биктимир едва не сказал «в объятиях муллы», но сдержал себя. Он не хотел, да и не вправе был упрекать Минзилю за то, что случилось с ней без него. Да вот невольно упрекает. Чтобы не оттолкнуть ее совсем, он сказал мягко:

— Может, тебе трудно решиться так вот, вдруг. Я согласен подождать.

— Нет, зачем ждать! Я готова. Пойду с тобой, куда угодно!..

— Я надеялся, что ты скажешь так, поэтому пришел. — Биктимир обнял жену. — Спасибо, милая!

— Но… Но нельзя уходить сейчас. Апкадир завел верных псов, догонят… Надо немного выждать, добыть коней…

— Это я улажу. У меня, как видишь, есть друзья. Не забыли меня.

— Я приготовлюсь и дам тебе знать. А пока до свидания, душа моя!

Минзиля поцеловала мужа, и нахлынули на нее пронзительная жалость и нежность. Биктимир сильно изменился, исхудал, подурнел, но все равно для нее он был красивей и ближе всех на свете.

Домой, если позволительно теперь называть дом ишана Апкадира ее домом, Минзиля вернулась с теленком на руках и принялась усердно «лечить» его. Теленок жалобно мычал, артачился, не хотел пить разжиженную теплой водой опару.

Отъезд ишана к минцам на торжество бракосочетания обернулся праздником, в душе Минзили. Она собрала в узел самые необходимые вещи, припасла снеди и с наступлением темноты отправилась к старому вязу, где поджидал ее Биктимир с оседланными конями. Как раз в это время во дворе ишана взметнулось пламя — загорелась одна из лачуг. Поднялся переполох, оставленный дома мюрид и слуги кинулись тушить пожар. Пока справились с огнем, не дав ему перекинуться на другие строения, и отдышались, стало светать. Лишь утром обнаружилось, что исчезли остабика и два великолепных скакуна.

Что нужно беглецам? Темная ночь и быстроногие кони. Биктимир с Минзилей к рассвету домчались по степной дороге до обширного леса, тянувшегося вдоль Агидели. Дальше поехали шагом. Теперь преследователи, если б слуги ишана и кинулись вдогон, смогли бы настичь их разве только на сказочных тулпарах.

Биктимир не раз уже испытал на себе, как худо одинокому беглецу. Днем всюду ему грозит опасность, ночью страшновато. В степи того и гляди нарвешься на недругов, в лесу — на хищника. Не знает одинокий покоя, судьба его висит на волоске и днем и ночью. Вдвоем легче. Правда, случись что — Минзиля, может быть, даже осложнила бы положение, одному-то проще скрыться. Но видя ее рядом, Биктимир чувствовал себя уверенней, жизнь обрела новый смысл, стала полней.

Когда солнце поднялось над лесом, они облюбовали полянку, пустили коней попастись, перекусили сами. Биктимир прилег, положив голову на колени жены, хотел лишь чуток полежать так, в блаженном покое, но тут же одолела его усталость, — заснул.

Минзиля сидела неподвижно, радуясь тому, что дала ему возможность отдохнуть, вслушиваясь в такое знакомое, по-прежнему хрипловатое дыхание, всматриваясь в родное лицо. Да, оно изменилось, очень изменилось, появились морщинки, беспорядочно отросли усы и борода, на щеках нет уже былого здорового румянца, кожа потемнела, даже почернела, приобрела какой-то синюшный оттенок, у висков топорщатся белые волоски. Вдруг ей показалось, что это — совсем незнакомое, чужое лицо. «Нет-нет, — безмолвно Закричала она, — не чужое! Он мой, мой! Мой муж, мой любимый!»

Вспомнились счастливые дни, прожитые с ним у Шешмы, в лесной лачуге. Минзиле захотелось обнять его, прижаться, приласкаться, как тогда. Она легонько притронулась к волосам, склонилась к нему поближе. Запах пота ударил ей в ноздри, — у Биктимира, всегда чистоплотного, видно, давно не было случая постирать рубаху. Но и этот запах был Минзиле мил. У каждого человека — свой характер, свои повадки, голос, походка, жесты. И даже запах свой, присущий только ему. Тот, кто любит его, любит и этот запах. Сколько раз Минзиля плакала тайком, припав лицом к припрятанной рубахе Биктимира, вдыхая в тоске ее запах!

Она не выдержала, коснулась губами его шершавых губ. Чуткий Биктимир мгновенно проснулся.

— Что? Что случилось?

— Ничего, милый. Лежи, лежи…

— Вот раззява! Заснул! — ругнул он себя и вскочил.

— Успокойся, душа моя, полежи еще, поспи, — принялась уговаривать Минзиля, испугавшись его отчужденности. — Я побаюкаю…

Он опустился рядом. Минзиля думала — опять заснет, но ее ласковый голос и легкие прикосновения не убаюкали его, а возбудили желание. Биктимир обнял жену, и она страстно приникла к телу, исполосованному плетками, хранящему следы опутывавших его веревок — волосяных, пеньковых, мочальных… Два сердца забились в лад.

…Они заснули и проснулись почти одновременно, полежали в молчании, выходя из забытья.

— Как ты жила без меня? — спросил Биктимир.

— Как… Как бы ни жилось, а жить приходится.

— А я вот почти отдал богу душу, да передумал. — Биктимир усмехнулся. — Дорога она, оказывается, душа-то.

— Ты обещал рассказать…

— Ну, как я влип — ты, наверно, слышала. А остальное и сам больше с чужих слов знаю. Когда меня плетками разделывали, последнее, что запомнил — Шакман, собака, начал стегать… Кинули в яму, и к утру я будто и дышать перестал. Вытащили, пощупали, решили — помер, холодный. Помер так помер, надо закопать, чтоб не завонял. Велели двум ирехтынцам отвезти тело в лес, похоронить. Они уж и могилу вырыли, потащили меня к ней, а я возьми да застони. Те егеты, мои давние знакомые, сильно испугались, — это они мне потом сами рассказывали, — но сообразили, что не до смерти я убит. Отвезли меня подальше в лес, прикрыли ветками. А могилу закопали и камень воткнули — вроде бы я там…

— Бедненький мой! — вздохнула Минзиля. — Как же ты там, один-то?

— А могильщики мои ко мне наведывались. Соберутся будто бы на охоту — и ко мне. Выходили. Поставили на ноги и говорят: «Второй раз хоронить тебя неохота, давай уходи куда-нибудь подальше, к Уралу, там тоже, слыхать, башкиры живут». Я и пошел. Долго шел, таясь, как зверь лесной. Добрался до реки Ай. Люди там оказались добрыми, пожил я у них, набрался сил, и потянуло меня обратно. Не мог тебя забыть… Ну, на этот раз шел побыстрей, вернулся на Шешму, а там — никого, одна гарь кругом…

Минзиля шевельнулась, порываясь что-то сказать, но только вздохнула опять.

— Люди все же не исчезают без следа. Узнал я, что мулла на тебе женился, а потом подался куда-то в эту сторону. Что делать? Пошел было опять на Ай, хотел плюнуть на тебя и забыть, а не могу. Решил — отыщу и, коль не вернешься ко мне, мулле голову оторву. Да и Шакману должок захотелось отдать. Сколько земли исходил — не рассказать. Набрел-таки на знакомого пастуха… Ну, вот и все… Пора дальше ехать.

— Куда ехать-то?

— Добрые люди посоветовали добраться до верховьев Агидели и уйти за Урал. Говорят, баскаки дотуда не дотягиваются. А может, и поближе найдем спокойное место…

Биктимир приторочил узел с вещами Минзили к своему седлу и подсадил ее на коня.

…На следующий день они ехали уже не таясь. Правда, Биктимир вступал в разговоры только с пастухами, выяснял, что за места проезжают. Один из пастухов сообщил:

— Земли тут юрматынские. Юрматынцы мы.

— Турэ у вас злой? — поинтересовался Биктимир.

— Разве незлые турэ бывают? — улыбнулся пастух. — Все они одинаковые.

— Да нет, брат, неодинаковые. Один норовит утопить, а другой — кинуть в огонь. Один заставляет кланяться, другой — спину гнуть.

— Один шайтан…

Может быть, закончив разговор на этом, путники наши отправились бы дальше, но тут в их сторону свернули несколько всадников.

— А вот и сам турэ, Татигас-бий, едет, — сказал пастух, указав на всадников кнутовищем.

Татигас, осадив коня, спросил добродушно:

— Беглые?

— Сначала, турэ, люди здороваются, — сдерзил Биктимир. — И проезжий, и беглый — тоже люди.

— Ишь ты! Давно других уму-разуму учишь?

— Да я, турэ, больше сам ума набираюсь.

— Ну и как идет дело?

— Не шибко. Успели расхватать до меня, ум-то.

Татигас рассмеялся.

— Конь под тобой чей?

— Раз подо мной — выходит, мой.

— Значит, так: ждите меня в становище, — приказал турэ. — Я скоро туда подъеду.

И ускакал куда-то со своими спутниками.

Биктимир с Минзилей переглянулись в недоумении.

— Ладно, заедем в становище, — решил Биктимир. — Может, это нам на пользу обернется.

Татигас не заставил ждать себя долго. Соскочил с коня, тут же позвал беглецов в свою юрту.

— Ты, кустым, со мной не хитри, — сразу предупредил он, обращаясь к Биктимиру как к младшему по возрасту, хотя сам выглядел моложе. — Я тебя насквозь вижу. Откуда сбежали?

Биктимир все же не открыл всю правду.

— Издалека, турэ, из казанских владений.

— Прекрасно! Чем длинней путь беглеца, тем короче его тень.

— Это уж так…

— Оставайтесь у меня. Укрою. Какой турэ ныне откажет бесприютным в приюте? Но укрытый и сам должен быть всегда настороже. Глянешь раз вперед — пять раз оглянись назад. Понял?

— Такая уж у Нас доля: от опасности бежать, а потом жить-дрожать.

— Ишь ты, умеешь разговаривать! А дело какое-нибудь разумеешь? Ремеслу не обучен?

— Я ко всякой грязной работе привычен, лишь бы еда была чистая.

— Хм… Табун я тебе, пожалуй, не доверю. Жену твою на дойку кобылиц поставить можно. Кумыс делать умеет?

— Вся она тут, со всем своим уменьем и неуменьем. Сама может сказать.

Татигас окинул Минзилю взглядом с головы до ног и, должно быть, впечатление она произвела хорошее.

— Что умеет жена — ей и зачтется, — продолжал турэ. — А сам ты на что способен? Стрелы выстругивать, наконечники ковать не сможешь? По зубам тебе железо?

Живя у тамьянцев, Биктимир заглядывал в кузницу, и не только заглядывал — кое-чему научился. Помогал кузнецу, такому же, как сам, бедолаге. Ковали наконечники и для стрел, и для копий.

— Что молчишь? По зубам тебе, спрашиваю, железо?

— По зубам. Но опять же зубы не только для железа предназначены…

— По работе и пища. Значит, так: остаетесь. Коней своих отгони в мой косяк. Ни к чему беглым такие кони, вызывают подозрение. Надумаете уехать — дам коней понеказистей…

Турэ распорядился отделить занавеской место в юрте для слуг, и вечером Биктимир с Минзилей прильнули друг к дружке, как двое влюбленных при первой встрече.

23

Татигас-бий по натуре не был жесток. Не замахивался он на людей плеткой, как другие турэ, даже бранным словом не обижал. Провинившихся по необходимости сажал в погреб. Была и у него глубокая яма для приведения в чувство чересчур безалаберных, забывшихся или слишком строптивых соплеменников. На то и власть, чтоб наказывать. Как обойтись ей без зиндана, без клетки, на худой конец — без такой вот ямы?

Власть перешла к Татигасу не так давно. Когда предали земле тело его отца Муштари-бия, положив рядом любимого коня покойного и отдав все должные почести, один из акхакалов тут же сказал:

— Забота о племени Юрматы легла на Татигаса, сына Муштари. Выскажем ему свои пожелания.

— Ты старейший из нас, говори от имени всех, — ответили ему.

Старейший поднял руки к небу.

— Клич наш непобедимый — «актайлак», древо почитаемое — зеленая верба, птица священная — сокол-белогорлик, тамга несмываемая — трезубец. Восславим наши святыни!

— Слава! Слава! Слава! Слава! — прокричали акхакалы, тоже воздев руки.

— Да не разлучит нас Тенгри с родной землей!

И обратясь к Татигасу, старейший наказал:

— Держи спину прямо, правь племенем твердо!

Затем акхакалы отправились в юрту Татигаса, и старейший велел прислать туда каргалинского шакирда, который забрел к юрматынцам в поисках средств существования, а проще говоря — побираясь на миру. Войдя в юрту, шакирд встал на колени в ожидании повелений. Акхакалы сочли необходимым, чтобы он на всякий случай сотворил и мусульманскую заупокойную молитву — аят. Шакирд, безбожно коверкая арабские слова, в чем, впрочем, никто не мог его уличить, спел молитву на мотив какой-то бухарской песни.

После этого старейший акхакал выставил на круг небольшой каменный ларец. В ларце хранились золотые и серебряные украшения, драгоценные камни, изящные кинжалы, ножи и всякого рода наконечники стрел, подаренные юрматынским предводителям в разные времена разными ханами и главами племен. Бережно выложив эти осколки прошлого, вызывающие и гордость, и светлую печаль, старейший обвел взглядом присутствующих, как бы спрашивая: «Все видите?» Своеобразные сокровища, напоминая о славе, добытой былыми предводителями, говорили о том, что и само племя издревле относилось к числу значительных и уважаемых племен.

Однако ларец был открыт не только для того, чтобы молодой туре в присутствии почтенных свидетелей принял на хранение названные ценности, — все, затаив дыхание, ждали, когда со дна ларца будет извлечено нечто бесценное. И вот старейший извлек это нечто, обернутое казанским сафьяном, и начал разворачивать сверток. В свертке оказался пожелтевший листок бумаги. Старейший, словно бы поколебавшись — дотронуться или нет? — осторожно разгладил листок и протянул его шакирду:

— Впиши сюда имя нашего нового турэ!

— Пусть сначала прочитает вслух! — потребовали сидевшие кружком акхакалы.

Хотя бумага на их памяти уже несколько раз читалась на торжествах или таких вот печальных собраниях, акхакалы вновь в глубоким вниманием выслушали внесенные в священные записи сведения и имена.

«…Много было родов в нашем славном племени Юрматы, когда предводительствовал Тухал-бий, — читал шакирд. — Все народы называли его бием, а у ногайцев было принято называть мурзой, и они склоняли перед ним головы. В те давние времена они кочевали в местах, где текут Зай и Шешма. После Тухал-бия предводителем стал Шагали, затем Гажлук, затем его сын Шейх-Дервиш, затем Бурнак-бий.

В долинах Зая и Шешмы выдались крутые годы. На лошадей и овец напал мор. Ногайцы, посовещавшись, сказали: „Наши предки пили воду из Кубани, сюда прикочевали зря; холод пагубней зноя, эти места нам не подходят, уйдем туда, где обитали предки“. Однако те из народа, кто ничего не имел, пришли к предводителю и сказали: „В хорошие годы мы были вместе, не бросай нас теперь, когда наступили худые времена“. И Бурнак-бий решил остаться. Его младший брат Ядигер ушел с бесчисленными ногайцами и прочим людом на Кубань. Оставшихся стали называть истяками, а также и юрматынцами. Они, переселившись, кочевали у Сакмара, Яика, Идели. Они заняли земли от Нугуша в среднем течении Агидели до Кугуша ниже по ее течению — край, где много ветвистых речек и заливных лугов. Они подняли на деревья борти для пчел, приохотились добывать бобров в речках, и куниц в чащах, и лисиц в редколесье.

После Бурнака стал бием его сын Байтуря, а затем сын Байтури Янтуря, затем сын Янтури Саляу, затем сын Саляу Актуш, затем сын Актуша Куктуш, затем сын Куктуша (Сабаклы, затем сын Сабаклы Муштари…»

Далее имена предводителей племени, начиная с древнейших времен, были перечислены заново без перебивок — будто нанизаны на единую нить. Это шакирд не стал читать, поднял взгляд на старейшего, — мол, всё, что еще прикажете делать?

— А теперь, — сказал самый старый акхакал, — будь добр, возьми в руку перо и впиши вслед за именем Муштари имя нашего нового турэ.

В благоговейной тишине шакирд вытянул из правого голенища гусиное перо, из левого — чернильницу, сделанную из коровьего рога. Осторожно обмакнул перо и, пошмыгивая носом, вывел на бумаге имя нового предводителя племени. Пока шакирд, не сводя глаз с оставленных пером кривулин, ждал, чтобы подсохли чернила, акхакалы издали завороженно смотрели на свежую запись. Новое имя в ряду других выделялось так, словно на нить одноцветного ожерелья надели бусину другого цвета, да и покрупней. Это и старикам, не знающим ни буковки, было ясно видно.

— Что ты написал, шакирд? — спросил старейший. — Будь добр, прочитай.

— Я написал: «Татигас».

— Добавь «бий», — велел старейший, хотя в прежних записях слово это не повторялось после каждого имени.

Но теперь был резон в таком новшестве. Была, хоть и слабая, надежда вернуть, опираясь на титул бия, прежнюю привилегию племени. Дело в том, что благодаря этому коротенькому слову, выражаемому всего лишь двумя арабскими значками, племя Юрматы до недавнего времени не платило ясака.

По преданию, Бурнак доказал ногайскому хану, что юрматынцы связаны с ногайцами кровным родством, а сам он — потомок мурз. Хан возвысил Бурнака, присвоив ему титул бия, и ясак отпал. Так и повелось из поколения в поколение, привилегия передавалась по наследству.

Племя, глава которого не может возвысить себя в глазах хана, несет двойную повинность. Если же предводитель удостоится какого-нибудь титула, народу полегче. Вот и юрматынцам коротенькое «бий» приносило кое-какую пользу: их тяготы ограничивались ублаготворением лишь своего турэ. Конечно, каждый турэ, отправляясь к хану, должен был брать с собой богатые дары. Чем значительнее племя, тем богаче дары. И все же, как бы велики они ни были, дары — не ясак.

Издавна баскаки косились на юрматынцев, живших по сравнению с другими вольготно, но никто не решался замахнуться на привилегию бия. Сделал это баскак Ядкар. По его наущению отец Татигаса Муштари-бий был призван к хану Акназару. И было ему сказано:

— Племя Юрматы должно платить ясак!

Муштари, высокомерный, как большинство турэ, вдобавок задирал кос в силу своего наследственного бийства. Вначале он лишь усмехнулся.

— Баскак Ядкар не вправе требовать от меня ясак, — сказал он надменно. — Я — бий.

— Ты — бий, а я — мурза, — ответил баскак. — Я — потомок ханов.

Муштари-бий уступать не собирался.

— Коль ты потомок ханов, то не должен нарушать ханские установления.

— Какие установления? Нет повеления великого мурзы Мамая освободить юрматынцев от ясака!

— Это давно установлено.

— Кем? Где это затверждено? Есть у вас свидетельство — ханский фарман, ярлык? Нет! Башкирским племенам такие ярлыки не выдавались. Значит, юрматынцы должны платить ясак, как все другие.

Муштари-бий отправился с дарами в Актюбу, к правителю Средней орды мурзе Юсуфу. Мурза принял его доброжелательно, однако от ясака не спас. Юрматынский турэ начал готовить дары для поездки в Малый Сарай, к самому великому мурзе Мамаю, но съездить не успел. В один из солнечных предзимних дней нагрянул баскак Ядкар и перевернул все вверх дном. С этого дня Юрматы стало подъясачным племенем. Соседи, заискивавшие перед ним как перед сильным, независимым племенем, и даже мелкие роды, льнувшие к нему, мало-помалу отошли, отстранились от него.

Первыми покинули юрматынцев кыпсаки. Их предводитель Суюндук, собрав вокруг себя и мелкие роды, откочевал в сторону Сакмарской излуки. Стремившиеся в последние годы к сближению тангаурцы тоже вскоре показали спину. Перестали наезжать в гости усерганцы. Остались юрматынцы одни…

Оттого что к имени нового турэ приписали слово «бий», положение не изменилось. Татигас и так и сяк пытался снять с шеи унаследованную от отца петлю, но петля лишь затянулась еще туже, баскак Ядкар, не забывая и о своей выгоде, увеличил ясак вдвое.

При таких обстоятельствах появление невесть откуда взявшихся тамьянцев Татигас воспринял как неожиданную находку. «Вот на чьи плечи можно переложить ясак! — решил он. — Пришли на нашу землю, так пусть платят».

Если бы Татигас-турэ не проявил по молодости излишнюю самонадеянность, а посоветовался с акхакалами, то, возможно, не пришлось бы ему при встрече с Шакманом пережить унижение. Шакман, уже достаточно пообкатанный жизнью, показал дулю: «Вот тебе ясак!»

Татигас проглотил тогда оскорбление, не позволил себе разгорячиться, но огонь злости тлел и тлел в его душе, пока не вырвался наружу язычком пламени: юрматынский турэ послал к тамьянцам два десятка своих молодых воинов-яубасаров.

Возглавь их он сам — дело это приобрело бы окраску набега за барымтой. Но на сей раз Татигас по совету акхакалов действовал осторожно, решил лишь слегка припугнуть Шакмана.

Поставив во главе яубасаров одного из своих родичей, велел ему:

— Скажи: Татигас-бий послал за ясаком. Разговаривай смело, но не горячись, не перегни палку…

Когда посланцы Татигаса подъехали к становищу тамьянцев, Шакман-турэ советовался со своими акхакалами, где и как перезимовать. Как только охранник сообщил о появлении юрматынцев, Шакман вскочил и издал клич племени.

Не так дружно, как бывало, но все же довольно быстро тамьянские воины повскакали на коней. Предводитель развернул их строй перед незваными гостями, сам выехал вперед, горяча коня, точно молодой.

— Где ваш турэ? — крикнул он. — Пусть покажется, коль захотелось схватиться!

Старший подрастерявшихся юрматынцев ответил, что не войной они идут, а посланы своим турэ за ясаком.

— Вот вам ясак! — Шакман, распалившись еще пуще, потряс плеткой. — Не только ему, но и казанскому хану племя Тамьян не платило!

И хотя всю жизнь Шакман ломал голову над тем, как избавиться от тяжелой повинности, он повторил громко:

— Да, не только Татигасу, у которого еще под носом не высохло, но и казанским ханам ясака я не платил! Ясно?

Выдав желаемое за действительное, человек нередко сам начинает верить, что все так и было, как утверждает он. И Шакман почувствовал себя так, будто был приближен к трону, удостоен тарханства (или, по-юрматынски, бийства), прожил жизнь беззаботно и счастливо. Воодушевленный собственными словами, он даже вообразил, будто юрматынцы покорены им, Татигас стоит перед ним на коленях, и теперь он, Шакман, — могущественный турэ, взимающий дань с племени Юрматы.

— Пусть придет! Пусть, коль душа у него не в пятках, придет сразиться! Видали мы таких! — выкрикнул он.

Шакман был уверен, что Татигас войной не пойдет, но какого-нибудь злодейства от него надо было ждать. «Перезимовать бы благополучно! — вздохнул он, распустив своих воинов, собранных лишь для того, чтобы показать силу тамьянцев. — А там будет видно. Пупками с Татигасом мы не связаны. Может, есть у Тенгри безъясачные земли».

Юрматынские яубасары отправились обратно несолоно хлебавши, однако Шакман, поостыв, осознал, что теперь должен опасаться всяких неприятностей больше, чем прежде. «Не даст Татигас, будь он проклят, перезимовать спокойно, — думал он тоскливо. — Эх, объявился бы вдруг сынок мой Шагали — сразу мне стало бы легче!..»

24

Говорят, путевый турэ думает о благе своего народа, непутевый — о войне. Но к Субаю-турэ это никаким образом не относилось.

Заметных новшеств, которые сказались бы на будущем минцев, не ввел и молодой турэ Канзафар, принявший власть при живом отце. Народ, объяснявший свои невзгоды беспечностью и преклонным возрастом Субая, все более убеждался, что надежды на Канзафара были напрасны, — оставалось только вздыхать, мечтая о достатке и благополучии.

Даже безвинных егетов, уведенных ханскими армиями, Канзафар отыскать не сумел. Сгинули егеты, точно капли, упавшие на песок. Всякого рода слухи и толки о них в конце концов иссякли. Правда, посудили-порядили еще о смерти мурзы Килимбета в том смысле, что Килимбета нет — найдется другой Килимбет, а вот пропавших бедолаг, видать, уже не вернуть. Переиначивая поговорку «Баскак умрет — новый больше урвет», люди говорили: «Умер один Килимбет — другой принесет не меньше бед». Таким образом, беду, случившуюся с егетами, прямо связали с убийством ханского наследника.

Трагические события будоражат народ, и если совершается злодеяние, сколь бы скрытно его ни совершили, народ чует, чьих это рук дело. Пошли толки: «Боясь потерять трон, убийство подстроил сам Акназар-хан». — «Да нет, не может этого быть, все ж — родные братья». — «К тому же Килимбет не мог уже тянуться к трону — у хана, говорят, сын родился, Ахмет-Гирей…» Подозрение с хана было снято. Суждения были разные, но все они, наконец, свелись к одному: «Чтобы приблизиться к трону, Килимбета убил баскак Ядкар». Тогда, вспомнив поговорку о баскаках, и стали ее переиначивать.

Но покойного не принято хулить. Хорош ли, плох ли был убитый, жалеют его, а осуждают убийцу. Со временем в народном сознании вырисовались два Килимбета: светлоликий — Аккилимбет, и черноликий — Каракилимбет. Долго эти образы олицетворяли жертву зла и само зло.

Какая бы собака, рыжая или черная, ни цапнула за ляжку — одинаково больно. В справедливом гневе укушенный замахивается палкой, и злодейку настигает возмездие. Бывает, правда, что под удар попадает не рыжая собака, которая вас укусила, а черная. Все же вы чувствуете некоторое удовлетворение… Палка возмездия, поднятая минцами, ни в кого не угодила. Однако суд народный вынес свой приговор злодейству. Прозвучал в веках кубаир безвестного сэсэна:

Вражда опаснее недуга,

Но, как зверье, творя разбой,

Готовые сожрать друг друга,

Грызутся мурзы меж собой,

И Килимбета Килимбет,

Глядишь, на тот спровадил свет…

Племя минцев, терпеливо снося свои невзгоды, отсчитывало день за днем.

В один из обычных дней в главном становище племени появился чернобородый незнакомец. За ним следовала его жена. Встретили их настороженно: не беглые ли? Судя по усталым лицам и запыленной одежде, проделали они немалый путь.

— Где я могу увидеть вашего турэ? — спросил незнакомец.

Чужаков опасливо проводили к юрте Канзафара.

— Путников, подошедших к порогу, не принято отвергать. Пусть войдут, — сказал молодой турэ, выслушав сообщение охранника.

Незнакомец, как должно, поприветствовал хозяина юрты и, посадив с его разрешения жену за занавеску, приступил к разговору. Выяснилось, что он ищет свое племя, перекочевавшее куда-то, едет с севера, от устья Агидели. В пути на несколько дней задержался в племени, называемом Оранлы, погостил у его предводителя Авдеяка, оттуда направился в эти края.

Канзафара томило однообразие навевавших скуку дней, поэтому появление такого собеседника обрадовало его. Узнав об этом, оживилась и хозяйка, Минлибика, ходившая с кисловатым выражением на лице. Особенно порадовалась она тому, что бог послал гостя с женой: пока мужчины будут беседовать о своем, и она отведет душу, поговорит с гостьей, а то намолчалась уж тут до невозможности.

Гость был немногословен, но то, что он говорил, западало в память.

— Солнце, брат, везде одно. Утром восходит, вечером заходит, — ронял он неторопливо.

— А нам кажется — в других краях, к примеру, ближе к Казани, оно греет сильней.

— Кого греет, а кого — и нет. Кто умеет греться, тот не мерзнет… И я полагал, что у вас, в ногайских владениях, потеплей. А солнце-то, на поверку, и тут то же самое.

— Солнце — в руках божьих. Как Тенгри решит, так оно и греет, — рассудил Канзафар, не уловив в словах гостя иносказания.

Он был доволен собой — умеет вести беседу. А умение беседовать для турэ, тем более — молодого, немало значит. Гость ли, свой ли акхакал выскажет мысль, требующую достойного ответа, — надо ответить умно, на уровне собеседника. Нелегки обязанности турэ, это вам не со сверстниками, сломя голову, скакать на коне!

Пока турэ и гость беседовали таким вот образом, по соседству в лачуге хлопотали ашнаксы. Минлибика, не любившая сидеть сложа руки, тоже толклась возле котла. Широкую чашу с только что сваренным, дразняще пахнущим мясом в юрту понесла она сама, прикрыв лицо платком, как подобает при постороннем мужчине. Гость взглянул на нее краешком глаза. Хотя лица женщины он не увидел, уверенные движения выдавали в ней хозяйку, — этим он и удовлетворился.

— Прошу, отведай мясца, — пригласил гостя Канзафар. — В пути, наверно, проголодались.

Гость, как всякий путник, испытавший дорожные муки, тяжело вздохнул, но слова свои о пережитом попытался смягчить шуткой:

— Маловато, турэ, встречается в пути таких, кто накормит. А готовые тебя самого съесть — на каждом шагу.

Что-то знакомое почудилось Минлибике в голосе гостя. Где она могла слышать этот голос прежде? Уж не в пору ли своих злоключений? Сердце у нее замерло при этой мысли. Она поспешила в лачугу, вернулась с еще одной чашей и проскользнула за занавеску, где, прислонившись спиной к сундуку, сидела гостья.

— Кушай! — сказала, подставив чашу перед нею, и сама присела рядом. Гостья благодарно кивнула и совестливо потянулась за мясом. Проголодалась, бедняжка! Но, видать, терпеливая. Не проронила еще ни слова, ни звука.

Мужчины заговорили о войне. Оказалось, гость попал на войну, угодил, раненный, в плен к русским, теперь вот возвращается к близким, удалось вырваться…

И вдруг Минлибику поразила догадка. Неужто… Неужто он, Шагали?.. О боги!..

Сколько о нем было думано-передумано, а вот не узнала сразу. Да и удивительно ли! Хоть по никаху они — муж и жена, виделись-то один лишь раз, и то — в сумраке рассвета. Перекинулись тогда каким-нибудь десятком слов. Потом она несколько раз видела его и слышала голос издали. И бороды у него не было…

Минлибика сидела в странном состоянии, будто в воду опущенная, и голоса мужчин — ее мужей! — доносились теперь до нее сквозь тоненький звон в ушах.

— Что за люди урусы? — спросил Канзафар.

— Урусы-то? Люди как люди. Такие же, как мы. И среди них всякие попадаются: хорошие, плохие, есть злые, есть безропотные — всю жизнь работают не разгибая спины…

— Насчет еды там как?

— У кого есть, тот ест, а у кого нет, тот, как говорится, лапу сосет.

— Я не об этом. Что они, спрашиваю едят?

— Разное. Молоко, катык. Только у катыка название другое. Мясо, масло — как у нас. Но лепешек в золе там не пекут. Пекут высокий круглый хлеб. Каравай называется. — Гость, словно бы приставив каравай к груди, показал, какой он бывает величины.

— А «аллахи акбар» по-ихнему делать, креститься они всех заставляют? — с детской непосредственностью поинтересовался Канзафар.

— Не-ет. Кто из них помоложе, те и сами редко крестятся. То забудут, то рукой на это махнут…

Минлибика шевельнулась и, не зная, что делать, как быть, решила все же поговорить с гостьей. Спросила шепотом:

— А ты… ты тоже их видела? Урусов этих?

Гостья подняла на нее непонимающий взгляд.

«Может, на ухо тугая? — мелькнула мысль у Минлибики. — Или немая?» Не получив ответа, она встала, вспомнила — надо принести мясной отвар. Как-то бездумно, будто в беспамятстве, пошла в лачугу и, вернувшись с двумя плошками отвара, приостановилась в дверном проеме юрты.

Мужчины продолжали беседу.

— Тамьянцы мимо вас не проходили? — спросил гость.

— Тамьянцы? Нет, не видели. Прошли, так, наверно, по верховьям Кугидели, там путь удобней. А что, ты их ищешь?

— Было время — и меня называли тамьянцем. Вернулся вот, а племени на прежнем месте нет.

— Слышал я, сильное племя. И турэ у тамьянцев, говорили, толковый. Забыл только, как его зовут.

— Шакманом.

— Да-да. Умный, говорили, человек.

— Спасибо за доброе слово! Это мой отец…

Плошки выпали из рук Минлибики, жирный отвар разлился по коврику, постланному у порога. Минлибика посунулась за плошками, но подобрать не смогла — в глазах у нее потемнело, и она ткнулась лицом в кошму, потеряла сознание.

Шагали сделал движение, порываясь встать, чтобы помочь женщине.

— Надо дать ей холодной воды!

— Не беспокойся, — махнул рукой Канзафар. — Дадут. Обморок, должно быть. Очнется. Эй, кто там есть? Займитесь-ка…

Вбежали охранник со слугой, унесли женщину в другую юрту.

— А ты ешь, ешь! Очень полезным ты оказался гостем. Интересные вести принес, — вернулся к разговору Канзафар. — Ешь, ешь!..

Но неожиданное происшествие расстроило гостя. Чтобы не обидеть хозяина, он взял в руку мосол, а обгрызать не стал, есть расхотелось.

— Ешь, пожалуйста, ешь! — настаивал Канзафар. — Вижу, загрустил ты. По племени своему сильно соскучился? Может, кураиста позвать? Пусть повеселит душу…

— Спасибо, не нужно. И так уважил нас… Скажи, ведет ли у тебя кто-нибудь записи о важных событиях в жизни племени?

— Нет. Такого у меня нет, — несколько удивленно ответил молодой турэ.

— А может, есть человек, понимающий тюрки[72]?

— Тюрки? А зачем мне нужен тюрки? Обойдемся и без него!

— В племени нужен человек, умеющий читать и писать.

— Коль понадобится, позову муллу. Он и прочитает.

— В племени есть мулла? Откуда родом?

— Прибрел со стороны Казани один бездельник, попрошайничал тут, да так и прижился.

— Нет, такой не годится. Я подумал, у тебя — свой надежный мулла.

— Тебе нужно что-нибудь написать?

— Нет, прочитать и растолковать. Есть у меня одна важная бумага для тебя.

— А ты оставь ее! Появится надежный человек — прочитает мне.

Немного поколебавшись, Шагали вытащил из кармана, пришитого к подкладу чекменя, кожаный сверточек, протянул Канзафару.

— У Авдеяка тоже не оказалось надежного человека, я и ему оставил. Это залог на будущее. Тайный залог. Надо держать эту бумагу подальше от чужих глаз. Когда найдешь надежного муллу, соберешь своих акхакалов, ознакомишь их. Без посторонних. Как бы ханские псы не пронюхали… А теперь нам бы отдохнуть. С утра опять в дорогу…

Вскоре один из охранников, приблизившись к гостевой юрте, услышал, что приезжий негромко разговаривает с женой на каком-то непонятном языке.

Наутро гости уехали.

— Выпадет случай — навести тамьянцев, дорогим моим гостем будешь, — сказал Шагали Канзафару на прощанье.

— Ты сперва найди их. То ли живо племя, то ли…

— Живо! Живо! — воскликнул гость. — Племя Тамьян должно жить!

Минлибика еще вечером очнулась, но, сославшись на болезнь, не показывалась.

25

И прежде, услышав что-нибудь о своевольных, избалованных давней привилегией юрматынцах, баскак Ядкар морщился. Когда окрепло подозрение, что пропавшую девушку прибрал к рукам Татигас, желчь у баскака и вовсе вскипела. «Не зря все же тамьянский турэ указал на Татигаса, — думал Ядкар-мурза. — Ишан Апкадир, похоже, склоняется к тому же».

Встреча с ишаном оставила приятное впечатление. Но не мог понять баскак, почему хазрет так резко настроился против тамьянцев. Заставляло задуматься желание служителя веры подогреть вражду двух племен. Человек, чье положение обязывает считать кровопролитие грехом, заинтересован в кровавом столкновении. Почему? Какая от этого польза аллаху, что выгадает он сам?

Поразмыслив, Ядкар-мурза пришел к выводу: то, что выгодно для ишана, скорее всего невыгодно для баскака. Кровопролитие ему пока что ни к чему. И без того отношения с башкирскими племенами чересчур обострились. Надо дать им передышку. Как-никак, от них зависит ханская казна. А ханская казна — что чан без дна. Кому, как не баскаку, дано знать об этом!

Он решил съездить к юрматынцам. Может быть, Татигас сам, своими руками вернет пропавшую. Но для этого придется чуть-чуть приласкать его. Чем-нибудь обрадовать. Кинуть ему что-нибудь. Собака и обглоданной косточке рада. Конечно, об уменьшении ясака не может быть и речи. Достаточно небольшого подарка. Можно, скажем, подарить атласу на елян или на рубашку. Башкирские турэ падки на такие вещи…

Баскака развеселила эта мысль. Ха-ха! В свое время в Карасу-базаре были проданы егеты, похищенные из того же племени Юрматы. От выручки осталось несколько кусков бухарского атласа. Сунув один из кусков за пазуху, Ядкар-мурза отправился в путь, разумеется, с обычной своей свитой.

Ехал в хорошем настроении. Удачная пришла ему в голову мысль! Глядишь, отпадет беспокойство, связанное с этой, будь она неладна, наложницей. Только вот как обставить вручение подарка? Не пострадает ли при этом его, мурзы, достоинство? Ведь по происхождению, по знатности он выше Татигаса. Не один Татигас — и другие башкирские предводители ходят под его рукой. Он привык не дарить, а принимать подарки от них. И они привыкли угождать ему. А тут получается, что он опустится на уровень юрматынского турэ. В затруднительное положение ставит его кусок атласа!

К счастью, вручать подарок Татигасу не пришлось. Попавшийся навстречу мусафир избавил мурзу от этой заботы. Встречный оказался не из простых смертных. Выяснилось, что идет он к горе Каргаул, в мечеть, к ишану Апкадиру, точнее — Габделькадиру, — мусафир из почтения к хазрету назвал его полное мусульманское имя.

— А откуда держишь путь? — поинтересовался Ядкар-мурза.

— Живу я у юрматынцев, под рукою главы племени Татигаса.

— А-а-а!.. Говорили, Татигас содержит у себя одного шакирда. Тебя, что ли?

На лицо мусафира набежала тень.

— Я не шакирд! Я причислен к мюридам святого ишана Габделькадира! — ответил он гордо. — Верно, что Татигас-турэ принял меня под свою руку, когда я был шакирдом. Но усердием в служении аллаху я добился доверия ишака. Долг мой — довести до народа священные наставления пророка нашего Магомета. Чем крепче усвоит народ каноны ислама, тем щедрей вознаградит нас аллах.

— Вознаградит, конечно, — согласился Ядкар-мурза. — Я вижу, ты усерден. Коль у ишана все мюриды такие, дело ваше должно подвигаться вперед. Как юрматынцы — прислушиваются к тебе?

— Слава аллаху, со словом моим считаются.

— Как поживает Татигас-турэ? — продолжал расспрашивать баскак, решив выудить как можно больше полезных сведений. — Что там слышно нового?

— Новостей нет. Татигас-турэ, благодарение всевышнему, жив-здоров.

— Здоровы ли его жены, сыновья, дочери?

— Жена-то у него одна, и дети еще малые. Все здоровы.

— А вторую жену не думает взять?

— Нет, вроде не помышляет об этом.

— И никто ему не предлагает, не советует?..

— Нет, мурза, не доводилось слышать.

— А может, он на стороне балуется? Может, привезли ему какую-нибудь девушку, и он прячет ее? — настойчиво допытывался баскак.

— Нет-нет, не могу взять на душу грех, сказав о нем что-нибудь дурное. Татигас-турэ в этом отношении очень порядочный человек, держит себя в строгости… Извини, мурза, у меня время молитвы наступило.

— Что ж, помолись.

Баскак спешился — размяться, отдохнуть. Понаблюдал, как молится мусафир, назвавшийся мюридом ишана, и, дождавшись конца молитвы, вновь приступил к расспросам.

— Сторонние люди у вас появляются?

— На то и дорога, чтоб люди по ней ходили. Путники приходят и уходят.

— Что верно, то верно. Путники приходят и уходят, гости приезжают и уезжают. А кто-нибудь из проезжих или гостей не оставил у вас жену? Случается ведь — прихворнет женщина…

— Не было такого случая. Кто привез жену, тот и увез, а не увез, так с ней остался.

«Ага! — обрадовался Ядкар-мурза. — Выходит, все-таки кто-то остался. Ну-ка, ну-ка!..»

Неподалеку бежал ручей. «Не мешает чайку попить и мусафира угостить, — решил мурза. — Разговорчивей станет». В самом деле, когда слуга выложил из дорожной сумы съестное, разговор пошел веселей.

— Так что за люди у вас остались?

— Недавно одного меченого с женой сам Татигас-турэ с дороги зазвал…

— Жена у него молодая, красивая?

— Слуге божьему, мурза, грешно разглядывать женщин. Я на них не смотрю.

— Как же ты женщину от мужчины отличаешь, раз не смотришь?

— Да ведь это хочешь — не хочешь, а видишь. Когда проходит мимо, шайтан ее забери, тень бросается в глаза. Тьфу!

— А у этой, у жены приезжего, тень как выглядит? Стройная, тоненькая?

— Нет. Дородная она. Как раз по мужу. У обоих плечи — только бревна таскать.

Ядкар-мурза вздохнул огорченно: не она.

— Откуда они, не говорили?

— С ним не поговоришь. Угрюмый. Похоже, в плену он побывал, там его и пометили.

— Возможно, вполне возможно. Ныне много бежавших из плена по миру бродит… Ты видел, как он помечен?

— Другие видели: спина у него исполосована, а на груди — знак в виде народившегося месяца.

— Казанское клеймо… Должно быть, люди хана Сафа-Гирея его пометили. У нас, в ногайской стороне, метят иначе.

— Аллах великий! Выходит, он совершил преступление против Казани, почитаемой мусульманским миром. Нечестивец! Гнать его надо, гнать!

— Не стоит спешить с этим, как тебя… мюрид. Зачем гнать? Таких злодеев надо тихонечко брать и отправлять, куда следует. Пока лучше не шуметь. В свой срок представится подходящий случай — возьмут его.

Назвавший себя мюридом настолько разволновался, что руками замахал.

— Сказал я бию, сказал! Очень, говорю, подозрительный человек. Похоже, говорю, грех на нем большой. А Татигас-бий: «Не суйся, нет на нем греха!»

— Ты о нашем разговоре своему турэ не говори. Понял?

Хотя и не удалось напасть на след пропавшей девушки, Ядкар-мурза был доволен разговором: обнаружилось нечто иное, сулящее ему выгоду. Он даже подумал, не отдать ли приготовленный для Татигаса подарок этому слуге божьему, и руку уже за пазуху запустил, на спохватился: «Жирно будет! В крайнем случае, суну ишану Апкадиру, пусть за меня помолится. Молитва ишана дойдет до всевышнего скорей, чем молитва мюрида».

А мюриду то ли мурза понравился, то ли молитвы уже порядком наскучили — вовсю разговорился. Выкладывал всякие подробности своей жизни, вплоть до того, кому в последние годы заупокойную сотворил, кому имя дал.

«И этот когда-нибудь разбогатеет, как ишан, — подумал Ядкар-мурза. — В чьи только руки не идет предназначенное мне добро!»

— Полученный в вознаграждение скот где содержишь? — спросил он. — Свое стадо завел или в стадо Татигаса перегоняешь?

— Я не перегонял, только на бумагу заносил, кто что мне должен. А святой ишан сказал: «Не делай так, собери все и присоедини к стаду при мечети».

«Ишан твой не дурак», — усмехнулся про себя баскак.

— Присоединил?

— Не получилось. Татигас-турэ сначала разрешил и акхакалов велел позвать, чтоб на их глазах сбили мое стадо, но тут как раз приехал гость, дело прервалось, а когда гость уехал, турэ встал поперек. Пусть, говорит, скот останется в племени, тебе, говорит, у нас жить, мечеть, даст аллах, сами построим.

— Не скоро это будет. Татигас-турэ, я знаю, о мечети не очень-то печется.

— Вот я и иду к хазрету, сообщу ему. Как он скажет…

«Да разве ж твой хазрет упустит возможность прирастить свое стадо!» — подумал Ядкар-мурза и даже позавидовал ишану: вот кому легко живется! Добро само ему в руки идет. Служить богу, пожалуй, выгодней, чем хану. Не будь он, Ядкар-мурза, знатным лицом, пошел бы в муллы. Но он родился мурзой и станет ханом. Непременно станет! Осталось только убрать Акназара. Но как? Кто поможет?..

Вдруг послышался баскаку голос ишана Апкадира. Тьфу ты, оказывается мюрид старается говорить его голосом! Во всем подражает своему покровителю, даже всхрапывает, как он, и подергивает носом. Умеет хазрет подбирать последователей!

— Какие еще вести несешь хазрету? — спросил Ядкар-мурза, уже намереваясь расстаться с мюридом.

— Так же, как ты, мурза, он расспрашивает обо всем… На днях у бия побывал еще один гость. С женой…

— С женой? Что ж ты сразу не сказал? Молодая она? Ростом какая: высокая, низкая? Волосы какие? Черные?

— Я ведь уже объяснил, что не разглядываю их… Но одно знаю: она говорит на чужом языке.

— На чужом языке?

— Да. Днем ни с кем не разговаривала. Я уж подумал — не лишил ли ее аллах дара речи. Но вечером, когда остались они в юрте вдвоем, разговаривали вполголоса. Не по-нашему…

— Должно быть, этот гость женат на чужеземке. Либо купил ее у какого-нибудь лихого человека…

В душе баскака опять шевельнулась зависть. Давно известно ему, что среди рабынь, продаваемых на невольничьих рынках в той же Астрахани или в Крыму, куда сам он поставляет живой товар, встречаются изумительной красоты чужеземки, а ни одна из них в его руки еще не попадала. Но ничего, станет ханом — навезут ему красавиц!

— Странный это был гость, — продолжал мюрид. — Не только жена — и сам подозрительный.

— В чем его подозреваешь? Не обронил ли он что-нибудь, порочащее великого мурзу?

— Нет, ничего такого говорить не говорил. Но хвалил кяфыров.

— Кяфыров?

— Да. Кажется, он жил среди урусов. Так выходит, судя по его речам. Урусы, говорит, такие же дети Адама, как мы. Поразительно, мурза! Приравнять врагов нашей веры к правоверным! Кто знает, может быть, он сам кяфыр. Вероотступник, предавший ислам. Спешу довести это до сведения учителя моего ишана Габделькадира-хазрета…

Глаза баскака алчно блеснули — сообщение мюрида сулило ему нечто такое, что сразу заслонило и пропавшую наложницу, и всех чужеземных красавиц. Он в волнении облизнул губы, кабаньи клыки на миг исчезли и снова выставились.

— Лазутчик! — вскрикнул баскак.

— Он оставил бию сверточек. Залог какой-то.

— Что за залог? От кого?

— Не знаю. Кожаный сверточек. В нем должно быть что-то тайное. Татигас-турэ хотел развернуть, но гость этот сказал: «Откроешь, когда я уеду. Покажешь надежному человеку, умеющему читать. Без лишних глаз».

— Кяфыр! Лазутчик урусов!

Ядкар-мурза хорошо знал, что существует обычай засылать во враждебный стан лазутчиков, чтобы разведать, какими силами располагает противник, и главное — посеять в народе смуту. Доходили до его чуткого слуха и вести о властном, хитром царе Иване, сидящем на московском троне. Царь усилил многолетнюю войну с Казанским ханством, но, выходит, одной Казанью, коль она падет, не ограничится, потянется к владениям Ногайской орды.

«Не выйдет, царь Иван! — мысленно воскликнул баскак. — Может, Казань ты и возьмешь, кет там твердой руки, но орда тебе не по зубам, потому что правят ею могущественные и проницательные мурзы, которым твои намерения заранее известны!»

И вообразил Ядкар-мурза, как он, выследив и скрутив посланного московским царем лазутчика, предстанет перед великим мурзой могучей, нерасторжимой Ногайской орды Мамаем, как великий мурза за это благое дело, за беспримерную доблесть назначит его ханом…

— Куда уехал этот лазутчик? В какую сторону направился?

— Он расспрашивал о тамьянцах. С самого начала к ним направлялся…

«Все башкирские племена ненадежны, ни на одно из них нельзя опереться», — подумал баскак.

Он вдруг заторопился, — нельзя терять драгоценное время, надо действовать! Велел подвести коня и с необычным проворством поднялся в седло.

— Передай хазрету, пусть не дремлет там, пусть предпримет, что надлежит, — сказал он мюриду, но подумав, как бы ишан, имеющий таких шустрых доносчиков, не опередил его, тут же изменил свое решение: — Нет, пусть лучше не вмешивается, а то еще вспугнет… Я сам их найду.

26

Первым побуждением баскака Ядкара было — немедленно кинуться к тамьянцам, настичь лазутчика, взять его за горло и, связав по рукам и ногам, доставить к великому мурзе Мамаю. Он еще не представлял, как осуществит свое намерение, чем обернется дело. Ясно ему было только одно: тайного посланца русских должен схватить именно он, Ядкар-мурза. Делиться с кем-нибудь славой, которую сулила поимка врага орды, он не хотел.

Но вскоре овладели им сомнения. Разумеется, у него достаточно сил, чтобы скрутить этого нечестивца, — за ним, как всегда, следуют его охранники и слуги. А если поперек пути встанет Шакман, если придется столкнуться со всем племенем? Без воинов только нашумишь, а лазутчик тем временем ускользнет.

По зрелом размышлении Ядкар-мурза пришел к выводу, что надо сообщить об этом деле хану Акназару. Пусть даст войско, чтобы окружить племя. Проигрыш должен быть исключен — игра идет серьезная, с русским царем.

И баскак повернул коня к Имянкале…

Хан Акназар, посоветовавшись со своими визирями, просьбу о войске отклонил. «Все равно лазутчик уйдет, — сказали визири на сей раз единодушно. — Такие люди чутки, как сороки. По слухам, предводитель племени Шакман очень-очень хитер».

Хан призвал ишана Апкадира.

— Дай, — сказал, — благой совет, ты — человек, стоящий близко к аллаху.

Услышав, что дело связано с племенем тамьянцев, хазрет сначала вздрогнул, потом пришел в необычайное возбуждение.

— Надо напасть на них, разорить их гнездо! Проклятие! Проклятие! — закричал он, забывшись.

— Что с тобой, хазрет? — удивился визирь правой руки.

— Ведь ты часто повторяешь, что кровопролитие — грех, — подхватил визирь левой руки.

Ишан опомнился, ответил сдержанней:

— Пролить кровь неверных не грешно. Напротив, такое кровопролитие угодно аллаху, ибо совершается во имя веры и нашего бытия.

Заговорил хан Акназар:

— Стало быть, хазрет, ты одобряешь нападение на племя Тамьян. А лазутчик не скроется, пока воины доедут до мест, где остановились тамьянцы? Ты в этом уверен?

— Твое сомнение справедливо, великий хан, — заюлил ишан, стараясь подладиться под настроение хана. — Твоему могучему войску ничего не стоит разгромить маломощное племя. Это, великий хан, ты можешь сделать в любое время, ибо твое войско в твоих руках…

— Но что же ты советуешь?

— Мой совет — сначала выяснить, где обитает этот кяфыр, где день проводит, где ночует, кто его кормит…

— Как это выяснить? Послать к лазутчику лазутчика, что ли?

— Ну, скажем, не лазутчика, а одного из моих последователей. Мы, служители веры, считаем твои заботы, великий хан, проявлением воли аллаха. Никто не откажется, каждый полон рвения…

— Это вроде бы приемлемо. Как на ваш взгляд?

Не только визири, всегда готовые поддакнуть своему повелителю, но и Ядкар-мурза, уже сожалевший о том, что приехал к хану, поддержал ишана.

— Приемлемо. Хорошая мысль.

…Один из мюридов ишана был обряжен под бродячего дервиша. В крытой повозке спешно доставили его в местность, указанную баскаком Ядкаром, высадили в лесу. Дойдя до излучины речки Мелеузки, где не так давно баскак отыскал временное становище тамьянцев, мнимый дервиш остановился в растерянности: нашел следы обитания людей, но ни единой живой души не нашел. Ушло племя…

Вскоре мюриду все же удалось узнать, в какую сторону оно ушло, — выспросил у человека, шагавшего за небольшим обозом. Направился в ту сторону. У озерка неподалеку от устья Нугуша обнаружил теплые еще кострища. Поспешил дальше по следу тамьянцев и наткнулся на молодых верхоконных охотников, остановившихся подкрепиться на лесной опушке. Разумеется, пройти мимо, не расспросив их, мюрид не мог.

В запыленной чалме, с залатанной котомкой за спиной, с посохом в руке, — дервиш и дервиш, — почтительно приблизился он к охотникам, отдал, как полагается, салям, опустился рядом на траву и, сотворив молитву, принялся по обычаю расспрашивать о здоровье. Егеты отвечали нехотя, дервиш не был им в диковинку — в последние годы развелось много всяких бродяг и попрошаек. Думали, должно быть: «Передохнет и продолжит свой путь, таким рабам божьим выгодней ходить, чем сидеть».

Но дервиш не спешил уйти. Видя это, охотники вежливости ради пригласили его подсесть поближе, дабы отведать их пищу, — скоро она будет готова. Уговаривать случайного гостя не пришлось. От догорающего костра вкусно пахло тушеным мясом, от этого запаха у голодного мюрида желудок свело до боли. Стараясь не выдать свое состояние, он сглотнул слюну и затянул религиозную песнь:

Аллах един и всемогущ,

Ему молитесь…

Песнь на егетов впечатления не произвела. Чтобы скрасить томительное ожидание, дервиш рассказал несколько притчей, связанных с жизнью пророка и святых, стал излагать каноны ислама. Однако мысли охотников были устремлены не к богу, а к мясу, и говорливость дервиша уже начала злить кое-кого из них.

— Из какого вы племени? — перешел к делу дервиш. — Юрматынцы или тамьянцы?

— С чего это мы должны быть тамьянцами? Тамьян — племя не здешнее, только мимоходом тут постояло.

— Выходит, юрматынцы?

— Мы-то? Мы — санкемцы. Слыхал о таких? Наверно, слыхал. Просители вроде тебя у нас частенько появляются.

— Я не проситель, я — дервиш, слуга божий.

— Какая разница! И они по миру ходят, и ты.

— Я творю молитвы, озаряю души светом веры.

— А они что делают? То же самое. Только их слушать интересней. Про любовь Юсуфа и Зулейхи рассказывают…

Тут один из охотников встал.

— Ну, хватит жвачку жевать, пора приниматься за мясо.

Деревянной лопаткой он отгреб в сторонку горячие угли и золу, принялся откапывать закопанное под костром мясо… Долгожданная еда, наконец, легла горкой перед севшими кружком охотниками, потянулись к ней руки. Не ожидая приглашений, дервиш выхватил увесистый мосол.

— Где обитают санкемцы? — спросил он, несколько утолив голод. — Где ваши земли?

— Земли наши неоглядны. Мы — ветвь племени кыпсаков, стало быть, древо наше священное — вяз, птица — беркут, тамга — гребень, клич…

— Зачем ему знать наш клич? Не говори!

— Не надо, нельзя! Не тревожь клич!

— Почему нельзя? — возразил егет, отозвавшийся на вопрос дервиша. — Пусть знает. Клич наш могуч, как само племя. Туксаба! Не доводилось слышать? Нет, наверно. Туксаба! Слышишь, как звучит? Такое племя, как наше, поискать! Коренные наши роды живут на Юшатыре, одна ветвь от них — в долине Сайылмыша, а мы, санкемцы, — в долине Большого Ика. Поди, огляди кыпсакские земли!..

Может быть, словоохотливому парню просто захотелось похвастаться, а может быть, рассказывал он о своем племени с умыслом, чтобы припугнуть чужака. Известно, всякого рода шымсы[73] прикидываются дервишами. Если этот дервиш хочет узнать, сильны ли кыпсаки, пусть знает — сильны. Парень рассказал даже, на каких реках и горах выставляются кыпсакские дозорные. Но кыпсаки пока что интересовали мнимого дервиша меньше всего. Ему важно было выяснить, где сейчас племя тамьянцев, поскорее попасть на след лазутчика кяфыров.

— В последнее время в этих краях появилось много подозрительных людей, — клонил он разговор к тому, что было нужно ему. — Наверно, и у вас они появляются.

— Нет, у нас таких не видать, — ответил один из охотников.

— Коль и появляются, то божьи слуги вроде тебя, — добавил другой.

Дервиш смутился. Стараясь скрыть смущение, продолжал:

— А двое чужих, муж с женой, не заезжали к вам?

— Что за муж с женой?

— Да знакомые мои давние… — схитрил мнимый дервиш. — По белому свету странствуют. Я слышал, от урусов они сбежали и появились в здешних местах.

— От урусов сбежали? Они что — воры? Украли там что-нибудь?

— Хуже. От бога отступились.

— От бога урусов?

Дервиш сердито насупился.

— Шутка твоя неуместна… Они повторяют слова урусов.

— А тебе-то что за горе?

Посланец ишана, почувствовав, что плоховато справляется с возложенной на него обязанностью — лишнее сболтнул, попытался исправить свою оплошность:

— Я — слуга всевышнего, мой долг — выводить людей на верный путь. Встретившись с ними, я именем аллаха вразумил бы их, зажег в их душах свет ислама.

— Вот заладил: «свет ислама», «свет ислама!» Да зачем он нужен? Был бы в кармане кремень — будут огонь и свет.

Дервиш поднялся с оскорбленным видом, но, будто бы переломив себя, смягчился, пожелал каждому из охотников всего доброго и задал последний вопрос:

— Скажите, правоверные, где сейчас тамьянцы?

— Что-что?

— Тамьянцы, говорю, где обосновались?

— Тамьянцы-то? Нету их, фьють — ушли.

— Куда, в какую сторону?

— За Урал направились.

Мнимый дервиш чуть не упал. Забыв попрощаться, пошагал прочь.

— Прощай, слуга божий! — крикнул один из егетов вслед.

Искать тамьянцев теперь не было смысла. Мюрид должен был как можно скорей вернуться к своему ишану.

Пробыв в пути в общей сложности пятнадцать дней, он принес к горе Каргаул коротенькую весть, которая подняла на ноги всех — и ишана, и хана, и Ядкара-мурзу.

Хан повелел:

— Настичь племя! Разгромить! Лазутчика вместе с Шакманом взять, связать, привезти ко мне!

— Я пойду со своими людьми вместе с твоим войском, — сказал успевший прискакать в Имянкалу Ядкар-мурза.

— Все достояние непокорного племени переходит в ведение хана, ясно? — предупредил хан.

27

Несмотря на поздний час, баскак Ядкар ускакал из Имянкалы в Таштирму, чтобы собрать своих людей. К ногайской сотне, отправленной ханом в поход, он присоединился на следующий день.

Хан Акназар отнесся к походу очень серьезно. Снова и снова внушал он своему юзбаши, что это не какой-нибудь там набег, предпринимаемый племенем ради барымты или кровной мести. Ханское войско устремляется лишь на врагов ханства, на племена, осмелившиеся восстать против воли хана, — такие племена надлежит усмирить либо раздавить. Хан выражал уверенность, что и на этот раз его непобедимые воины не оплошают — настигнут тамьянцев, разобьют их в пух и прах, захватят их добро и скот, привезут, связав, чересчур высоко задравшего нос Шакмана и поставят перед ним, ханом, на колени. Тамьянцам, которые останутся в живых, уготовано вечное рабство. Пусть юзбаши помнит: в походе главенствует он. Там будет и Ядкар-мурза («почуял добычу и завертелся, как кот возле сливок»). Не следует его армаев и охранников подпускать к тамьянскому добру слишком близко. Победу одержит войско хана, и вся добыча должна поступить к хану же…

Армаев и охранников у Ядкара-мурзы набралось порядочно, но он понимал, что его люди не в состоянии — да и нельзя! — соперничать с надежнейшей ханской сотней. Поэтому заранее предупредил своих: вперед не лезть! Бог с ним, с добром, решил баскак, на этот раз главная добыча — коварный лазутчит, лишь бы его заполучить в свои руки.

Нетрудно было представить себе, какая суматоха поднимется при нападении на племя. Воины хана кинутся, конечно, к добру и скоту. «А я должен первым делом схватить Шакмана, взять его за горло, узнать, кто — лазутчик, связать обоих и увезти в Актюбу или прямиком в Малый Сарай», — думал баскак.

Ядкар-мурза обдумывал свой хитрый замысел, юзбаши размышлял, как урвать из добычи побольше для себя. Воины, в свою очередь, мечтали о том, что достанется им, что насуют за пазуху и в карманы. Надеяться на большее они не могли и готовы были удовлетвориться даже тем, что набьют, наконец, животы чем-нибудь вкусненьким.

Надежда, велика ли она, мала ли, помогает скоротать время в пути, мечта отвлекает внимание от дорожных тягот.

Когда ханское войско достигло речки Мелеузки, заканчивался листопад, начиналось черное предзимье. Одну из ночей, все более удлинявшихся, провели как раз на том месте, где было становище тамьянцев. Но давно уж их след простыл, и оставалось только гадать, куда двигаться дальше.

Ядкар-мурза помалкивал, командовал юзбаши. На следующий день пришли к устью речки.

И здесь нашли следы, оставленные тамьянцами, на стволах берез и вязов была вырезана их тамга в виде крюка, только самих тамьянцев не было.

Двинулись вверх по Агидели. На крутом ее изгибе опять наткнулись на знаки племени Тамьян, уже посвежее. Пока юзбаши и баскак совещались, как быть, свернуть к синеющему слева Уралу или по-прежнему идти вдоль реки, издалека, из редколесья, донеслись крики: «Хайт, хайт!» Так торопят коней. Разведчики сотни кинулись в ту сторону, никого не нашли, но, осмотрев внимательно следы, пришли к мнению, что неподалеку обитают люди, много людей. Раздумывать было некогда. Войско двинулось в направлении, указанном разведчиками. Решили: тамьянцы не в поход отправились, делают небольшие переходы, приноравливаясь к движению своего стада, стало быть, далеко не могли уйти, это они и есть.

Крики, подбадривающие коней, повторились еще несколько раз. Но разведчики напрасно бросались в ту сторону, откуда они слышались, — крики тут же удалялись и умолкали. Между тем на одном из вытянувшихся грядой холмов поднялся столб дыма. Юзбаши имел кое-какой опыт, он понял: там — люди, подают знак опасности, где-то рядом должно быть племя, которое предстоит разгромить.

Сделали короткую остановку, чтобы оглядеться и решить, как действовать — кинуть часть воинов в обход холма или ринуться всем напрямик. А дым заклубился и на макушке второго холма, а там и третьего… Запахло нешуточным делом: хорошо налаженная дозорная служба стремительно передавала куда-то, куда глазом не достанешь, тревожную весть. Такое можно видеть лишь в большом многоопытном племени. Неужто на это хватило ума у Шакмана? Неужто переселяющееся племя успело расставить столько дозорных?

Войско ринулось на первый холм, но взлетев на его вершину, воины никого не нашли. Только костер. А холмы и горы вокруг словно разговаривали между собой, дымы как бы перескакивали с вершины на вершину и уже мчались не в одном только направлении, а разбегались в разные стороны.

Стало очевидным: знак подается не переселяющемуся, а какому-то другому, давно обжившему эти места племени. Но кто запалил костер? Куда делись дозорные? На втором холме их тоже не обнаружили. Лишь у третьего разведчикам удалось перехватить двух верховых. Пришлось связать их по рукам и ногам — отчаянно отбивались. Как только пленников, развязав врезавшиеся в их тела волосяные веревки, поставили перед юзбаши, оба, как по уговору, закричали в один голос:

— Туксаба! Туксаба!

— Мне не нужен ваш клич! — рявкнул юзбаши. — Из какого вы племени? Кто ваш турэ?

— Туксаба!..

Собрался было юзбаши поучить неразумных пленников уму-разуму, взмахнул плеткой, но тут неподалеку грянул тот же клич.

— Наши! Санкемцы! Туксаба-а-а!..

Из-за леска вылетела толпа вооруженных всадников, с криком-визгом устремилась на ханское войско.

Пленникам быстренько заткнули рты, чтобы не орали под ухом. Войско обернулось лицом к нападающим и с места, спокойно выпустило в них несколько десятков стрел. Санкемцы мчались очертя голову, подбадривая друг друга ором и визгом, но приблизившись к обученной бою сотне, растерялись, а когда ногайские стрелы поразили двух-трех егетов, толпа повернула коней назад и умчалась так же быстро, как наскочила.

Это не значило, что ханская сотня и армаи баскака Ядкара могли теперь беспрепятственно двигаться вглубь кыпсакских земель. Пока они столкнулись лишь с одной ветвью племени, а таких ветвей, или многолюдных родов, было семь.

Вскоре клич племени прозвучал с другой стороны. Налетела толпа из рода Хуук-кыпсак. Воины хана без особых хлопот завернули назад и ее.

Но дымы взбудоражили все племя. За какой-нибудь час предупреждение об опасности дошло даже до карагай-кыпсаков, обитающих в самом дальнем углу, в лесах у Сурени и в верховьях Большого Ика. Пришли на Юшатыре в движение бушман-кыпсаки, повскакали на коней карый-кыпсаки и кирей-кыпсаки. Разумеется, тревога подняла на ноги и предводителя племени Карагужака из коренного рода Бушман-кыпсак.

О взвившемся на караульной горе дыме Карагужаку сообщили, когда он беседовал с только что подъехавшим гостем. Весть о том, что на землю племени вторглось чье-то войско, отодвинула заботу о госте в сторону. Оставив его, турэ выбежал из юрты и немного погодя помчался со своими сородичами туда, откуда пришла весть.

Если бы Ядкар-мурза и ханский юзбаши знали, что человек, за которым они охотятся, сидит в юрте кыцсакского предводителя, они, пожалуй, без большого труда сумели бы добраться до него, схватить и увезти. Но даже среди кыпсаков никто понятия не имел, кто этот гость. Только сам Карагужак-турэ успел узнать, что сидит перед ним сын главы племени тамьянцев Шагали — он проделал долгий путь в поисках своего покинувшего родину племени, был уже почти у цели и вдруг опять потерял след…

Наскоки кыпсаков на войско хана Акназара успеха не приносили. Поднялись они дружно, а действовали розно, каждый род сам по себе. Опытные ногайцы, то встав неподвижно, то устремляясь вперед, отгоняли толпу за толпой. Кыпсаки отступали, правда, не разбегаясь, наскакивали снова и снова отскакивали, как горох от каменной стены, в лесок или какую-нибудь ложбину.

Собери они всю силу в кулак — на ханскую сотню, безусловно, обрушился бы ощутимый удар. Но кыпсаки, готовые умереть за родную землю, не были искусны в ведении боя, привыкли кидаться на врага беспорядочно, стараясь устрашить его криком, и, благодаря своей дикой горячности, прежде при столкновениях со всякого рода любителями добычи всегда поворачивали их вспять. Карагужак садился на коня, уверенный, что и на этот раз кыпсаки быстро возьмут верх. Он крикнул гостю:

— Скоро вернусь!

Вернулся не скоро.

Подскакав к одной из только что отступивших толп, предводитель племени заорал:

— Собаки!.. Вперед! На врага!

Ничуть не сомневаясь, что ругательство «собаки!» обращено к врагу, отступившие не спешили кинуться на него вновь, чем совершенно вывели предводителя из себя.

— Собаки! Дармоеды! — выругался он повторно. — Таксуба!

Клич, понятно, подхватили. Все бросились вслед за предводителем в бой. Ногайцы осыпали нападающих стрелами. Среди кыпсакских егетов тоже были лучники, ответили на скаку тем же. Послышались вопли раненых, попадавших под ноги коней. Вскоре противники съехались, смешались, пошли в ход боевые дубинки. И те, и другие дрались насмерть.

Ядкар-мурза, следивший за схваткой со стороны, окончательно утвердился в мысли, что они имеют дело не с тамьянцами. И юзбаши в драке сам не участвовал. Мурза подъехал к нему.

— Это не они!

— О ком ты?

— Не то племя, не тамьянцы.

— Кто же?

— Кажется, кыпсаки. Ошиблись мы.

— Как теперь быть? Кыпсаки подвластны Актюбе, самому мурзе Юсуфу!

— Думаю, надо продолжать бой. Кыпсаки сами напросились, пусть и они почувствуют силу войска хана Акназара. Есть повод пройтись по их становищам, добыча нам не помешает…

Ошибка была на руку баскаку. Представилась возможность столкнуть ненавистного Акназара с мурзой Юсуфом. Пусть ханская сотня побьет кыпсаков, подчиненных непосредственно могущественному правителю Средней орды. Не найдутся тамьянцы, так не найдутся, ускользнет лазутчик, так ускользнет, — из этой случайной схватки тоже можно извлечь выгоду.

— Давай, давай, подбодри своих воинов! Войску хана не к лицу топтаться на месте!

В суматохе схватки, когда кыпсаки то подавались вперед, то пятились, ногаец ударил копьем в спину Карагужака. Раненый турэ не упал с коня, вернее, его подхватили свои и умчали в лес. Некстати, ах как некстати его ранили (хотя бывают ли раны кстати?). Потеряв предводителя, кыпсаки не смогли уже биться с прежним упорством, дрогнули, отступили и рассеялись.

Ханское войско двинулось вглубь кыпсакских земель.

Карагужака по его просьбе подняли на вершину одного из караульных холмов. Оттуда далеко видно. Видно было, куда движется враг.

— Придется теперь непрестанно, роду за родом, хватать их за пятки… Не отдавайте им скот, не дайте разорить племя, — сказал турэ слабым голосом. — Меня в случае смерти похороните здесь…

Не столько боль мучила его, сколько сознание своего бессилия. В тоске смотрел он в небо, словно надеясь увидеть там какой-нибудь добрый знак. Изредка пролетала птица, над холмом испуганно взмывала выше. В синей пустоте кружил коршун, оглядывая приникшую к туманным хребтам родину кыпсаков… Что ждет ее, сумеет ли изгнать врага без него, без предводителя?..

Из глубин памяти всплыл материнский плач:

«Где вы, отважные воины племени Кыпсак, давшие клятву верности кличу „туксаба“? Где вы, стремительные ильбаксы, оседлавшие диких коней и носившие на левом бедре тамгу в виде двурогих вил? Храбрые егеты, выстругивавшие стрелы и сукмары из ветвей священного вяза, — где вы? Где ты, священная птица, воодушевлявшая кыпсаков, встречая врага гневным клекотом?..»

Совсем ослабев от потери крови, Карагужак-турэ закрыл глаза. И в этот миг донесся или почудился ему клекот беркута.

28

Придя в сознание, Карагужак-турэ увидел возле себя своего гостя. Не успел он еще собраться с мыслями, как гость, чуть улыбнувшись, спросил:

— Очнулся?

Вопрос напомнил Карагужаку, что был он ранен и лежал на вершине караульного холма. Перед тем как закрыл глаза, он видел синий купол неба, а открыв, уперся взглядом в купол белой юрты и не сразу сообразил, каким образом попал в нее.

— A-а, беркут, прилетел… — проговорил он. — Где мои егеты?

— Живы твои орлы, живы! Не волнуйся. Разбили они врага. Поздравляю!

— Спасибо!.. — Карагужак снова закрыл глаза. — Скажи, пусть принесут мне воды…

Вода, оказалось, была наготове, Шагали поднес ко рту раненого турэ плошку. Карагужак, сжав зубы от боли, приподнялся, утолил жажду. Будь рядом жена, он не выдержал бы, застонал, но от гостя старался скрыть свою муку.

— Сильно болит? — участливо спросил Шагали. — Впрочем, рана, полученная в бою, не должна болеть.

Карагужаку понравились слова гостя, он улыбнулся.

— Это уж у кого как… У меня не должна болеть. Предводителю нельзя быть слабым. Никак нельзя.

— Я тоже так думаю. Настоящему мужчине не пристало стонать. Но я тяжело переношу ранение.

— И ты был ранен? В бою?

— Было дело… Так же, как тебя, ударили копьем в спину.

— Долго заживала рана?

— Тут ведь главное не время, а мука. Она долго не забывается.

— Боль можно перетерпеть. Скорее бы рана зажила.

— Заживет! Зажила же у меня. Только ты много крови потерял. Немного оплошали твои егеты, не догадались сразу перевязать…

— А твои догадались?

— Не-ет… У меня было совсем по-другому. Я после боя день и ночь пролежал в поле без сознания. Потом меня подобрали. Кабы не угодил в добрые руки, давно уж отправился бы на тот свет.

— Кто же тебя подобрал?

— Я в плен попал. Урусы подобрали. Одна женщина меня выходила. Раздела, обмыла, травами стала лечить. Поставила на ноги.

— Их женщина?

— А чья же! Говорю ведь — в плен попал.

— Удивительно! У нас считают — злой они народ. Заставляют, говорят, всех креститься, а кто не крестится — вешают.

— И мне это доводилось слышать. А на деле — такой же, как мы, народ. Есть хорошие люди, есть плохие. Добрые всем помогают, а злые… Те и вешают, и режут…

Разговор о приключениях гостя, о русских оживил раненого и настолько увлек, что и боль словно бы утихла.

— Хорошо, что ты не уехал, а то я не услышал бы все это, — порадовался Карагужак.

— Так уж вышло, что не уехал. Прости, пришлось мне вмешаться в ваши дела.

— Какие дела?

Шагали рассказал, как было изгнано напавшее на кыпсаков войско.

…Услышав весть о тяжелом ранении предводителя племени, Шагали вскочил в безотчетном порыве, кинул жене:

— Я слетаю туда…

И поспешил к своему коню.

Возле юрты предводителя стояли взволнованные акхакалы.

— Гостю приличествует сдержанность. He следует тебе встревать в дела чужого племени, — сказал один из них.

— Но ведь на вас напал враг! — воскликнул Шагали.

— Там наши воины. Гостю надлежит сидеть на почетном месте.

— Ваш турэ ранен! Стадо без пастуха разбредается. Кто сплотит воинов?

— Тот, кто может издать священный клич племени.

— Я могу сделать это! Мне известен клич кыпсаков, слышал…

— Распорядиться кличем вправе только наш турэ.

— А вдруг бы он погиб? Тогда что? Ведь вы передали бы это право кому-нибудь другому, верно?

Акхакалы переглянулись, призадумались. Молчание нарушил самый с виду старый из них.

— Коль ты из башкир, то должен знать: пока турэ жив, хозяином священного клича остается он. В случае его кончины клич переходит к новому турэ.

— Почтенные, доверьте мне клич временно!

У меня есть некоторый опыт, я поведу ваших егетов в бой. Клянусь, буду верен кличу кыпсаков, пока не изгоним врага!

Старики опять впали в раздумье. Потом принялись расспрашивать гостя, какого он роду-племени, чуть ли не до предков в седьмом колене добрались. Узнав, что Шагали — сын тамьянского предводителя, смягчились, но все еще сомневались и колебались.

— Не тяните время, почтенные. — поторопил их Шагали, — это может обернуться бедой. Враг — у вашего порога!

— Ну, как решим, старики? — обратился старейший акхакал к остальным. — Может, доверимся этому егету?

— Можно, пожалуй…

— Ай-хай, как бы совсем худо не вышло…

— Положимся на волю небес…

— Ладно! — заключил старейший. — Тенгри свидетель, мы не наносим ущерба священному кличу. Лишь временно, ради защиты племени, доверяем его Шагалию, сыну Шакмана. Лишь до изгнания врага. Ты понял, егет?

— Понял, почтенные, спасибо вам! Я оправдаю ваше доверие!

Сопровождаемый егетами, которые прискакали в становище с горестной вестью о ранении Карагужака и неудачах кыпсаков, Шагали помчался туда, откуда надвигалась опасность. С вершины одного из холмов он осмотрел местность, и в голове его сложился замысел боя. Он хорошо помнил, как русские под Муромом разбили войско казанского хана, намного превосходившее их по численности. Решил последовать примеру муромцев. И думать не думал, что когда-нибудь воспользуется их опытом, а вот представился случай…

Непростым делом оказалось собрать рассеявшихся кыпсаков. После первых неудач и ранения предводителя племени многие из них пали духом. Все же посланным Шагалием егетам удалось известить воинов из всех родов, что они должны съехаться в распадке меж двумя холмами, указанном временным предводителем. Несколько нерешительно, не очень дружно потянулись кыпсаки туда, но в конце концов все, кто оказался поблизости, съехались.

— В надежном ли месте Карагужак-турэ? Осталась ли при нем охрана?

Это было первое, что услышали они от Шагали. Получив утвердительный ответ, он сообщил о возложенной на него акхакалами задаче, призвал егетов, как всегда, не щадить себя в схватке с врагом, ибо от этого зависит судьба их родного племени.

— Пусть те, кто не уверен в себе, кто колеблется, не вступают в бой. Бой не терпит нерешительности, — объявил Шагали. — Добьемся, братья, победы! Туксаба!

— Туксаба-а-а!.. — прокатилось по распадку.

Шагали тщательно продумал расстановку своих сил. Сведя сначала всех кыпсакских воинов вместе, он разделил их затем на три сотни. Карагай-кыпсаки и кирей-кыпсаки составили одну сотню, хуук-кыпсаки и санкемцы — вторую, карый-кыпсаки и туркмен-кыпсаки — третью. Таким образом, вместо разрозненных толп получились три увесистых кулака. Часть бушман-кыпсаков Шагали отправил на караульный холм, где лежал Карагужак-турэ, для усиления его охраны, часть оставил у себя под рукой — на случай, если потребуются гонцы или помощь какой-нибудь из сотен. Назначенным тут же сотникам был разъяснен замысел боя.

Тем временем войско хана Акназара, сделав короткую остановку, чтобы привести себя в порядок (среди ногайцев тоже были выбитые из седла), снова двинулось в направлении главного становища племени. Юзбаши видел, как его воин ударил копьем в спину предводителя кыпсаков, и полагал, что теперь они серьезного сопротивления не окажут. Воины без предводителя — не воины, путь к имуществу и скоту племени можно было считать открытым.

Каждый из ногайцев в соответствии со своим положением уже предвкушал добычу — кто большую, кто просто удовлетворительную. Но на пути к ней внезапно возникла преграда.

Шагали сначала показал врагу только первую свою сотню. Карагайцы и кирейцы с криком-визгом, как это уже было, помчались навстречу пришельцам, на скаку выпустили в них с десяток стрел, а когда враг ответил тем же, повернули обратно. Ни одна из сторон пока не пострадала. Ногайцы, восприняв наскок как одну из последних попыток преградить им путь, начали преследование. Хитрость удалась: так хищник, увлеченный приманкой, идет в западню.

Как только преследователи втянулись в узкий распадок меж холмами, клич племени прозвучал у них за спиной, стрелы посыпались сзади. В бой вступила вторая сотня кыпсаков. Ханское войско вынуждено было развернуться в тесноте ловушки, чтобы ударить по санкемцам и хуук-кыпсакам. Но не тут-то было. Развернулась и первая сотня кыпсаков, повела прицельную стрельбу из луков опять же в спину врага. Ногайцы растерянно завертелись, не зная от кого отстреливаться, а в это время на вершине холма возникла третья сотня и осыпала их стрелами сверху.

— Туксаба! Туксаба! — яростно звучало со всех сторон.

Вскоре от луков пришлось отказаться, тиски в распадке сжались, остатки ханского войска добивали в ближнем бою дубинками. Только Ядкару-мурзе и юзбаши удалось спастись — вырвались с кучкой своих охранников. Шагали с оставленными при себе егетами кинулся в погоню. Возможно, и удалось бы настичь обратившихся в бегство и, повязав, представить на суд акхакалов племени, но Шагали вспомнил вдруг о раненом Карагужаке и прекратил преследование. Свернул с радостной вестью к холму, где лежал глава племени.

К сожалению, Карагужак-турэ был без сознания. Бережно, в люльке, подвешенной к седлам, перевезли его в становище, осторожно смыли запекшуюся на спине кровь, наложили на рану целебные листья и повязку.

К тому времени, когда Карагужак пришел в сознание, оставшиеся в живых победители, отликовав и предав земле погибших, уже разъехались по своим родовым становищам и яйляу, где вновь воцарилось спокойствие.

Выяснив у кыпсакских охотников, куда направилось его родное племя, Шагали тоже собрался уехать. Уезжать, не попрощавшись с тем, к кому приехал в гости, неловко. Зашел в юрту Карагужака, чтобы взглянуть на него на прощанье. В знак уважения его оставили возле турэ одного. И Карагужак, может быть, открыл глаза как раз потому, что почувствовал его взгляд…

— Не ранили б тебя — я, конечно, не стал бы вмешиваться, — закончил свой рассказ Шагали. — Но вижу: егеты у вас храбрые, а в бой повести их некому. Ну и…

Мужчины не плачут ни с горя, ни от радости, но ведь и у них бывают мгновения слабости. Карагужак с трудом проглотил подкативший к горлу комок.

— Спасибо, большое тебе спасибо! Хай, будь я здоров — угостил бы тебя от души, до упаду!

— Не беспокойся об этом, меня тут прямо-таки заугощали.

— Когда отыщешь свое племя, приезжай опять, подольше погостишь. Давай всегда будем держаться вместе. Коль тамьянцам нужна помощь, извести меня…

Шагали сдержанно вздохнул. Он понимал, что с родным его племенем случилась какая-то беда, иначе не покинуло бы оно землю отцов и дедов и не направилось на зиму глядя куда-то за Урал. Каждый раз при упоминании о тамьянцах сердце Шагалия начинает ныть. Вот и сейчас заныло. Но он не стал делиться своими переживаниями с Карагужаком — у него и так достаточно неприятностей.

— Да, скажи-ка: над полем боя слышался клекот беркута? — спросил Карагужак.

Шагали улыбнулся, вопрос показался ему по-детски наивным, но чтобы не расстраивать раненого, он сказал:

— Может, и слышался. В ваших краях много беркутов. Только я в горячке не обратил внимания…

В смертельной схватке не то что на клекот — на медвежий рев не обратишь внимания. Однако Карагужак был убежден, что в этом победном бою его соплеменникам помогал клекот священной птицы.

— Могучая птица. Сам Тенгри даровал ее нам… — проговорил он задумчиво.

— Я замечал: некоторые птицы стараются свить гнезда поближе к гнезду беркута. Живут под его крылом. Хоть он, бывает, сам их заденет, зато уж никому другому в обиду не даст. Надежное у беркута крыло!

— Да, надежное…

— Ну, турэ, мне пора. До свидания! — сказал Шагали, притронувшись к руке Карагужака. — Путнику надлежит продолжать свой путь.

— Не так должен бы я провожать… И надо ж было угодить на это копье!

— Ты не волнуйся, брат! Мне у вас оказывали знаки самого высокого уважения.

— А сам я даже угостить по-человечески не смог. Хоть подарок, что ли, на память тебе сделать… Кто там есть, войдите-ка!

Вбежавшему тут же порученцу Карагужак приказал:

— Выберите в табуне для гостя лучшего скакуна!

Порученец, склонив голову, повернулся к выходу.

— Не одного — двух! — добавил турэ вслед ему. — Для его жены — тоже.

— Спасибо, турэ! — сказал гость, приложив руки к груди. — Тогда уж и я оставлю тебе памятную вещь. Посмотришь, когда окрепнешь… Не спеша…

Шагали достал из внутреннего кармана небольшой кожаный сверточек, положил рядом с Карагужаком. Заметив во взгляде предводителя и удивление, и любопытство, пояснил:

— Бумага тут одна. Очень важное письмо…

— Письмо? Так давай развернем, прочитаем!

— Нет-нет, не сейчас! Говорю же — когда окрепнешь. Найдешь надежного человека, чтобы прочитал тебе.

— А зачем искать? Не по-тюркски, что ли, написано? Не по-нашему?

— По-нашему, но ведь и по-нашему мало кто умеет читать.

— Я одну зиму учился в Каргалах, отец послал…

— Прекрасно! Тогда прочитаешь сам и, коль найдешь нужным, ознакомишь своих акхакалов. Только не сейчас. Тебе нужен покой… Ну, еще раз — до свидания!

— До свидания, Шагали, до свидания, брат! Не забывай дорогу ко мне!

* * *

После отъезда гостя Карагужак-турэ заскучал. Он призывал к себе то акхакалов, то жен, но никто не нашел слов, которые улучшили бы его настроение, вернее, разговоры не помогли ему избавиться от душевного томления. Вечером велел позвать знахарей.

— Помогите мне сесть!

Когда его посадили, подперев подушками, потребовал зажечь свет.

При тусклом свете сальной свечи оглядел со всех сторон загадочный сверточек, оставленный гостем, потом с необъяснимым волнением развернул сафьян, извлек лист плотной бумаги. Забыв о боли, вызываемой даже малейшим движением, приблизил бумагу к пламени свечи. Письмо было написано куфической вязью со множеством завитушек, с первого взгляда стало ясно, что исполнено оно искусной рукой. Но странное дело: письма принято начинать с «бисмиллы», а тут восславления аллаха не видно. Что же это за письмо, откуда?

В меру своей учености, по слогам, шевеля губами, Карагужак принялся читать.

Вот что он прочитал:

«Все народы, племена и роды, слушайте и уразумейте. Я царь, государь и великий князь Московский и прочих земель Иван Четвертый Васильевич, сию грамоту учинил, дабы ведомо вам было: веру вашу и обычаи ваши я обещаю хранить и ничем не притеснить. И то должно быть вам ведомо: землями, водами и богачеством вашим владеть вам самим. Нет во мне обиды на вас, а держу я сердце токмо на хана казанского Сафа-Гирея. Не страшитесь меня. Придите ко мне, и станете возлюбленными моими народами. Жить вам вольно подобно рыбе в воде, птице в небесах, зверю и всякой твари в поле и лесу. А который ясак вы отдаете ханам казанскому и ногайскому, того ясаку довольно мне вполовину. Всяк, уразумев сию грамоту, да вразумит инаких».

Карагужак почувствовал, что в горле у него пересохло и сердце забилось учащенно. Стараясь поглубже вникнуть в смысл грамоты, он перечитал ее. Задержал взгляд на круглой печати, оттиснутой в конце листа. В середине печати была изображена двуглавая птица. Присмотрелся внимательней — беркут.

— Беркут! — воскликнул Карагужак. — И там — беркут! Только почему у него две головы?

Бережно свернув бумагу с изображением священной птицы, сунул ее под подушку, закрыл глаза. После всего что пережил он в эти дни, нужно было успокоиться, хотя бы немного поспать. Но путник, ставший другом, оставив сафьяновый сверточек, лишил его покоя.

Еще несколько раз Карагужак развернул и свернул царскую бумагу. В конце концов задремал. И в полусне-полуяви пригрезилось ему, что грамота царя Ивана выскользнула из-под подушки и, затрепетав, взлетела… Да нет, не бумага это, оказывается, а беркут! Взмахивая могучими крылами, он поднимается все выше и клекотом своим зовет Карагужака. Куда зовет, зачем?..

Карагужак открыл глаза, но пригрезившийся в забытьи беркут не исчез, образ его остался перед мысленным взором…

И потом, когда турэ, выздоровев, снова надел свой хомут, погрузился в заботы о племени, этот образ все время сопровождал его, то обдавая сердце холодком, то согревая надеждой, зовя в иной, еще не вполне отчетливо обозначившийся мир.

Конец первой книги

СВЕДЕНИЯ О ПЕРЕВОДЧИКЕ