Не плачь, любушка, раскрасавица,
Мила женушка, слезы вытирай.
Не плачь, матушка, рассердечная,
Слезы горькие ты не проливай…
Оборвав песню, пронзительно заиграл рожок, привел в движение раскинувшийся возле леса стан. Поспешили люди каждый на свое место, определенное службой. Кто-то сердито матюкнулся, кто-то ответил тем же, еще кто-то рыкнул на сквернословов, сотники покрикивали на нерасторопных, — словом, шумно стало. Общий сбор не затянулся надолго. И боязнь прогневать воеводу подгоняла, и весеннее настроение добавляло прыти — живо стрельцы заняли свои места в строю. И вот уже разнесся над ним зычный, бодрый голос воеводы Адашева:
— Великий государь наш Иван Васильевич в надежде на вас, стрельцы!..
А немного погодя:
— В путь, стрельцы! В добрый путь!
Куда лежит путь — воевода не сказал: все, от сотников до рядовых стрельцов, знали, куда. И то, что не пешим и не конным походом пойдут, знали. Слова воеводы означали лишь одно: приспело время трогаться. «Господи, благослови!.. В последний бы разок воевать!» Наверно, такая или примерно такая мысль мелькнула в голове каждого из ратников.
Как издревле принято, утром, по холодку, хотя на сей раз и не имело это значения, тронулись в путь. Полая волжская вода понесла караван из двадцати плотов, к которым жались большие и малые струги и челны.
Тяготы пути ведомы тому, кто идет, тяжесть груза — тому, кто несет, утверждает присловье. Правда, в этом своеобразном путешествии никому не пришлось обливаться потом, неся груз на себе по неоглядной степи, или отбиваться от комаров и прочей кровососущей мерзости, продираясь через сырые леса. Однако и водный путь доставил множество хлопот. Бешеная вода несла вывороченные с корнями деревья, уберечься от них было трудно, — попав под плот, они рвали связки. Несколько кошм рассыпалось еще до Костромы. Пришлось людям кидаться в холодную воду, ловить бревна и снова их связывать. Ни единой плахи, предназначенной для будущего городка, не упустили. Однако кое-что из съестного ушло на дно. Заплатили-таки дань половодью несмотря на то, что вода уже убывала. И человеческими жизнями заплатили: в суматохе неожиданной схватки с бедой утопли три ли, четыре ли стрельца.
Плавание из-за этого, конечно, не прервалось. Но первое столкновение с опасностью, породив беспокойство, усилило среди стрельцов чувство сплоченности. Беспечность, царившая при отплытии из-под Углича, уступила место напряженному вниманию.
Несла и несла все более расширявшаяся Волга караван плотов. С желтого рассвета до вечерних сумерек трудились плотогоны и только тогда, когда очертания высокого берега начинали расплываться в сутемени, спешили причалить к нему. Плоты, ткнувшись ребрами в береговую глину, отдыхали до следующего рассвета, людям же отдых доставался покороче: пока они, разложив костры, впервые за день варили горячее хлебово, прибрежные уремы и осокоревые рощи замирали в тишине, весь мир вокруг оказывался во власти покоя. На служивых эта благодать нисходила в последнюю очередь. Кто попроворней, тот успевал соснуть несколько часов, а неповоротливые и того лишались.
Жизнь на плоту меняет обычные представления. В человеке понемногу притупляется чувство времени и расстояния, его охватывает безразличие к тому, сколько он плывет и где проплывает, берега, вызывавшие поначалу любопытство, наскучивают и больше не привлекают внимания. С ратниками воеводы Адашева случилось то же самое, они потеряли счет дням, проведенным на плотах, и никто не представлял, сколько еще времени предстоит плыть. Просто очень долгим и утомительным для всех оказался путь по Волге, и конца ему не было видно.
Убывало съестное, пришлось затянуть пояса потуже. Без еды вдоволь и вовсе заскучали да и слабеть начали утомленные путешествием стрельцы. Может, из-за этого, а может, оттого, что предстоящие дни грозили еще большими лишениями и тяготами, умолкли разговоры. В безмолвии, извиваясь громадной змеей, двигался караван все дальше на юг, и зловещей казалась тишина — предвестница уже близкой опасности.
В середине месяца кукушки, на исходе душного, благодатного лишь для комаров дня, причалил, наконец, головной плот возле устья быстроструйного притока Волги — Свияги-реки, и весь долгий хвост каравана приник к обрывистому берегу. Без лишнего шума-гама принялись разгружать и разбирать плоты, таскать сырые, тяжелые плахи и набухшие в воде бревна на холм, приглянувшийся царю в прошлом году. Тужились до потемнения в глазах, кряхтели тихонько, но никто не бранился и не жаловался, каждый понимал: надо спешить, время дорого.
Как только ступили на берег в намеченном месте, воевода отошел в тень, все перешло опять в ведение Ивана Выродкова. Он обмерил холм, обозначил пределы городка, указал, по какой черте ров копать, по какой — острог ставить, где башни возводить, — первым делом надо было огородиться, обезопаситься. Уже потом избы одну за другой начали поднимать. Через три недели городок собрали — будто он тут и стоял…
Сообщение о том, что на противоположном берегу Волги, примерно в одном переходе от Казани, замечено какое-то движение, какая-то подозрительная суета, дошло до Суюмбики, когда на холме у Свияги были уже вкопаны в землю первые столбы частокольного тына. Правительница, которую, как говорится, каждый шорох настораживал, обеспокоилась, велела позвать Кужака.
Кужак заставил долго ждать себя, явился не сразу, к тому же и беспечное выражение его лица очень не понравилось Суюмбике. Кинув на любовника гневный взгляд, она процедила сквозь зубы:
— Что происходит на том берегу Идели? Почему твои дозорные спят?
Кужак, стараясь сохранить невозмутимый вид, успокаивающе махнул рукой — стоит ли, дескать, волноваться из-за каждого пустяка.
— Кажется, там торговый караван пристал.
А может, толпа каких-нибудь бродяг остановилась…
— Немедленно выясни, что за люди там объявились! Пошли самых быстрых своих разведчиков, — распорядилась Суюмбика тоном, не допускающим возражений.
Разведчики вернулись, конечно, с худой вестью: пришли урусы, строят крепость.
— На моей земле?! — закричала Суюмбика. — Кто позволил? Кто допустил?..
Кужаку еще не доводилось видеть ее в таком гневе, и с ним самим в таком тоне она говорила впервые.
— А ты где был? — накинулась на него «любимая ханбика». — Где твои дозоры? Где воины?.. Гнать! Гнать их! Порубить, перевешать! Сжечь, что успели построить, пеплом развеять!
Кужаку ничего другого не оставалось, как склонить перед повелительницей голову и удалиться. Вскоре Суюмбике сообщили, что он переправляется с воинами на Горную сторону, на правый берег Волги.
Время между тем работало на русских. Когда Кужак со своими свирепыми крымцами добрался до устья Свияги, перед ним предстал оплот из толстых, вкопанных в землю стоймя, впритык друг к дружке бревен, над оплотом высились семь боевых башен. Это была уже настоящая крепость. Но из нее не доносилось ни звука.
Кужак сначала покричал издали, чтобы выяснить, почему неприятель не подает признаков жизни, потом приказал приблизиться к стенам, осыпать затаившихся за ними врагов стрелами. И тогда с одной из башен громыхнула пищаль[10].
Тут же загромыхало с двух других башен. Кужак, явившийся для того, чтобы нагнать на пришельцев ужас, потеряв несколько человек, помчался со своими крымцами обратно в Казань. Время было упущено, и сил для разгрома русских у него явно не хватало.
Неожиданно возникшая на безымянном холме крепость осталась стоять, гордо устремив в небо островерхие башни.
12
Ядкар-мурза совершил длительную поездку по землям башкирских племен, но уже не в роли баскака, выколачивающего ясак в окраинном ханстве Ногайской орды, а в качестве знатного лица из самого Малого Сарая, специального и наделенного большими полномочиями посланца великого мурзы.
От первоначального намерения направиться в сторону Имянкалы он, как было уже сказано, отказался. Тамошним башкирам он известен именно как баскак. А баскак, что ни говори, есть баскак — не высокопоставленный представитель властелина орды. Так что до поры до времени показываться в окрестностях Имянкалы не стоит, решил Ядкар-мурза. А вот племена, подвластные Актюбе — совсем другое дело!
С этими племенами он покуда вплотную не сталкивался. Знал только, что многочисленны они и многолюдны. Крупнейшие из них — Бурзян, Усерган, Тангаур, Кыпсак… Впрочем, с семиродцами-кыпсаками Ядкар-мурза очень даже хорошо знаком — еле ноги от них унес. Но теперь-то он может прижать их надменного, слишком много позволяющего себе предводителя Карагужака. Захочет — и прижмет!
Таким образом, посланец великого мурзы повернул коня к владениям Актюбы.
После того как великий мурза Шейх-Мамай отправился в лучший мир, Актюба на некоторое время осталась без хозяина. С переездом мурзы Юсуфа в Малый Сарай освободившееся место должен был занять его младший брат Исмагил. Однако оказалось, что Исмагил желает большего. Он тоже потянулся к ордынскому трону. Между братьями произошла свара. На безмене судьбы перевесило счастье старшего брата. Тут решающим обстоятельством явилась кровная связь Юсуфа с Казанским ханством, а главное — то, что он держал сторону противников Москвы. Поэтому-то выдвижение Юсуфа охотно поддержал крымский хан Сахиб-Гирей и молча одобрил турецкий султан Сулейман. Оскорбившись или решив выждать подходящий момент для достижения вожделенной цели, Исмагил отказался от Актюбы. Правителем туда был послан сын Юсуфа Галиакрам.
Правду сказать, своего вялого, вечно позевывающего сына Юсуф недолюбливал и доныне недолюбливает. Хотя с виду Галиакрам ничем не хуже других мурз, прославился он безмерной трусостью. Не считаясь с тем, что он — сын могущественного правителя и братишка могущественной казанской ханбики, придворные в Актюбе потешались над ним, не упускали случая кольнуть его, высмеять, оставить в дураках. Юсуфу доносили о таких случаях, и он задумывался, как бы отправить этого полнотелого, круглощекого, но трусливого и неумного юношу куда-нибудь на дальнюю окраину, подальше от злых языков.